Федор Тютчев - Том 6. Письма 1860-1873

Вы видите, люблю припоминать все эти подробности. — Мне кажется, что даже и о князе Назарове* потолковал бы с вами на досуге не без некоторого удовольствия, и надеюсь, что мне удастся возобновить этот разговор в скором времени. — Вот каким подарком я предполагаю порадовать себя ко дню моего рожденья.

Здесь по возвращении я очутился на моем прежнем, слишком мне знакомом пепелище. — Пусто, очень пусто… Анне Дм<итриевне> передал ваш поклон, за который она благодарит… Она все та же несимпатичная, дорогая мне личность — шероховатая изнанка моих лучших воспоминаний. Раз, на прошлой неделе, я пил у нее чай… как во время оно. — Жалкое и подлое творенье человек с его способностью все пережить…

На этот раз политический отдел моего письма будет очень неудовлетворителен… Скажите это Алек<сандру> Ив<анычу>. — Хотя я почти ежедневно видаюсь с кн. Горчаковым, знаю только, что он жалуется на пессимизм Каткова в отношении к нему, и не он один. — Вообще желательно было бы, чтобы в игре Каткова его постоянное Forte сменялось иногда переходами в Piano. Впрочем, со дня моего отъезда из Москвы я не получал ни одного № «Моск<овских> вед<омостей>». — Отчего это?

Но вы, прошу вас, не подражайте в этом почтенной редакции — и помните, что ваши письма мне еще нужнее передовых статей даже и «Моск<овских> ведомостей». Господь с вами. Весь вам пред<анный>

Ф. Т.

Георгиевской М. А., 5 октября 1865*

Петербург. Вторник. 5 октября

Опять пишу к вам, милая Marie, но не пугайтесь моего частописания…Сегодняшнее письмо почти что деловое, и вот в чем дело. При частых моих свиданиях в последнее время с Милютиным (Варшавским) я имел случай заметить, что им хотелось бы усилить редакционный состав «Инвалида» и что они охотно бы возобновили порванную связь с Алек<сандром> Иванычем…* Я, разумеется, ничего не высказал им определительного, но и не лишил их всякой надежды на успех. Теперь жду от вас дальнейших инструкций по сему делу… Но вам, может быть, не захочется расстаться с Москвой — с Москвой, где дышит Соц и ре́звится Назаров*, — видите, какой вышел великолепный шестистопный ямб…

Еще несколько слов, якобы дельных. — Вчерашняя статья «М<осковских> ведомостей» с их отповедью газете «Весть» порадовала всех здравомыслящих и сочувствующих «М<осковским> ведомост<ям>». Нельзя было резче, разумнее и вместе с тем благороднее отделить и выгородить себя от всякой солидарности с самоуверенной бессмыслицей этих коноводов запоздалой русской шляхты…*

Но довольно. — Теперь пойдемте в вашу комнату и давайте пить чай при содействии Раиды* и постоянных набегах Левы и Володи, если не под тенью, то, по крайней мере, в виду все лучше и лучше зеленеющих тропических растений ваших… Поклонитесь им от меня, особливо тем из них, которые мы ездили покупать с вами. — Помните, какой это был чудный, тихий, солнечный день — и как мало похож на то, что в эту минуту происходит у меня перед окном: какая-то мокрая, снежная пыль на каком-то невозможном небе.

Что-то теперь здоровье ваше и все прочие ваши здоровья? Не оставьте почтить меня добросовестным ответом на этот незатейливый, но крайне интересный вопрос… А вслед за этим буду просить у вас и других менее нужных, но все-таки любопытных известий, как, напр<имер>, об утренних музыкальных беседах Алек<сандра> Ив<аныча> с милою Новиковой, о съездах у не менее милой Софьи Петровны…* и даже о порядках и всевозможных распоряжениях домостроительной Над<ежды> Ив<ановны> Соц, буде вы с нею видаетесь, в чем я, впрочем, несколько сомневаюсь… Но обеим Мещерским*, матери и дочери, не забудьте от меня усердно поклониться.

Не забудьте также напомнить обо мне и самой себе — и о моем постоянном и неослабном желании с вами поскорее свидеться. К многим другим причинам этой поездки в Москву присоединится вскоре новый весьма уважительный мотив. — Угадайте.

Весь ваш

Ф. Тютчев

Каткову М. Н., 13 октября 1865*

С.-Петербург. 13 октября 1865

Пишу к вам, почтеннейший Михаил Никифорович, хотя от моего имени, но в смысле и в интересе общего дела. Помогите нам — вот что такое это мы: это — Совет Главного управления по делам печати… Вступил я в него, признаюсь, с некоторыми предубеждениями против его состава. Но при самом же начале имел случай удостовериться, что достаточно было нескольких разумных искренних слов, чтобы расположить его в пользу разумного, добросовестного образа действия*.

