Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова

КАБИНЕТ

А в походной сумке спички и табак,Тихонов, Сельвинский, Пастернак!

Мой сын, мой сын, будь тверд, душою не дремли,Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.

Я видел сотни этих фотографийв альбомах частных или в госархивах,для кинофильмов их перебирая.Там были и шикарные — от Буллы,от Оцупа, от москвича Паоло,а были жалкие любительские фото,на лейках, кодаках и фотокорахкогда-то где-то снятые. Я свойнесвежий хлеб имел в киноискусственаучно-популярном, для чегоэкранизировал литературу.Я сочинил сценарии такие:Куприн, Чуковский, Лермонтов,Чадаев, Валерий Брюсов, Пушкинкак создатель «Онегина», конечно,Маяковский, «Поэты на войне»,«Поэзия в двадцатые», — и воттеперь писал сценарий «Клим Поленов».Всегда работа начиналась с фото,фотографироваться все тогда любили,но русские писатели особо(читай у Бунина об этом),А поэты особо средь писателей.О, Боже, что только видел я:Блок на балконе, темный, загорелый,с открытым воротом и Люба рядом,Есенин и Дункан на пляже в Биаррице,в руках бокалы, пестрые пижамы,плетеная кабинка, словом — «люкс»,вот Маяковский с Лилей в зоопаркеберлинском, Пастернак окучиваетгрядки с огурцами, Ахматована неизвестном камне гимнастикупроделывает,поэт Бальмонт у Эйфелевой башни.А вот они — советские поэты:Багрицкий смотрит в микроскоп,Сельвинский у нарт натягиваетпостромки (челюскинский поход),вот на диване в Чистополе трое —Асеев, Пастернак, Сельвинский в портупее, —когда б на фото появлялись духи, ядумаю, Цветаевой пятно осталось бына этом негативе. Вернемсявсе-таки туда к своим двадцатым,к своим тридцатым. Боже, Боже мой —какие плечи, лацканы, улыбки!В Париже группа — шестеро поэтов,и рядом два посла. А вот онив кавалерийских галифе и крагах, вотв гимнастерках, в пряжках и ремнях,и на них висят кобуры, а такжехолодное оружие. Они в песках Туркмении,на пляжах Черноморья, на пленумах,на съездах, на банкетах — все, все останетсявекам и даже фотография с билета сезонногопоэта Мандельштама на электричку,год тридцать шестой…Поленов мой был рекордсмен по фото.Работа шла успешно. Кое-чтоя присмотрел и в собственном архиве.Я вырастал в забавнейшее время —умер Сталин! Дверь приоткрылась,мы вошли — пустыня! Вернее —русская затоптанная пустошьлежала перед нами. Вот обрубок,обломок, щепка, ржавое болотоприпахивало трупами, поди-каразберись. И что же, пришлось намразобраться. Все одним, почтибез консультантов. Какие консультанты?Глушь, туман. Кое-что, конечно, попадалось.Кое-как во тьме энциклопедий, примечанийк другим энциклопедиям, куски в журналах,строчки из статей погромных (это, впрочем,один из самых верных нитей). Наконец,пошли и сами книги! Помню, помню,как я обшаривал шкапы и сундуки,поездки к барахолке на Обводный,забытые библиотеки (ибо библиотекивысшего калибра очистили от книжекпрежде нас в масштабе государственном).Я до сих пор немею, принимая в рукилегчайшие бумажные изделья, первоизданиядесятых и двадцатых. Боже мой,не будь я идиотом, что за суммынажить я мог на этих книгах,в одном укромном месте я нашелПоленова штук восемь первых книжек.Поленов был поэтом талантливым,случалось — гениальным(коль гениальность бычий есть напор),везде на форзацах, на титулах, обложкахкрасуется его чеканный профилькак некий знак масонский.Поленов был неслыханно красив.Актер в каком-нибудь забытом фильмеХанжонкова, а может, Фрица Ланга,когда б задумали они поставить «Илиаду»иль что-то римское, — так вот актер,игравший Ахиллеса, а может, Ромула,а может, Сципиона. Таким вот поразительнымлицом отмечен был Поленов. Лоб и носодною Апеллесовой чертой, а профильимператорской монетой. Держалось этодо военных лет. Через двадцатыепрошел Поленов в первых, в тридцатыхпросто первым стал, поскольку в это времяиные перешли на перековку, а кой-кого

