Авраам Шлёнский - Избранные стихи
Шлёнский — автор ряда книг для детей, в том числе «Алилот Мики Маху» («Похождения Мики Кто-Он», 1947), «Ани ве-Тали бе-эрец Ха-лама» («Я и Тали в стране Почему», 1957), пьеса «Уц-ли гуц-ли» (1965), где проявилась его склонность к словесной игре, аллитерациям, каламбуру.
Авраам Шлёнский скончался в 1973 году в Тель-Авиве.
И ВСЁ ЖЕ – НЕ ПРОСТО /Перевод Е. Бауха/
Муза, спой мне песню ныне —
петь ее ты вправе —
о селе на Украине,
городе Полтаве,
про село в дремучих весях,
листопад и скуку,
спой мне дедушкину песню,
ту, что пел он внуку.
О прохожем, что по селам
стародавним шляхом,
молчаливый, невеселый,
шел, покрытый прахом.
Из какой бы дальней дали,
из какого края?
То — Илья-пророк — гадали,
или, может, Каин?
Непричесанный, суровый,
в скудной одежонке...
Из сумы своей холщевой
высыпал избенки...
Крюков — Крюково — село ли,
знак недоброй воли?
У сынов его по свету
обнаружишь мету:
каждый — странен, неприкаян
одинок, бездетен.
То Илья-пророк иль — Каин
каждого отметил.
Перевод Е. Бауха
«Чахоточным надрывным кашлем…» /Перевод Е. Бауха/
* * *Чахоточным надрывным кашлем
над днем моим, уже вчерашним,
хрипел закат — и харкнул облачною пеной.
(И крови лужица из горла
его стекла с последним кашлем).
О день мой, память о нем благословенна!
О, древние Псалмы — стихи что золото —
на небесах моих до синевы глубоких.
Кто вытрет спезы осиротелым,
из дома в дом пойдет утешить
всех обездоленных и одиноких?
Ведь их так много на свете белом.
Несите факелы похоронного шествия! Громче
провозглашайте: «Йитгадал...»[1] Пылайте, свечи!..
Как евреи в сумерках ранних к молитве —
придут, закутавшись, ночи
и молча подымут гроб на свои плечи.
Перевод Е. Бауха
«Наездник Мира — солнце…» /Перевод Е. Бауха/
* * *
Наездник Мира — солнце — в небе день-деньской все скачет
через тридевять земель.
Натянув лучи-поводья, колесница быстро мчится, —
только где же — цель?!
Задрожал в седле вдруг всадник, ощутил свое сиротство,
тайный лед сердец.
С трепетом читает "Каддиш". Черный гроб везут, выносят,
а в гробу — мертвец.
Отпустил поводья всадник, в плащ укутался и скрылся
в темноте.
Тут и вышла ночь, повесив башни, замки световые
в пустоте.
И все поняли: таится дрожь сиротская, под спудом
сдержанность храня.
В черной траурной одежде, ластясь, ночь-вдова прильнула
к телу дня.
Перевод Е. Бауха
ДРУГ ПЕРЕД ДРУГОМ /Перевод Е. Бауха/
Геройство — оно человечно всегда,
за это пред ним преклоняем колени,
и начав с азов, не жалея труда,
пришли мы продолжить дела поколений.
Пришли — и восстали, чтоб твердой рукой,
по праву наследников, рушить запреты.
Недаром мой дед, как будто живой,
глядит на меня из рамы портрета.
У книжного шкафа все дали видны...
Из ночи к заре, кто с лопатой, кто с плугом,
шагаем безверья и веры сыны,
а летом — снопы нашей древней страны
снесем,
и склонимся друг перед другом.
Перевод Е. Бауха
ОТПЛЫТИЕ /Перевод Е. Бауха/
Откуда-то вышли,
придем не навеки
куда-то, сюда лишь свернув по пути.
Зачем нам на каждой горе ставить вехи?
Здесь ночь проночуем, чтоб дальше идти.
На этой короткой стоянке, скажите,
ну кто среди нас — у ветрил, у руля —
пришелец, чужак,
постоянный здесь житель?!
Мы все — моряки с одного корабля.
Здесь только привал.
Вон — луна в поднебесье —
серебряной лодкой на синей волне.
Не знаем их танцев,
не знаем их песен,
мы — гости на пире в чужой стороне.
Не будем сердиться
и мешкать не станем,
назад не свернем.
Путь один лишь нам дан.
Грехи моих братьев простил я заране.