Вы знаете, я вовсе не сторонник нашего нового устава о печати. Все эти заимствования иностр<анных> учреждений, все эти законодательные французские водевили, переложенные на русские нравы, мне в душе противны — все это часто выходит неловко и даже уродливо*. Но в деле законодательства — дух может одолеть и преобразить букву. Так и в предстоящем случае… Заняв у современной, наполеоновской Франции главные основы нашего устава о печати, нам предстоят для его применения две дороги — два совершенно противуположные образа действий — или применять его в смысле французской же практики, в смысле полицейско-враждебном к свободе мысли и слова, или в том направлении, какое было высказано при составлении устава большинством Комиссии, — т. е. смотреть на нынешний устав как на нечто переходное — временное — имеющее своею настоящею целью вести русскую печать от ее прежней бесправности — к полноправию закона, со всеми его необходимыми гарантиями — и с этой-то точки зрения и отправления относиться к той огромной доле произвола, которая нами усвоена правом предостережений*. — Вот в каком смысле выскажется, от имени Совета, статья, которая на днях будет напечатана в «Северной почте»*. — Заявление же это вызвано некоторыми очень бойкими, но очень злостными выходками со стороны «Голоса» — также и «Современника»* и, вероятно, других ejusdem farinae[16]…«Голос», напр<имер>, в двух статьях вами, может быть, замеченных, предрешив, что мы — вместе с буквою франц<узского> законодательства — проникнемся и духом француз<ской> полиции, страшно бичует нас, по ее спине, и с благородным негодованием только что прогнанного лакея восстает противу всевозможных нечестий и неистовств нашего будущего произвола*.

Признаюсь вам — меня эта выходка высоконравственных и бескорыстно-убежденных писателей «Голоса» в душе порадовала. — Она заставила нас решительнее отречься от всякой солидарности с образом действий франц<узской> власти — и заявить это отречение во всеуслышанье всей здравомыслящей благонамеренной России*. — Вы, ее законный и полномочный представитель, поддержите нас в этом — утвердите, укорените нас в этом благонамеренном направлении вашим участием и содействием. Вы одни это можете. — Принимая с доверенностью наше заявление, вы нас обяжете во всевозможных смыслах этого слова, но вместе с этим, почтеннейший Михаил Никифорович, вступитесь, еще раз, за оскорбленную обществ<енную> нравственность — не допуская людей, каковы люди «Голоса», этих прирожденных сеидов* всякой наполеоновской полиции — лишь бы она платила им*, — разыгрывать — теперь на досуге — роль безукоризненных, строго нравственных друзей свободы — не потерпите.

Вам душевно пред<анный>

Ф. Тютчев

Щербине Н. Ф., 17 октября 1865*

Воскресенье. 17 окт<ября>

Только вчера узнал я про ваш адрес, почтеннейший Николай Федор<ович>, и вот почему так долго медлил заявлением вам моей признательности… Книга ваша составлена чрезвычайно удачно и вполне заслуживает чести сделаться настольною книгою русского простолюдина. Теперь надобно бы похлопотать о средствах решить эту задачу в самых, по возможности, обширных размерах. — Вот о чем мы поговорим при нашем первом свидании.

Вам душевно пред<анный>

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 25 октября 1865*

С.-Петербург. Понедельник. 25 октября 1865

Друг мой Александр Ив<аныч>, что с вами делается? Ни слуху ни духу… Из последнего письма милой жены вашей вижу, что ни ваше здоровье, ни ее вовсе не в блистательном положении, и потому потребность знать о вас обоих чувствуется еще сильнее.

Я недавно писал к Каткову по делам печати, прося его поддержать ту программу, которую мы сбирались заявить в «Север<ной> почте»*. Но, кажется, Валуеву это заявление показалось слишком обязательным, и потому оно было отложено… Впрочем, образ действий Совета продолжает довольно верно согласоваться с положениями этой неизданной программы и, надеюсь, всё более и более обозначится в ее смысле. Как можно менее прямого легального вмешательства в дело прессы — в той надежде, что при таком омеопатическ<ом> сильнее будет проявляться в ней целительная сила, ей присущая, эта vis medicatrix, доселе слишком мало сознанная и врачами, и правительствами, — и вот почему положено вместо формальных предостережений довольствоваться — на первых порах — дружескими советами, вроде советов и назиданий гамлетовского Полония…*