Л. Кобылинский - STIGMATA

в сердце и в тело пролив забытье!

ВОЗМЕЗДИЕ

Вечернюю молитву сотворя,

забылся я, храним ее лампадой,

овеяна вечернею прохладой

она померкла, кротко, как заря;

И тихий сон ступил за круг лампады;

но не дремал лукавый Демон мой,

змеиный жезл он вдруг простер над тьмой

и далеко раздвинул все преграды.

Пугливо тьмы отхлынул океан,

и брачное очам предстало ложе:

на нем она, чей лик. как образ Божий;

с ней тот. кто не был звездами ей дан.

И к ней припав горячими губами.

он жадно пил священное вино,

дрожа, как тать, и не было дано

им светлого безумья небесами.

Как пес голодный, как ночной шакал,

он свой любовный долг творил украдкой,

на миг упившись пищей горько-сладкой,

как червь тянулся и опять алкал.

Она же вся безвольно и бесстыдно,

покорная змеиному жезлу,

изнемогла от слез, но было видно,

как, вспыхнув, взор пронизывает мглу.

Я возопил к нему: «Хулитель дерзкий!

спеши мой взор навек окутать в тьму!»

Смеялся он, но, мнилось, были мерзки

их ласки и проклятому, ему.

Тогда в душе возникнул голос строгий:

«То высшего возмездья торжество!

то вещий сон, тебе отныне боги

навек даруют в спутники его.

ты, осквернивший звездные чертоги,

ты, в женщине узревший божество!..»

ТЕНЬ

Еще сверкал твой зоркий глаз,

и разрывалась грудь на части,

но вот над нами Сладострастье

прокаркало в последний раз.

От ложа купли и позора

я оторвал уста и взгляд,

над нами видимо для взора,

струясь, зашевелился яд.

И там, где с дрожью смутно-зыбкой

на тени лезли тени, там

портрет с язвительной улыбкой

цинично обратился к нам.

И стали тихи и серьезны

вдруг помертвевшие черты,

и на окне узор морозный,

и эти розы из тафты.

Мой вздох, что был бесстыдно начат,

тобою не был довершен,

и мнилось, кто-то тихо плачет,

под грязным ложем погребен.

И вдруг средь тиши гробовой,

стыдясь, угаснула лампада,

и вечный сумрак, сумрак ада

приблизил к нам лик черный свой.

Я звал последнюю ступень,

и сердце мертвым сном заснуло,

но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула

и зарыдала и прильнула

Ее воскреснувшая Тень.

ТРУБА

Из «Городских сонетов»

Над царством мирных крыш, я вознеслась высоко

и черные хулы кидаю в небеса,

покрыв и стук копыт, и грохот колеса,

как зычный клич вождя, как вещий зов пророка.

Над лабиринтами греха, нужды, порока,

как будто голые и красные леса,

как мачты мертвые, где свиты паруса,

мы бдим над Городом, взывая одиноко.

Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски

и на закате дня вечерние гудки?

То муравейнику труда сигнал проклятый...

То вопль отверженства, безумья и борьбы,

в последний судный час ответ на зов трубы,

трубы Архангела, зовущего трикраты.

РЫЦАРЬ ДВОЙНОЙ ЗВЕЗДЫ

(Баллада)

Солнце от взоров шитом заслоня,

радостно рыцарь вскочил на коня.

«Будь мне щитом.— он, молясь, произнес,

Ты, между рыцарей первый, Христос!»

«Вечно да славится имя Твое,

К небу, как крест, поднимаю копье».

Скачет... и вот, отражаясь в щите,

светлое око зажглось в высоте.

Скачет... и слышит, что кто-то вослед

Черный его повторяет обет.

Скачет, и звездочка гаснет, и вот

оком зловещим другая встает,

взорами злобно впивается в щит,

с мраком сливается топот копыт.

Вот он несется к ущелью, но вдруг

стал к нему близиться топот и стук.

Скачет... и видит — навстречу к нему

скачет неведомый рыцарь сквозь тьму.

То же забрало и щит, и копье,

все в нем знакомо и все, как свое.

Только зачем он на черном коне,

в черном забрале и в черной броне?

Только зачем же над шлемом врага

вместо сверкающих крыльев рога?

Скачут... дорога тесна и узка,

скачут... и рыцарь узнал двойника.

Скачет навстречу он, яростно-дик;

скачет навстречу упрямый двойник.

Сшиблись... врагу он вонзает копье,

сшиблись... и в сердце его острие.