— Отчалить! —
из рубки кричит капитан.
Перевод Е. Бауха
ДРЕМОТА /Перевод Е. Бауха/
Всё суета. Стих этот — древний,
не первый я его изрек.
И не единственный из всех я,
кто поздно встал и рано лёг.
И так я буду бесконечно
лежать с ленцой; мне всё равно,
что мордою усталой полдень
глядит ко мне через окно.
Мне всё равно, мне безразлично,
придет ли кто иль не придет.
Вон — улица, как я, зевает,
тоскливо разевая рот.
Мне всё равно, сновать ли будут
такси иль улица пуста.
Господь сегодня подтверждает
тот древний стих: всё суета.
Перевод Е. Бауха
ГРАНИЦА СТРАХА /Перевод Е. Бауха/
От Кременчуга до Крюкова — час и четверть ходу,
час с четвертью дорога Крюков — Кременчуг.
Не понимал ребенок, что тут — закон природы,
и думал: что за волшебный странный круг!
Что означало «там» — глухой далекий остров? —
наивный и доверчивый ребенок все гадал.
Однажды в одиночестве он дошагал до моста,
но тут он встал, как вкопанный,
и горько зарыдал.
Рука печали вдруг
неслышно, но упрямо
меж «здесь» и «там» границу провела навек.
Не понимал ребенок, что папа здесь и мама,
а там, в ночи зверея, точит когти человек.
С тех пор как будто сдернут с вещей покров красивый,
в отчужденность — холодом взошла на лицах вдруг.
Теперь он знал:
покров — лишь оболочка взрыва,
и потому испуганно внимал всему вокруг.
Так значит, могут дерево вырвать вдруг из почвы,
Дома внезапно сдвинуть с своих обычных мест.
Под этим звездным куполом, во мгле застывшей ночи,
всегда таится кто-нибудь и замышляет месть.
И город лишь темнел, вставала мгла в округе,
а чьи-то руки шарили кругом...
Он, как овца в овчарню, вдруг убегал в испуге —
искать спасения —
в знакомый отчий дом.
Перевод Е. Бауха
РАМБАМ И БАКУНИН /Перевод Е. Бауха/
Стены комнат — пергамент: пугающ, ветвист,
глас пророка сокрыт в каждом миге.
Плоскость каждой стены, словно титульный лист
за семью печатями Книги.
Кто пылинки твои может счесть, прах времен?
Стрелки хрипнут в натужности бренной.
Вдруг сойдет (о наивное детство мое!)
чей-то облик из рамы настенной?
Вечер входит на цыпочках в сумрачный зал.
О, как давят меня стены эти!
Реб Моше бен Маймон строго смотрит в глаза
Бакунина — на портрете.
Что вдруг полем вечерним запахло? И где
тайна прячется солнечным бликом?
Два крыла, два сиянья-нимба: Эс Де[2]
— видит мальчик над маминым ликом.
Среди стен, среди тайн — полумрак, полусон,
хор "Эй, ухнем" — раскатисто-ровный...
А в углу — голоса, и дядя с отцом:
Ха-шилоах[3].
Хабад[4].
Центр духовный...
Все так странно. Таинственно.
Трепет в груди —
мальчик слышит (навострены ушки):
спорят в книжном шкафу Мохарар из Ляди[5]
и Александр Сергеевич Пушкин.
Перевод Е. Бауха
НА МОТИВ ШЕВЧЕНКО /Перевод Е. Бауха/
У Михаиле голос звучный
чудного оттенка,
все поет мне в ночь, все учит
песенкам Шевченко.
Ночью мать — отцу: — В подполье...
Решено... Кто знает...
Революция... О воле
хлопец распевает.
О бессилье и надежде,
хлебе и восстанье.
Каждый вечер, как и прежде,
папа мой — над "Таньей"[6].
Перевод Е. Бауха
Как страстно и странно...
* * *[7]
Как страстно и странно
мой взгляд вдруг отпрянул,
рука моя зря потянулась — погладить
сухой сикомор, что корнями поляну
обвил, обезводил. Глотну-ка из вади.
Пытаюсь прошамкать слова то и дело:
быть может, узнают — терновник, овца ли
и поле мое, что совсем облысело, —
узнают меня и признают? Едва ли.
Гора, что горбом напряглась, словно к бою
готовится бык,
пыль равнинную месит.
В ноздрях дикаря — кольцо золотое:
Днем — солнце, а ночью — серебряный месяц.
Перевод Е. Бауха
