Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Но обретаешь работы
химию – привкус чернил.
Вина, которые пил,
смешаны с ядом субботы…
Бледных предместий болоты,
Господи! как я любил
за нарывающий хаос
под кожурою земли,
за электричку вдали,
что побрела, спотыкаясь…
Да! – я кричу, задыхаюсь
вслед ей. Но годы прошли.
Там, на закате, строенья
льются медовой рекой…
Жало трубы заводской
солнце разрезало тенью.
– Желтая тень воскресенья
да не воскреснет с тобой!
Март 1973
Воскресенье
Как трудно все! Мерцает редкий снег
меж редких веток. В освещеньи ртутном
мертвец, питейный человек,
мешок с добром сиюминутным, –
ни жалости не вызовет, ни зла,
но каждая судьба чиста и неподсудна,
когда вот так неузнанной прошла.
Да что за дело мне до жизни этой частной,
до дроби, избранной из цельного числа
на миг неисцелимо-безобразный!
Венец надели. Воскресенье. Хмель,
подобно сплетне, царствует заглазно.
И тащит пьяница незримую постель
повсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!
не слышит, рухнул на панель.
1977
Ангел августа
Ангел августа
О, зелени плесни мне вместе с пылью!
Мне пыльной зелени плесни.
Последнего тепла сгорают дни.
У сонных мотыльков опали крылья.
Но временное снится изобилье
на миг уснувшему в тени.
То заскорузлый ангел плодородья,
раскрыв лиловые крыла,
склоняется над ним – то жирная легла
на почву тень, и черви в огороде
из чрева тучного земли чревоугодья
высвобождаются… Числа
им нет. Кишат и оплетают тело
уснувшего после трудов.
Тоннели в мякоти плодов,
в зеленой мякоти ли, в белой –
и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,
как женщине после родов!
О, зелени в глаза мне! – так же плесень
бывает нежно-зелена –
в последний раз плесни… В последнем всплеске сна
твой, август, миг и сладостен, и тесен!
Август 1971
«Слышу клекот решетки орлиной…»
Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов –
тень их листьев легка, паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью. Хорош ли улов?
О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута – очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.
Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени – и голос мой слился
с гулом пчел над бездонным цветком…
Весна 1971
В цветах
В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах – в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной, –
сгущается преображенного тлена
невидимое существо,
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену.
Земля меня тоже впитает –
шипя и пузырясь –
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах,
где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..
Июнь 1971
Пир
Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили – не отстранить.
Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?
Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.
Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы! Навеки
жертвы цветов шевелящихся – мы.
Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой –
самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.
Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,
оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство – Смерть и Свобода –
Пир человекоцветов.
Сентябрь 1972
«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне, настолько тяжелы,
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.
Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых –
от своего свободолюбия раба?
1971
«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»
Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви, летают они над садами!
К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом –
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города – ужас его и блокада.
Одиночество родины
