Джордж Байрон - Остров, или Христиан и его товарищи

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Приятны Тубонайские напевы.[10]За риф коралла сходит солнце. ДевыЗаводят хоры легких вечерниц:— «Уйдем под сень, где сладкий щокот птиц!Чу, горлица воркует из дубровы!То не богов ли из Болотру[11] зовы?..Нарвем цветов с прославленных могил:Они пышней, где воин опочил.И сядем в сумерках: сквозь ветви туйЛиются тихо чары лунных струй…Живых ветвей таинственные шумы —Печальные взлелеют нежно думы.Потом на мыс взбежим — следить валы,Дробимые о гордые скалы!Отпрянувши, столбами пены белойОни взлетают в воздух потемнелый.Прекрасный бой! Счастливая судьба —Глядеть в тиши, как их стремит борьба!..И море любит заводей разливы,Где месяц гладит космы влажной гривы».

«Цветов нарвем на гробовых порогахИ пир зачнем, как духи в их чертогах!Потом — утонем в резвости прибоя!Потом — от игр стихийных грудь покоя,Возляжем, блеща влажными телами,На мягкий мох, умащены маслами;Венки свивая из цветов могильных,Венчался загробным даром сильных!..Ночь пала… Вызывает Муа нас![12]Бой колотушек звучен в тихий час!Уж факелы чертят багряный круг;Уж ярость пляски топчет светлый луг.Туда, туда! Вспомянем времена,Как пировала наша сторона,Пред тем что Фиджи в раковину зовВоенный протрубил — и из челновВстал враг!.. С тех пор он цвет наш юный косит;Глухая нива плевелы приносит;Отвыкли мы знать в жизни только радостьЛюбовных ласк да лунной ласки сладость…Пусть!.. Палицу нас враг учил взвиватьИ в чистом поле стрелы рассевать.Своих посевов жатву он пожнет!Нам пир — всю ночь; война — чуть день блеснет!..Кружися, пляска! Лейся в кубки, кава![13]Кому заутра смерть, заутра — слава!В наряде летнем в путь мы выйдем смело,Оденем чресла тканью таппы белой;[14]Увьем чела живой весной веселий,А шеи — радугами ожерелий…Как перси, посмуглев под их пыланьем,Вздымаются воинственным желаньем!»

«И пляска кончилась. Но не летите,Подруги, прочь — и радости продлите!На бой заутра Муа кличет нас:Вы нам отдайте полный этот час!Долин Лику младые чаровницы,Рассыпьте нам цветов своих кошницы!Ваш лик прекрасен! Ваших уст дыханьеНас опьяняет, как благоуханье,Что с луговых нагорий МаталокоНад морем стелет теплый ветр далеко!..И нас Лику чарует и зовет…Но тише, сердце! Нам, с зарей, — в поход!..»

Звучала так гармония веков,Пока злой ветер белых чужаковК тем диким не примчал. И одиноки —Они творили зло: душе порокиПрирождены. Вдвойне порочны мыГрехами просвещения и тьмы;И сочетает наше лицедейство —Лик Авеля и Каина злодейство…И Старый ниже пал, чем Новый Свет;И Новый — стар… Но все ж на свете нетДвоих таких, как два Свободы сына,Колумбией взращенных исполина.[15]Там Чимборасо[16] водит окрест взор:Рабовладенья всюду смыт позор.

Так пелись славы стародавних днейИ длили память доблестных теней,И подвигов заветные преданьяВ их вещие слагались чарованья.Неверью вымысл — песенная быль;Но оживает урн могильных пыльТобой, Гармония!.. Игрою струннойБлеск отчих дел затмить — приходит юныйК певцу-Кентавру ученик-Ахилл.[17]Ах! Каждый гимн, что отрок выводил,С прибоем слитый иль ручьем журчливым,Иль в долах эхом множимый пугливым, —Вечней в сердцах отзывчивых звенит,Чем все, что столпный рассказал гранит.Песнь — вся душа; вникает мысль, одна,В иероглифах темных письмена.Докучен длинной летописи лепет.Песнь — почка чувства: песнь — сердечный трепет!..Просты те песни были: песнь — простым!..Но вверясь их внушениям святым,В челнах отважных выплыли норманны…Оне — всех стран, — коль враг не внес в те страныГражданственности яд.[18] И что поэмИскусных блеск, когда он сердцу нем?

