Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
К холодам всё закончится, правда ведь? Что ж Вы молчите?"
Пальцы слепо метнулись в беспомощном жесте защиты
(Сохрани и спаси!) и упали…
А он не посмел
прикоснуться к руке. Промолчал. И всю ночь напролет
под молитву колес "к-хо-ло-дам-к-хо-ло-дам-все-вер-нут-ся"
новый китель одёргивал нервно мальчишка безусый.
Было лето.
Июль.
Беспокойный семнадцатый год.
Антон Краснощеков. Годичный цикл
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
1. Осень. Ноябрьские художества
По грунту цинковых белил
Он пишет сепией и сажей
И горсткой грустных персонажей
Ландшафт дворцовый населил.
Офорта монохромный лист.
Цвет лишь местами – блики, пятна.
Ноябрь – классический стилист:
Рисует скучно, но опрятно.
Плеснёт водой по площадям,
Прибавит кобальта на лица….
Пусть осень, красок не щадя,
Дождём на лица будет литься,
Пусть разольётся серый тон —
По стёклам, кровлям, тротуарам,
И вновь сойдутся все на том,
Что год опять промчался даром,
Что ждать чудес от ноября
Смешно (как, впрочем, и от мая),
Что день за днём уходят зря,
Надежды глупые ломая.
Забросив краски и тоски
Набрав с палитр на кончик кисти,
Он тем смелей кладёт мазки,
Чем день серей и неказистей.
Расплылся контур островов
В холодной уистлеровской гамме,
Лишь отраженья невских львов
Дрожат на мутной амальгаме,
И дня лишь не хватает, чтоб,
Расставив флюгера буйками,
Нырнули в зиму, как в потоп,
Дворы со вздетыми руками.
2. Зима. Свидание с мёртвым Поэтом
Здесь февраль – как октябрь на Васильевском. Ветер с залива —
Как шприцом нагнетает остылую лимфу в каналы
Варикозной Венеции. Гид тарахтит торопливо,
Но внимают ему лишь немногие оригиналы.
Город пуст. Одинокие группки японцев и русских
Семенят по Риальто – без летней губительной давки,
У Сан-Марко позируют и в разветвлениях узких
Разбредаются порознь, ища сувенирные лавки.
Зря сюда я приехал. Иль этого серого неба
Не хватало мне дома? Иль ваших дурацких бьеннале
Я не видел? Зачем в этом тусклом подобьи Эреба
Соль меня пропитала, как ветхие сваи в Канале?
Соль меня пропитала, как киль развалюхи моторной,
Что доставит меня на пологий приземистый остров:
Если взглядом его отыскать с Кампанилы соборной, —
Он едва различим, как над эллинской строчкой апостроф.
Там я встречу Его. Он при жизни не мог и помыслить
Обо мне, для кого стал он частью раздумий привычных.
Чтоб не сбиться с пути, мне маршрут надо строго расчислить —
В лабиринте надгробий, меж надписей иноязычных.
Вот цветник. Постою – и назад: по густым, как олифа,
Черным водам Летейским. Назад – с неизбывною грустью —
К островам обитаемым – в сердце чужого залива,
Столь подобного ныне предзимнему Невскому устью.
3. Лето. Напоминание о неизбежной осени
Вдоль поля – бесконечными стогами,
Цепляя сапогами за стерню,
Я брёл, попутно кроя матюгами
Себя, весь мир и прочую фигню.
Лицо секло холодной, острой дрянью,
Дул ветер, как поддатый тромбонист,
А купа ив, склонив главу баранью,
Трясла, как бубном, ворохом монист.
Клубилась даль багрово-дымной мутью,
А выше – рос, сверкая и грозя,
Кошмар, подобный раковому вздутью:
Столь страшный, что и выразить нельзя.
Там Некто злой, плеснув по небу щёлок,
Вспенѝл, как накипь, туч свечной нагар
И вдруг, прорвав льняной набрякший полог,
Мир смыл к чертям милльоном Ниагар.
До дачи было с полчаса иль боле.
В намокшей сумке звякало стекло.
Град тарахтел, как шарики в пинболе,
И с мокрых косм за шиворот текло.
Свой микрокосм раз в пятый с четверенек
Подъяв – в грязи по локти и – вообще,
Я брёл – грозой распятый шизофреник —
Сквозь гром и бурю, матерясь вотще.
Но сумку нёс я бережно, как раку:
Ковчег скудельный и священный дар —
И, скатываясь в глине по оврагу,
Вздымал, как стяг, – чтоб отвести удар.
В ней Цель и Смысл звенели – искупленьем
Житейских бурь и предвещали час,
Когда огонь взовьётся по поленьям,
И ты меня обложишь, горячась:
Мол, идиот я! Мол, в такую пору
Мог взять такси, а не переть сквозь лес!
Я ж – соглашусь смиренно и без спору,
Чтоб поддержать семейный политес.
И мы с тобой, о, Муза (в смысле – Муся),
Нальём себе – я водку, ты – коньяк,
И, осмелев, описывать примусь я
Свой "подвиг" – не скромней иных вояк!
Вот так всегда: мрак, свинство, климат сучий,
Бардак, Россия, смысла – ноль… но вдруг —
Душой взовьёшься, как биплан, над тучей,
И – только свет, лишь тёплый свет вокруг!
Так выпьем, друг, – за жизнь!
Другой не будет….
Тим Скоренко. Три стихотворения
Финалист второго Открытого чемпионата по литературе
Снайпер
Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел – восьмая нота, и нет ничего романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в измученном взгляде – страшнее всех параной, он так – на винтовку, на спуск, на прицел похожий – чудовищно сер, что сливается со стеной. Поправка на ветер, в виду горизонта – тучи, движение пальца, родная, давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно, холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен, постольку поскольку серб.
Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он – главный на крыше, я – просто дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё – эксклюзивно – право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в фокусе, снайпер, ты – фокусник под прицелом – с прицелом в руках, с перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом, карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели твои – точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их судьба.
А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым, добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь, вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.
Но я милосердней тебя. И я не нажал.
Памяти Олега Янковского
Иду устало, сгибаясь низко, по-стариковски,
Свалившись в кресло, канал включаю и слышу плач.
Мне сообщают: сегодня умер Олег Янковский,
Барон немецкий, поэт Рылеев, дракон, трубач.
Я не смотрел половину фильмов, где он снимался,
Меня волнуют, простите, вести с других полей,
Но если роли для эрудитов уходят в массы,
То это значит, что нужно больше таких ролей.
Пред ликом смерти равны и кролики, и удавы,
Бечёвка рвётся, трещат опоры, крошится мел.
И я исчезну. Но я имею на это право,
А вот Янковский – или мне кажется? – не имел.
Конура
Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома, всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо, вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот. Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской речка. А потом обрушилась война.
Серые мужчины в кителях, лица, точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги, над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой пялились в окно.
