Прагматика и поэтика. Поэтический дискурс в новых медиа - Екатерина Захаркив
В приведенном ниже фрагменте процесс воспоминания представлен как выстраивание в перспективе картины из прошлого (точнее, фотографии, которая также была серьезным увлечением поэта). Эту картину субъект вызывает из памяти в данный момент (симультанный письму), чтобы предъявить свою (частную) поэтическую репрезентацию изображения. При этом настоящее время, в грамматической форме которого представлено большинство глаголов (вижу, везет, говорит), обозначает прошедшее время, так как эти глаголы выражают действия в прошлом. Можно сказать, что эта процедура реализует синтез двух времен (прошедшего фактического и настоящего грамматического). Итак, воспоминание в творчестве А. Драгомощенко, по формулировке М. Ямпольского, примешивается к восприятию и образует в этой связке субъективное и поэтому дистанцированное от описываемых событий изображение [Ямпольский 2015: 26]:
«Вижу тополя на „закате“»[67]; даже видеть себя.
Не очень большего размера и возраста.
Видеть себя и мать, которая за тележкой.
Везет овощи, т. е. я – мешок с картофелем.
Можно видеть себя, не знающего
На каком языке говорит тот, кто не знает
В приведенном фрагменте идея о том, что изображающий дистанцирован от изображаемых событий, также отражена на грамматическом уровне в ходе самоописания. К возвратному местоимению себя отнесен предикат в форме глагольного безличного инфинитива (видеть себя). При этом в отношении «тополей» употреблен глагол первого лица единственного числа вижу, однако дистанцирование здесь все равно проявлено – при помощи кавычек. Стратегия субъектного разобщения реализована не только посредством формы глагола видеть, но и в конструкции с непроясненным смыслом (я – мешок с картофелем), где либо представлен эллипсис с пропуском глагола везет, либо реализовано уподобление себя этому предмету.
В текстах Драгомощенко образы разворачиваются в пространстве мысленной реальности, а также задаются ее правилами:
<…> Сны языка огромны.
И пыль, по ним скитаясь вне имен,
восходит медленно простым развоплощеньем,
неуловима и бессонна, как «другой»,
в словесном теле чьем «я» западней застыло.
Об отношениях субъекта с «я» в контексте памяти и восприятия Драгомощенко размышлял в некоторых трудах, например в эссе «Эротизм за-бывания». В этом сочинении он сравнивает память с зеркалом, отражающим явившееся перед этим зеркалом прошлое [Драгомощенко 1994: 150–159]. Посредническую функцию между памятью и ее предметом выполняет язык, предъявляющий воспоминание в его неизбежном исчезновении, неполноте и опосредованности. Субъект же оказывается тем, кто вносит в зеркало памяти трещину: он становится между отражением и отраженной реальностью, нарушая эту особую тавтологию, излюбленный поэтом троп[68]. Об этом в аспекте самонаблюдения в творчестве Драгомощенко пишет в упомянутом исследовании М. Ямпольский, поясняя, что, согласно поэту, если сознание тождественно наблюдаемой реальности, то самоотражение должно исключать «я» [Ямпольский 2015: 82].
Это проявлено в языке в виде субъектно-объектных отношений. Например, в конвенциональном употреблении невозможна конструкция «я вижу я»[69]. Мы можем трактовать это соображение как невозможность непредвзятого восприятия в отсутствии личной оценки, единоличной расстановки акцентов, психологической окраски. Одним словом, наблюдение опосредовано наблюдающим субъектом, а язык, которым он располагает, неадекватен описанию, поскольку он вносит нормативные субъектно-объектные отношения. Именно эти отношения поэт пытается изменить: в последнем предложении приведенного фрагмента представлена попытка дистанцированного самонаблюдения: Можно видеть себя, не знающего / На каком языке говорит тот, кто не знает. Это предложение можно отнести к тавтологичным в широком смысле, поскольку здесь происходит удвоение констатации незнания субъекта: видеть себя, не знающего и тот, кто не знает. Коммуникативная ситуация в тексте представлена с точки зрения дистанцирования субъекта, что реализуется с помощью дейктического сдвига от возвратного местоимения себя к указательному местоимению тот и с помощью модификации тавтологичной конструкции в виде причастия и глагола в форме третьего лица (не знающего и не знает).
Если учитывать расширительное понимание тавтологии, приемлемое при анализе поэтического текста с его установкой на отклонение от языковой нормы, то такая конструкция, согласно классификации отрицательных тавтологий Е. Л. Вилинбаховой, может быть отнесена к «референциальным» тавтологиям, когда «говорящий подчеркивает, что характеристики референта языкового выражения Х или его восприятия отличаются от нормы» [Вилинбахова 2017: 446], и «метаязыковым», связанным с употреблением метаязыковых единиц (на каком языке говорит) и обозначающим: «…говорящий подчеркивает что произнесенная им языковая единица Х не используется в наиболее общепринятом значении» [Там же].
Соответственно, в этом контексте употребление формально и содержательно сходных, но не подобных конструкций, а также использование автоадресованной направленности высказывания позволяют выразить ряд отличий от коммуникативных и языковых норм: во-первых, отличны характеристики самого говорящего, который одновременно производит высказывание и воспринимает его со стороны, а во-вторых, акцентировано расхождение высказывания с его общепринятым употреблением.
Таким образом, в отсутствие прямого называния «я» и глаголов первого лица создается утопическая ситуация автореферентного созерцания вне субъектно-объектных отношений. Иными словами, субъект речи заявляет о возможности собственного невмешательства в наблюдение себя как в автономную процедуру.
Б. Уоттен тяготеет к концептуалистскому методу, намеренно отказываясь от таких классических поэтических средств, как метафора, в пользу прагматических средств (наиболее активными элементами его поэтического языка являются дейктические маркеры). Выше, в главе «Механизм транскодирования: прагматические маркеры как показателей субъективности», мы подробно анализировали его поэму «Notzeit (After Hannah Höch)» (2020), а сейчас отметим основные аспекты его поэтики, важные для сопоставления с А. Драгомощенко.
В поэме, которая представляет собой дневник-свидетельство периода локдауна, транслируется переживание пандемии в аспекте лингвистической прагматики, в частности в области персонального дейксиса. Так, сдвиг от притяжательных местоимений 1-го и 2-го лица к квантификатору both и к показателю 3-го лица it маркирует выход за границы коммуникативного акта, сигнализируя отстранение грамматического и прагматического субъекта от собственного «я».
Помимо этого, укажем на характерный для реализации стратегии дистанцирования сдвиг между одушевленностью и неодушевленностью, который маркирует отстраненность в условиях утраты человеческого контакта и направленность на механизацию общения. Грамматически это явление отображено посредством сдвига от местоимения 3-го лица he к местоимению it, обозначающему неодушевленные предметы. Таким образом, дейктический сдвиг приводит к автоматизации самих участников коммуникации как набора процедур (что можно сравнить с псевдокоммуникацией в случае «общения» с так называемыми интернет-ботами):
He would be a bar graph, a projection curve, a downward spiral of case
acceleration, a bubble on a