Тонула нега песен простодушныхВ роскошной тишине глубин воздушных.Уж умиряло солнце, диск клоня,Пир пламенный тропического дня;И мир покоился, благоухая…Чу, тронул ветер, пальмы колыхая,Крылом беззвучным сонную волну, —И в жаждущей пещеры глубинуОна плеснула… Там, близ милой девы,Чьи сладкие лились в тиши напевы,Сидел влюбленный юноша; и страстьГорела в них, — тот яд, чья губит властьНеискушенные сердца вернейИ раздувает из живых огнейКостер, где им, как мученикам, радостьПылать, и смерть — последней неги сладость…И их экстазы — смерть! Всех жизни чарБожественней сей неземной пожар;И все надежд потусторонних сныЛюбви пыланьем вечным внушены.

Уж расцвела, меж дикими цветами,Дикарка женщиной, хотя летамиБыла дитя, по наших стран счисленью,Где рано зреть дано — лишь преступленью.Дитя земли младенческой, милаКрасой невинно-знойной и смугла,Как ночь в звездах или вертеп заветный,Мерцающий рудою самоцветной.Ее глаза — язык. Она повитаОчарованием, как Афродита,Перл моря, — к чьим ногам несет волнаЭротов рой. Как приближенье сна,Что разымает негой, — сладострастна.Но вся — движенье. Брызнуть своевластноКровь солнечная хочет из ланитИ в шее, темной, как орех, сквозит:Так рдеют в сумерках зыбей кораллыИ манят водолаза тенью алой.Дитя морей полуденных, волнаГульливая сама, — она сильнаЛадью чужую радостей живыхБеспечно мчать до граней роковых.Еще иного счастья не знавалаОна, чем то, что милому давала.В ней страха нет; доверчива мечта.Надежды пробный камень, что цветаСтирает, — опыт юности неведом;Жизнь не прошла по ней тяжелым следом.И смех ее, и слезы мимолетны;Так гладь озер расплещет ветр залетный, —Но вновь покой глубин встает со дна,И родники питают лоно сна,Пока землетрясенье не нарушитДремы Наяд, и в недрах не иссушитЖивых ключей, и в черный ил болотНе втопчет зеркала прекрасных вод…Ее ль то жребий? Рок один, от века,Меняет лик стихий и человека.И нас — быстрей! Мы гибнем, как миры, —Твоей, о дух, игралища игры!

Он — севера голубоглазый сын,Земли, пловцам известной средь пучин —И все же дикой; гость светловолосыйС Гебрид,[19] где шумный океан утесыБурунами венчал; и буре — свой:Дитя качал ее напевный вой.Глазам, на мир открывшимся впервые,Блеснула пена; и валы живыеЕму семейный заменили круг,А друга — океан, гигантский друг.Пестун, товарищ мрачный, Ментор тайный,Он детский челн по прихоти случайной,Играючи, кидал. Родные сагиДа случай темный, поприще отваги,Взлюбив, беспечный дух познал мятежностьВсех чувств, — одно изъемля: безнадежность.В Аравии сухой родившись, он,Вожак лихой разбойничьих племен,Как Измаил бы жаждал, терпеливый,Сев на верблюда, челн пустынь качливый.Он клефтом был бы в греческих горах,Кациком — в Чили.[20] В кочевых шатрах, —Быть может, Тамерлан степной орды.Но не ему державные бразды!Дух необузданный, восхитив власть,Чем утолить алканий новых страсть?Он должен низойти с высот, иль пасть;И, пресыщенный, — вновь алкать. Нерон,Когда б ему наследьем не был тронИ жребий ограничил нрав надменный,Восславлен был бы, как одноименныйПростой воитель,[21] - и в веках забвенЕго позор без царственных арен.

Ты улыбаешься? Слепит сближеньеПугливое твое воображенье?Мерилом Рима и всесветных делКак измерять безвестный сей удел?Что ж? Смейся, если хочешь, без помех:Поистине, милей печали смех.Таким он стать бы мог. К мечте высокойВзвивался дерзко замысл огнеокий.Героя дух, тирана произволИ много слав взрастить, и много зол_Могли б_. Властней, чем люди помышляют,Созвездья нас возносят, умаляют.«Все это — сны. Кто ж был он, наконец?»Кудрявый Торквиль, бунтовщик, беглец;Свободен он, как пена вод морских;И Тубонайской девы он жених.

