Записки Фомы неверующего - Пиня Копман
он этого не знал.
И ждал его не Божий Суд,
а просто трибунал.
Он рукавом слезу стирал
с разбитого лица.
А на суде солдат молчал.
Он просто ждал конца.
И был он много раз избит,
и возражать не мог.
Полковник строг был и сердит.
И приговор был строг.
Он был рассветною порой,
когда светлеет мир,
расстрелян. Но не как герой,
как подлый дезертир.
Второй был врач, и мог на спор
пить спирт и не косеть.
В дежурство трахал медсестер,
а, впрочем, был как все.
Не гений, но и не дебил,
знал туго ремесло,
и в абортарий послан был.
Ему не повезло.
Ведь выживание — закон
для всех детей Земли.
И души тех, кто не рожден
во сны его пришли.
Другой бы плюнул, да забыл:
моей вины, мол, нет!
А он, видать, из слабых был
и страх топил в вине.
Еще при жизни стал мертвец,
из тех, кто не встает.
И пьяный бред его вконец
сгубил всего за год.
А третий — истый адвокат,
хотя не из светил,
был тот, кому дорогу в ад
сам Сатана мостил.
Деньгами пахло за версту
когда в суде сидел.
И было на его счету
немало грязных дел.
Но, видно, совести сидит
у всех в душе росток.
Под суд попал садист-бандит,
безумен и жесток.
Суда был переполнен зал
дружками по «перу».
Вдруг правду адвокат сказал,
что вовсе не к добру.
На много-много лет садист
посажен был в тюрьму.
А адвокат дрожал как лист:
страх жить мешал ему.
И был с позором изгнан он,
и проклят был везде.
и права выступать лишен
в суде и не в суде.
А через год его жена
днем, на глазах у всех,
была в машине сожжена
под чей-то дикий смех.
А он ее похоронил,
припал лицом к земле,
и утром дома найден был
подвешенный, в петле.
А после смерти души их
растаяли, как тень.
Господь призвал их, всех троих,
на суд к себе в тот день.
Бог-председатель был суров
и, что еще страшней,
огромный список их грехов
читали восемь дней.
И строгий Демон — прокурор
назвав пятьсот статей,
кричал, что все они — позор
Адамовых детей.
И что они, — укор Земле,
бесчестье всей страны.
Что двадцать тысяч лет в смоле
кипеть они должны.
Тут адвокатик-ангелок
стал по листку читать,
что десять тысяч — потолок,
и нужно ж меру знать!
А Бог сидел, как неживой
как будто вдруг заснул,
и только нимб над головой,
разок-другой качнул.
Но вдруг, отбросив со стола
законов толстый том
Бог закричал: «Что за дела?!
Ведь главное не в том!
Не будет вынесен зазря
суровый приговор.
Вся жизнь их, честно говоря,
сметенный с пола сор.
Но смерть, — абсурд во всей красе.
Таких живущих рать.
Что ж этим бы не жить, как все:
молчать как все, стрелять, как все,
и просто — не встревать???
Пусть возвращаются на свет
в обличиях других
А Мы, глядишь, за сотню лет
рассмотрим дело их."
И тут балладе бы конец,
но я сказать хотел:
не верю я, что Бог-отец
настолько мягкотел.
Один знакомый мой солдат
балладу прочитал.
«Я расстрелял бы всех подряд!»,
уверенно сказал.
И врач-дантист ее читал,
и выбросил в окно:
«Врач алкашом от страха стал.
Его жалеть смешно!»
Читал балладу адвокат.
Сказав, что это бред,
всех дураков отправят в ад,
и им спасенья нет.
И оглянувшись, зашептал,
вдруг покраснев, как мак:
— Зачем ты это написал?
Ты что, совсем дурак?
Ты никому не говори,
никто не верит в чушь,
и было ж нас тогда не три,
а три десятка душ.
Взглянул в глаза мои, друзья,
а взгляд был так тосклив,
что в Божий Суд поверил я,
который справедлив.
Им тоже тяжело
Он не любил ни этот двор, ни дом,
в подъезде вечный запах самогонки,
и дверь с такой пружиной, что с трудом
откроешь, а потом гремит вдогонку.
Он не любил чиновников тупых,
секретарей надменных узколобых.
И взгляд безумной и глухой толпы,
с вкраплениями боли или злобы.
Наверно, что-то лопнуло внутри
и раздражали труд безрезультатный,
и гвоздь, торчащий вечно из двери,
хоть загнут был и вбит неоднократно.
Устал он от грызни, от трепотни.
Устал бороться с миром, с этой дверью,
и — да, с гвоздем, который, лишь зевни,
из крыльев подло рвет и пух, и перья.
Как смотреть на мир
Мир с изнанки очень тонок
как из радуги ларец.
Что увидит в нем ребенок
не заметит и мудрец.
Не поймет его явленья
сколько лет не проживи.
Создан мир из восхищенья
и замешен на любви.
Мир уже погибал
Гром трещит пустым орехом.
Небо плачет сквозь прореху,
рваных черных туч испод.
И глумливым не до смеху:
Ливень смоет, как помеху,
человейник в бездну вод.
Старый Ной молчит угрюмо.
Тяжек вздох и тя́жка дума:
мир умрет и будет пуст.
Как из старого галью́на
дух звериный прет из трюма
тяжек, спёрт, кисельно густ.
И душа дрожит смятенно:
воды высятся как стены,
ширь безвидна и пуста,
Стылый ветер, злой, надменный,
с волн срывает шапки пены,
бьет в смолёные борта.
Тяжка божия секира.
Зло исторгнуто из мира
просветлел небес порфир.
Изготовясь к возрожденью
ждет уже освобожденья
чистый, светлый, новый мир.
Мир-отстиранный платочек,
как листочек прет из почек.
Но держись насторожѐ:
Бог не фраер, не начетчик.
Бог опять включает счетчик.
Слышишь? Тикает уже!
Прогресс
Я тень на плетень, я твой будущий день.
Я дух, об сову разбивающий пень.
Ты прах позади. Ты заноза в груди.
С дороги моей поскорей уходи.
Беги! И мешать мне в пути не моги.
Твой ужас мои не замедлит шаги.
В досаде слепой я ударю стопой
и стены осыплются мелкой щепой.
Разрушится дом, распадется скала
и выгорит бор стовекóвый дотла.
Ничто не порвет путеводную нить
Мой ход не скривить и не остановить.
Молитвы без эха уйдут в пустоту
мечту обменяешь ты на маету,
и злато просочится сквозь решето,
и душ миллиарды увязнут в ничто.
