Владимир Набоков - Стихи

1925

К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.

Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.

Курантов звон, пока он длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.

Все выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.

И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.

1925, Шварцвальд

Странствуя, ночуя у чужих,я гляжу на спутников моих,я ловлю их говор тусклый.Роковых я требую примет:кто увидит родину, кто нет,кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. Ведь странникам данытолько сны о родине, а сныничего не переменят.Что таить — случается и мневидеть сны счастливые: во снея со станции в именьееду, не могу сидеть, стоюв тарантасе тряском, узнаювсе толчки весенних рытвин,еду, с непокрытой головой,белый, что платок твой, и с душой,слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:кто увидит родину, кто нет,кто уснет в земле нерусской.Если б знать. За годом валит год,даже тем, кто верует и ждет,даже мне бывает грустно.Только сон утешит иногда.Не на области и города,не на волости и села,вся Россия делится на сны,что несметным странникам данына чужбине, ночью долгой.

1926

Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкал глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.Совершено. Все призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам — отмщенье за сквозняк,возня мышей, их карликовый грохот,и чей-то приближающийся шаг:он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.Включаю свет. Все тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Все хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…

1926 г.

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,спускается толпа, виясь между олив,подобно медленному змию;и матери глядят, как под гору, в туманувещевающий уводит Иоаннседую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,и будет до утра подслушивать сквозь сонее рыданья и томленье.Что, если у нее остался бы Христоси плотничал, и пел? Что, если этих слезне стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;у гроба, в третий день, виденье встретит жен,вотще купивших ароматы;светящуюся плоть ощупает Фома,от веянья чудес земля сойдет с ума,и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!Неосязаемо над горестью твоейдни проплывают, и ни в третий,ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,твой смуглый первенец, лепивший воробьевна солнцепеке, в Назарете.

1925, Берлин

Помчал на дачу паровоз.Толпою легкой, оробелойстволы взбегают на откос:дым засквозил волною белойв апрельской пестроте берез.В вагоне бархатный диванчикеще без летнего чехла.

У рельс на желтый одуванчиксадится первая пчела.Где был сугроб, теперь дырявыйпродолговатый островоквдоль зеленеющей канавы:покрылся копотью, размоквесною пахнущий снежок.

В усадьбе сумерки и стужа.В саду, на радость голубям,блистает облачная лужа.По старой крыше, по столбам,по водосточному колену —помазать наново поразеленой краской из ведра —ложится весело на стенутень лестницы и маляра.

Верхи берез в лазури свежей,усадьба, солнечные пни —все образы одни и те же,все совершеннее они.Вдали от ропота изгнаньяживут мои воспоминаньяв какой-то неземной тиши:бессмертно все, что невозвратно,и в этой вечности обратнойблаженство гордое души.

1925

Моя душа, за смертью дальнейтвой образ виден мне вот так:натуралист провинциальный,в раю потерянный чудак.Там в роще дремлет ангел дикий,полупавлинье существо.

Ты любознательно потыкайзеленым зонтиком в него,соображая, как сначалао ней напишешь ты статью,потом… но только нет журналаи нет читателей в раю.

И ты стоишь, еще не верянемому горю своему:об этом синем сонном зверекому расскажешь ты, кому?Где мир и названные розы,музей и птичьи чучела?И смотришь, смотришь ты сквозь слезына безымянные крыла.

1927, Берлин

Из книги "Poems and Problems"

Дождь пролетел и сгорел на лету.Иду по румяной дорожке.Иволги свищут, рябины в цвету,белеют на ивах сережки.Воздух живителен, влажен, душист.Как жимолость благоухает!Кончиком вниз наклоняется листи с кончика жемчуг роняет.

1917, Выра

Ты медленно бредешь по улицам бессонным;на горестном челе нет прежнего луча,зовущего к любви и высям озаренным.В одной руке дрожит потухшая свеча.Крыло подбитое по трупам волочаи заслоняя взор локтем окровавленным,обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь,а за тобой, увы, стоит все та же ночь.

1917, Крым

Не то кровать, не то скамья.Угрюмо-желтые обои.Два стула. Зеркало кривое.Мы входим — я и тень моя.Окно со звоном открываем:спадает отблеск до земли.Ночь бездыханна. Псы вдалитишь рассекают пестрым лаем.Я замираю у окна,и в черной чаше небосвода,как золотая капля меда,сверкает сладостно луна.

8 апреля 1919, Севастополь