Он зыбь следит, и с ним — его подруга,С ним — солнцецвет островитянок, Ньюга,Из рода рыцарей, — хоть без герба(Геральдик, смейся!). Древние гробаГласят завет свободы и победы:В них гордо спят ее нагие деды.Близ волн — гряда зеленая могил…А насыпи твоей нигде, Ахилл,Я не сыскал!.. Когда, подъемля громы,Являлись гости, диким незнакомы,В ладьях, перепоясанных грозой,Где мачт растет, как пальмы стройных, строй(Их корни, мнится, в море; но содвинутЛадьи свой лес и крыльев мощь раскинут,Как облако — широких, — и водаПлавучие уносит города):Тогда она кидалася в метельВалов (в снегах так прядает газель),Взгребая кипень, в пляшущем челне,И Нереидой на седом гребне,Скользя, дивилась, как бегут громады,Ступая тяжко на крутые гряды.Но брошен якорь, — и корабль, как лев,На солнце лег, дремы не одолев;А вкруг челны снуют: так рой пчелиныйВ полдневный зной жужжит у гривы львиной.

Причалил белый! Сколько в слове этом!И Старому простерта Новым СветомС доверьем детским черная рука.Дивятся оба; и недалекаПриязнь. Радушны бронзовые братья,И знойный жаркий взор сулит объятья.Вглядясь, взлюбили странники морейАрхипелага темных дочерей.Не видевшим снегов в своих пределахБелей примнился лик пришельцев белых…Бег взапуски, охота и скитанье;Где хижина — там кров и пропитанье;Сеть, в теплую закинутая влагу;В челне порханье по архипелагу,Чьи острова — что звезды бездн лазурных;Покой от игр под сказку грез безбурных —И пальма (ей же нет Дриады равной;В ней дремлет Вакх, младенец своенравный;Гнездо орла не выше, чем шатер,Что над своей бродильней бог простер);Хмель кавы, что пьянее сока лоз;Плод, чаша, молоко за раз-кокос;И дерево-кормилец, чьи плоды —Без пахот нива, жатва без страды, —Воздушный пекарь дарового хлеба,Его пекущий в жаркой печи неба(Далече голод от него кочует:Он самобраным яством не торгует), —Весь тот избыток божьих благостынь,Те радости общественных пустыньСмягчили нрав согретых добротойОдной семьи счастливой и простой:Очеловечил темнокожий белых,В гражданственном устройстве озверелых.

И многих сочетали те места.Из них не худшая была чета —Мои островитяне: Торквиль, Ньюга.Они вдали родились друг от друга,Но оба под одной звездой пучин;Им лик земли от ранних лет — один.А детства сон что б нам ни затемняло, —Все ищет взор, что детский взор пленяло.Чей первый взор тонул в лазури гор,Всю жизнь тот любит горных далей флер,В горах чужих — знакомых ищет линий.Горит обнять, как друга, призрак синий.Я много лет в плену чужбин сгубил;Обóжил Альпы, Аппенин любил;Парнасу поклонился; над пучинойЗрел Иду Зевса и Олимп вершинный.Не все их чары были только сказкаСлав древних, да лучей и линий ласка.В душе был жив младенца первый жар:Глядел на Трою с Идой Лохнагар;О кельтах[22] мне напомнил кряж фригийский,Шотландию — источник Касталийский.Гомер, тень мировая! Феб, — простиФантазии блуждающей пути!Меня учил, ребенка, Север бледныйПредчуять и любить ваш блеск победный!

Любовь, все претворяющая в радость,Все радугой венчающая младость,Минувшая опасность — роздых, милыйИ тем, чья грудь мятежной дышит силой, —И красота обоих (дух надменный,Лизнет, как сталь, ее перун мгновенный) —Совместной властью необорных чарВ один всепоглощающий пожарИх души дикие соединили.Уж грозовым восторгом не манилиПитомца сеч воспоминанья боя.Дух непоседный не мутил покоя,Как нудит он орла в его гнезде,Далеким оком рыща, бдеть везде.Изнеженность иль элисейский плен[23] —То был сей сон, когда душе забвенНадменный лавр над урною могильной:Не вянет он, лишь кровию обильнойВспоет. Но там, где прах отживших тлеет,Не так же ль мирт усладной тенью веет?Когда б, близ Клеопатры, все забылЛюбовник-Цезарь, Рим бы волен был,И волен мир. Что сев его победВзрастил? Стыда наследье, жатву бед!Тиранов утвержденье, — след заржавыйНа старой цепи, были знак кровавый!..Природа, слава, разум — все народыЗовет исполнить так завет свободы,Как Брут,[24] один, посмел, — велит дерзнутьИ самовластья обезьян стряхнутьС высоких сучьев! Нас пугают совы, —За соколов принять мы их готовы.Но пугала (гляди, их корчит страх!)Один свободы клич сметет во прах.