закрыли на учет. А он писал, писал,писал, писал. О Средней Азии,о черноморских бурях,о Лондоне, Берлине и Париже,куда он ездил словно бы на дачу, —взял чемоданчик, чистая пижамада смены две сорочек, и махнул!Московский фраер, бабник, алкоголик,он издавал двухтомники, он книгисвои прекрасными гравюрами украсил.Их и сейчас приятно в руки взять!И все-таки он был большим поэтом,я знаю двадцать пять стихотворений,которые он сможет принести на Страшный Судлитературы и, может статься, — все ему простят!Бег времени, о, марафонец наш!Уже другие годы, я оброс товарищами,и теперь картина прояснилась в известнойстепени. Однажды, возвращаясь из Карпатчерез Москву, я с Голышевым Митей,набрав в горсправке кучу адресов,отправился узреть своих кумиров.И оказались живы все почти. Живут в Москве,в Репейном переулке, что на Таганке,многие на дачах в поселке Перепелкино,и все доступны и гостеприимны.Нам Луговской показывал знамена,мы пили чай Сельвинского, читалина кухне у Кирсанова стихи,нам Тихонов рассказывал про Будду,Христа и Зороастра, Пастернаксвоей рукой яичницу готовилиз десяти яиц (мой аппетит,куда ты удалился?),Олеша занял три рубля до завтра(но это область прозы — замолкаю!),Асеев пошутил примерно так:«Коль не имеешь осязанья, братец —ни слова о Сезанне!» Дело в том,что за статью о выставке Сезаннаменя из института исключили,Поленов месяцами жил в отелев поселке Перепелкино, и мы егозастали за бутылкой водки.Расплылся, размягчился наш кумир,обмяк, оброс махрой домашней пряжи,свисали брови, алые прожилкинабухли и пульсировали. Онбыл явно добрым и широким человеком.— А ну, ребята, выпьем, а потомпрочтем друг другу лучшие сонеты.

Июньский вечер, запахи, природа,поет соловушка, и нам Поленовчитает книгу двадцати поэм.Там есть необычайные места,исполненные ярости и силы,есть пластика Рембрандтовой замашки,есть многое — но все это провал.Нельзя всю жизнь прожить, как жил Поленов,и «Фауста» под занавес создать!Потом читаем мы. Он шутит, хвалит,еще бутылка водки. Мы в угаре —такое счастье, сам Поленов наси выслушал и, выслушав, одобрил.На электричке мы спешим в Москву,и грузный наш Поленов, на свежуюдубину опираясь, до полдороги провожает нас.И снова — годы, годы, годы!На дне рождения известного повесывсе в том же Перепелкино менясажают рядом со вдовой ПоленоваЕе зовут Августа (по поводу ли Байрона,а может, иному поводу — не знаю,но забавно — по паспорту она Полина Львовна).Она мне нравится, в ней что-то есть такое…что я, и в гроб сходя, скажу: в Августетакое есть, что нынче уж нигде, ни за какиеденьги не укупишь. И снова год, а может,полтора…И я пишу сценарий «Клим Поленов»!Я прихожу к Августе. Вот квартирав домишке, что в Репейном переулкевознесся на двенадцать этажейнад домиками в полтора аршина.Она ведет меня по кабинету Поленова —какая красота! Коллекция оружия —клинки дамасские, гурда и золинген, божкии будды, идолы Востока и негрская скульптура,даже маски каких-то эротических мистерий,но главное — шкапов пятнадцать книг,гравюры в палисандре и ампире,коллекция старинных орденов, подсвечниковсемнадцатого века, петровское стеклои книги, книги — чудовищное что-то —эльзевиры. И стол огромный, мощный у окна.А у стены диван. Мне объясняет Августа:он, диван, набит особым волосом туркменскогосайгака, и потому на свете нет предмета,где было бы удобнее лежать.Ночую у Августы на диване,набитом волосом туркменского сайгака,и, верно, этот молодец — сайгак.И вот, дабы пресечь теченье мыслей,я достаю из глубины журнал,какой-то там журнал годов двадцатых:нормальная белиберда — Иван Катаев,вот Эренбург, дискуссия Полонскогои Фриче с Иудой Гроссман-Рощиным,статейка о враждебном Заболоцком,и вдруг я замираю — что такое?Статья какого-то Авдеева

«Тогда в Тобольске и Екатеринбурге» —да это о расстреле Николая и всей семьи,и это написал тот человек,что нажимал курок.Я выписал лишь несколько абзацев:

«…Когда мы предложили предъявить для осмотра ручные вещи, Александра Федоровна начала протестовать на ломаном русском языке — оказывается, бывшая русская царица и говорить-то по-русски не умела. И доктор Боткин объяснил нам ее протест. Она кричала „истефательство“, „хосподин Херенский“ и еще что-то. По объяснениям Боткина это значило, что она указывала на Керенского как на образец вежливости, а наш осмотр считала издевательством. Николай Романов молчал… Бывший царь сам приходил в комендантскую и торговался насчет увеличения штата по каждой единице мирным путем… Первые две-три недели были еще затруднения с арестованными в смысле стирки белья. Привыкли они белье менять ежедневно, и надо было эту массу белья тщательно просмотреть, прежде чем сдать его прачкам, при возвращении — та же история. Согласовали мы этот вопрос с тов. Белобородовым и предложили заняться стиркой белья самим дочерям царя совместно с Фрейлиной Демидовой, да и на кухне было удобно отгородить помещение для прачечной. А делать-то им было нечего, не мешало немножко поучиться работе, хотя бы на себя. И действительно, после оборудования прачечной тов. Андреев, бывший матрос-балтиец, оказался хорошим учителем, и дело со стиркой наладилось, с тем только лишь, что менять белье они стали гораздо реже… Однажды Алексей услыхал, как красногвардейцы поют „Вы жертвою пали в борьбе роковой“. Алексей спросил меня, знаю ли я эту песню, и, получив утвердительный ответ, попросил списать слова, так как ему очень понравился мотив… Оставалось одно — бывшего царя Николая Романова, его семью и приближенных расстрелять. В ночь с 16 на 17 июня это и было приведено в исполнение…»