Бьются... врагу разрубает он щит,

бьются... и щит его светлый разбит.

Миг... и в сверканье двух разных огней

падают оба на землю с коней,

и над двумя, что скрестили мечи,

обе звезды угасили лучи.

ЭКЗОРЦИЗМЫ

«Старик, ужель не ослабела

твоя козлиная нога?

из моря кружев так же ль смело

глядят на нас твои рога?

По черепу ль тебе корона?

Теней дрожащих так же ль полн,

как челн косматого Харона.

твой грязный, черно-красный челн?

Старик, скажи, твой взор ужели

влекут лишь груды тучных туш?

Иль мало ты слизал доселе,

как муравьед, бескрылых душ?

Старик, ужель не видит хуже

твой одинокий, красный глаз,

ты стиснул челюсти от стужи,

твой череп плохо греет газ.

Твой яд всех ядов ядовитей,

когда им чаша налита,

кровавые в ней вьются нити,

впиваясь в каждые уста.

Твоим тиранствам нет предела,

ты обвиваешь, как удав,

расслабив все пружины тела,

сверля суставы, как бурав.

Ты только ночи доверяешь.

Когда ж, пожрав последний свет,

в тысячелетьях потеряешь

счет поцелуев и монет?

Иль будешь вечно, как и ныне,

зияя ветхой наготой,

влачить через пески пустыни

свой саван смрадно-золотой?

Но каждый миг чело бескровней,

твои тупые лезвия,

твои остывшие жаровни

таят мороз небытия.

Не скроет тусклая корона

твоих морщин небытие,

и уж давно не знает звона

больное золото твое.

Восторга дрожь с изнеможеньем

ты знаешь сочетать, и вдруг

все, что дышало отверженьем,

озарено бессмертьем мук.

Стучишь ты, полный исступленья,

у каждых окон и дверей,

и в ад уводишь поколенья

цепями, как больных зверей.

Ты там, где от тягучих грез

душа безвольно охладела,

где тает тлеющее тело,

и застывают слитки слез.

Но даже в тленье непрерывном

твой слух пресыщенный пленен

напевом горько-заунывным

и строгим звоном похорон.

Когда же все оцепенело,

вползаешь ты в немой тиши,

сливая вечный сон души

с ночным землетрясеньем тела.

Но, зная сладость перемены,

ты все расчислишь, и всегда

ты высшие назначишь цены

за краску тайную стыда.

Свое пылающее семя

ты сеешь в густоту ночей,

земное преобразив племя

в полугигантов, в полузмей.

Но чары пусть твои бездонны.

Владыка крови и огня,

во имя светлых слез Мадонны

оставь меня. оставь меня!»

ДЕНЬ ОБЛЕКАЮЩИЙ

(Из Корана)

Клянусь горячими, степными скакунами,

что задыхаются на бешеном бегу

и брызжут искрами, взметая пыль волнами,

и утром близятся к беспечному врагу!

Клянусь, отвека мир Творцу неблагодарен.

он жажду низких благ отвека затаил,

но близок трубный день... И страшно-лучезарен

уж к миру близится печальный Азраил.

Но близок трубный день... и вдруг помчатся горы

быстрее стада коз и легче облаков,—

день облекающий, как огненный покров,

оденет все тела, и все погасит взоры!

Вдруг закипят моря, как дно огромных чаш,

по-человечески вдруг зарыдают звери,

восстанут заживо закопанные дщери,

и душу каждую постигнет темный страж.

И станет вдруг земля лишь горстью жалкой пыли.

и трубный глас совьет, как свиток, небеса,

кипящий гной и кровь прольются, как роса,

чтоб вновь отверженцы о Боге возопили!

И вдруг земля из недр все трупы изрыгнет,

и трубный глас прервет вращенье зодиаков,

и расщепит луну, и солнца диск согнет

и бросит на землю двенадцать звездных знаков.

И, пробужден трубой, к нам выйдет из мечети

зверь с головой быка, лохматой грудью льва

и шеей страуса, в рогов оленьих сети

оденется его бычачья голова.

Мыча, он каждого настигнет на пути,

помчится бешено, чтоб по словам закона

в миг Моисеев жезл с печатью Соломона

к престолу Судии послушно донести.

В тот День немногие да внидут в вечный свет,

возлягут меж чинар божественного сада,

где нега тихая, прохладная услада,

мерцание очей и золотых браслет.

ИСТОРГАЮЩИЙ

«1. Клянусь исторгающими насильственно,

 2. Удаляющими осторожно.