В забвеньи сладостном о жизни, Ньюга,Вся — женщина, вдали людского круга,Что мог бы новизной ее развлечьИль зоркою насмешкой подстеречьИ возмутить ее сердечный трепет, —Вдали толпы, где пел бы пошлый лепетЕй лесть, где б искушал развратный толкЕе блаженство, славу, сладкий долг, —Равно была нага душой и телом.Так радуга на небе потемнеломСтоит, меняя зыбкие цвета;И вся сквозит живая красота,Воздушней млеет, выспренней парит;И в небе мрак, — а весть любви горит.

В пещере, вырытой волной напевной,Они таились в рдяный жар полдневный.Летит година, и полет временНе метит меди похоронный звон,Что бедной мерой мерит смертный векИ над тобой смеется, человек!До дней былых, грядущих, что за дело,Коль настоящий миг душой всецело,Владычный, овладел? Металла бойИм заменил приливных волн прибойНа отмели, да диск на башне неба.День — час один, и числить не потреба.Склонится ль он, — чу, не вечерний звон, —Над розой песни соловьиной стон!Диск пал: не так, как наше солнце, тлея,Над морем тухнет, в дреме тусклой рдея; —Нет, в ярости, как бы навек оноС сияющей землей разлучено, —Багряной вниз кидается главой,Как в бездну прядает стремглав герой…Встав, ищут оба в небесах лучей,Потом глядят друг другу в глубь очей:В них свет горит, а мир одела тень…Ужель промчался быстрокрылый день?

И диво ль то? Плоть праведника долу,Но дух восхищен к вышнему престолу;[25]Миры влачатся, и влачится время, —Он упредил коснеющее бремя.Иль немощней любовь? Она — дорогаЭфирной славы в ту ж обитель бога.Ей все заветное в том мире — сродно.Впервые в нас Я новое свободно.В его пыланьях счастье нам дано.Возжегший пламя — пламя с ним одно.Брамины, — двое, на костер священныйВосшед, сидят с улыбкою блаженнойВ пожаре погребальном… ИногдаВремен мимотекущих чередаДуше забвенна в общности природы:Все — дух один, — долины, горы, воды!Мертв лес? Безжизнен хор светил? ВолныБездушен лепет? В лоне тишиныБесчувственно ль бежит слеза пещеры?Все души мира в алчущие сферыНаш дух влекут, его сосуд скудельныйХотят разбить, — зовут нас в беспредельныйВселенский океан!.. Я — отметнем!Кто не забылся, упоен огнемЛазури сладкой? И кто мыслил, преждеЧем предал мысль корысти и надежде,В дни юные — о низком личном Я, —Любовью царь над раем бытия?

Влюбленные встают. В приют укромныйСочится сумеречно день истомный.Кристаллами отсвечивает свод;Выходит в небо звездный хоровод…И к хижине под пальмами, во мгле,Послушны вечереющей земле,Бредут четой, счастливой и безгласной…О, мир любви средь тишины согласной!..Глух волн бессонных одношумный ход,Как раковины рокот, эхо вод,Что, от родных сосцов отлучена,Малютка бездн глухих, не знает снаИ молит детским неутомным стоном —Не разлучать ее с глубинным лоном.В угрюмой дреме никнет тень дубров,И реет птица в свой пещерный кров.Разверзшихся небес поят озераСвятую жажду чающего взора.

Чу, — звук меж пальм, — не тот, что мил влюбленным, —Не ветерок в безмолвьи усыпленном…То не был ветра вздох вечеровой,Играющий на арфе мировой,Когда струнам гармоний первых — борам —По долам эхо вторит странным хором.То не был громкий клич тревоги бранной,Рушитель чар, родной, но нежеланный.Не филин то заплакал, одинокий,Невидящий отшельник лупоокий,Что жуткой жалобой поет в тишиПустынную тоску ночной души.То — долгий был и резкий свист (морейТак свищет птица), — свист питомца рейИ снасти смольной… Хриплый голос зова —Чрез миг: «Эй, Торквиль! Где ты, брат? Здорово!»— «Кто здесь?..» И Торквиль ищет, чей приветЕму звучит из мрака. — «Я!» — ответ.

И потянул во мгле благоуханной,Пришельца возвещая, запах странный.С фиалкой ты смешать его б не мог;Нет, с ним дружней в тавернах эль и грог!Был выдыхаем он короткой, хрупкой,Но Юг и Север продымившей трубкой.От Портсмута до полюса свой дымОна пускала в нос валам седымИ всех стихий слепому произволу, —Неугасимой жертвою ЭолуК сменявшимся вскуряясь небесам,Всегда, повсюду… Кто же был он сам,Ее владелец? — Ясно то: морякИли философ… О, табак, табак!С востока до страны, где гаснет день,Равно ты услаждаешь — турка леньИ труд матроса. В негах мусульманеСоперник ты гаремного диванаИ опиума. Чтит тебя Стамбул;Но люб тебе и Странда спертый гул[26](Хоть ты там хуже). Сладостны кальяны;Но и янтарь струит твои туманыПленительно. К тебе идут уборы;Но все ж краса нагая тешит взорыМилей: и твой божественный угарВполне изведал лишь знаток — сигар!

И обнаружил полумрак дубравныйОбличье пришлеца. Столь своенравныйИ необычный он носил наряд,Что мог морской напомнить маскарад,Разгульный праздник, дикий и нестройный,Пловцов, встречающих экватор знойный, —Когда, под пьяный пляс и говор струн,На колеснице палубной НептунВ личине оживает скоморошной,И бог, забытый в пелене роскошнойРодимых волн, у сладостных Циклад,Хоть и в морях неведомых — все радПотешной ревности своих потомковИ славен вновь последним из обломковСвященной славы… Куртка, вся в дырах,И трубка неугасная в зубах, —Стан, как фокмачта, и, как парус, валкий,Нетвердый шаг, — то отблеск, хоть и жалкий,Достоинств прежних. Голова в тряпьях,Наверченных чалмою второпях,Взамен штанов, сносившихся так рано(Шипы растут повсюду невозбранно),Циновки клок, скрепленный кое-как, —Она ж — и шаровары, и колпак;Босые ноги, облик загорелый —Несвойственно то, мнится, расе белой.Оружье — знак, что белым он сродни;Воюем просвещенно мы одни.Из-за широких плеч ружье глядело,Их службы флотской попригнуло дело,Но мышцы, как у вепря, были все ж.И без ножен висел булатный нож(К чему ножны?). Как верные супруги,За поясом — два пистолета. (Други,Насмешки нет в сравнении моем!Хоть пуст один, все цел заряд в другом).Бывалый штык (хранительной оправойНе баловал вояка стали ржавой)Его воинский дополняет вид…Таким чете бродяга предстоит!

«Бэн Бантинг!» — Торквиль пришлецу вскричал:«Что? Как дела?..» Тот головой качал.— «И так, и сяк. А нового не мало.В виду корабль». — «Корабль? И не бывало!Я на море не видел ничего».— «Не мог ты с бухты уследить его.Проклятый парус я завидел с кряжаИздалека: моя сегодня стража.Был добрый ветр, — да парус не к добру»…— «Так якорь здесь он бросил ввечеру?»— «Нет; но пока не стихнул ветр упорный,На нас он шел». — «Чей флаг?» — «Трубы подзорнойЯ, жаль, не взял. Но, судя по всему,Нам радоваться нечего ему».— «Гость с пушками?» — «Еще б! Поди, облавуНа нас затеют. Чует зверь расправу».— «Травить нас станут? Что ж? Нам не бежать!Мы не привыкли пред врагом дрожать,На месте встретить смерть мы, брат, сумеем».— «Так! Все мы то, товарищ, разумеем».— «Что Христиан?» — «Тревогу свистнул он.Везде оружье чистят. ПрипасенНаряд готовый легких двух орудий…Тебя лишь нет!» — «Моей вам нужно груди?Недосчитаться будет вам нельзяВ рядах меня. Нам всем — одна стезя…О если б, Ньюга, шел я одинокийНа смертный бой, на зов судьбы жестокой!Удел мой делишь — ты… Но не держи!Меня в сей миг! Слезу заворожи!Что б ни было, я — твой. И будь, что будет!..»Тут Бэн: «Флотяга дела не забудет!»

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