Богдан Агрис - Конец вечности

БЕСПУТИЦА

Анне Керман, Ольге Стороженко, и себе — за компанию

Восторг бесприютицы, вечный подвес,Беспутица — тоже неплохо.Какая фонема лукавая — «бес»,Приставка с оттенком подвоха.

Задорные искорки смерти, прицелХрусталика — выстрела жажда.Прохожий, с дороги! Останешься цел…Останется, только не каждый.

Мы тертая стойкая нечисть, мы ждем,В союзники выкликав случай,Когда все засовы размоет дождем,И мы свою долю получим.

Работа? Ее мы доделаем в срок…Язык, диктофон и бумага.А вечером ноги несут на порогК таким же, как мы, побродягам.

«Привет, Франсуа! Как здоровье Марго?Артюр! Как торговля, дружище?»Садишься и учишь ночное аргоС оравою своден и нищих.

Уюта? А ну, что еще за байда?…А хочешь узнать о грядущем —Так к нашим услугам почти что всегдаТабачно-кофейная гуща.

Приветливо вскинуть обманщицу-бровьСложна лицедейства работа!Небесную изображая любовьИз похоти, злобы, расчета.

Побольше бы холода! В холоде — властьНад сонной ордой иноверцев.И орден — змеиный рентгеновский глазНа месте, где теплилось сердце.

НОВАЯ ЛИТАНИЯ

Я собираю сны исподтишкаВ котомку глаз, но вскидывая веки,Теряю их, как шило из мешка,И не найду, и только отсвет некийВсе льнет и льнет к поверхности вещей.Я постепенно ночь с ладоней смою,И словно ненароком и вотще,Я в день с его бодрящей кутерьмоюВойду. Священник так заходит в храм.И, словно в незнакомые иконы,Я посмотрю в оклады грязных рамС продолговато-узкого балкона.Я отпускаю в матовый зазорСвоей судьбы окрашенные срезы.С аорты счистив умершего сор,Я обнаружу зрячее железо.Оно поет, вибрирует; оноЦелует лед в глазах моих наперсниц.И я брожу в остуде затяжнойСтупенчатыми выводами лестниц.Не выход — вывод. Далее — везде.Отмерен такт, но снова мерь, и дальше,Пока в молебнах утренней звездеНе различишь едва заметной фальши.Иная метафизика теперь.Я пью из тростникового надломаСоленый стон, смакую след потерь.Тонка лучей лиловая солома.Я ненавижу, мыслящий тростник,Всего лишь то, что вырос ты из тины.Как сладко мне кристаллы вечных книгРасслаивать в зеркальные пластины,Чтоб видеть в них себя, еще себя,Опять себя — нагой обломок неба.Манжеты, словно четки, теребя,Я сам себе — единая потреба.И я умею камень расколоть,И влить в него останок рваный света.Но болью разлинованная плотьКак шов, на смысл накладывает вето,И ставит подпись — дымом всех святынь,Которые, как выяснилось скупо,Ее не оценили и в алтын,Ославив как «подвижный образ трупа».И вот оно — во многом так и есть.Не Воскресенье, но могилы вскрыты.И не звучит архангельская лесть,А лишь свиной щетины о корытоШершавый повторяющийся звук,И ритм совокупления, и только.Но разорвав смыкающийся кругОтчаянным и страшным взглядом волкаЯ вырвался. Я взял в себя расщеп.Я смерть держу на поводке коротком.И вот она выпрашивает хлеб,В мои зрачки заглядывая кротко.

МОРЕСТРАННИК

Леди, скажи — куда мне теперь вернуться?Город мой стерт времени поцелуемДаже со стекол памяти. Не согнуться —Значит — сломаться. Я же еще балуюС ветром, рассветами… Считывать камня речиСлухом досель глухонемой ладониЯ научился. Чей не поймешь предтеча,Нет! — при царе Горохе тире ГвидонеШтатный Гомер на половину ставки,Вещий Боян, а может, не шибко вещий.Коллекцьонирую пуговки, камилавки,И непредметное, — типа, узоры трещин.Леди, ну впрямь, сколько же это можно? —Карты, причалы, боцман сердит, как бука,Пьян, как свинья… А в сундуке дорожномЧерный квадрат бывалого ноутбука,Пара дискет, пара рубашек, стертыхСтиркой настолько, что поползли волокна.Печень шалит, и по ночам аортаПадает как девяносто восьмые «окна».Все тереблю «Физики» том поджарый,Заинтригован вчуже, но буду краток:Раз переезд приравниваем к пожару,Что же в итоге вырос объем манаток?Ветхий диплом почетного ОдиссеяТак утешает, особенно в качку если…Бурю пожну, — ветер на совесть сеял.Впрочем, не жалуюсь. Тихо скончаться в креслеВ этом, понятно, нет никакого стиля,Вкуса, изюминки, я бы сказал, нюанса.У Дон-Кихота, кореша из Кастилий,Ведать пиаром взялся какой-то ПансаЕсли судить по подписи к пресс-релизуС подзаголовком «Победа над группой мельниц».Вишь, у испанцев, знамо, свои капризы.Мне б разобраться с тазиком полотенец…Город приморский скис в межсезонной прели.Месяц еще в море не выйдет судно.Как симбиоз торговца и менестреля,Я проволучке даже и рад подспудно.Я по салонам — об Абеларде, Юме,Люмен, феномен, тэта, опять же, дзета…А между тем, перец сыреет в трюме,Палуба в кружево вредным жучком изъета.Все к одному — не избежать ремонта.К маю просохнем, купим шелков на сдачу.Смертной чертой линия горизонтаПеред глазами заново замаячит.Леди, скажи, зачем ангелицу пленаНапоминаешь, шахматы к битве строя,Ту, что как звали, так и зовут — Елена,Из-за которой сгорела родная Троя?Греки ошиблись, — вовсе Парис не умер,Тот, кто проник в Эдем, наплевав на правоДоступа… Дальше — сатира, она же — юмор,Перец, матросы, «Windows», вау, браво…Леди, скажи — куда мне теперь вернуться?Город мой стерт времени поцелуемДаже со стекол памяти. Не согнуться —Значит — сломаться. Я же еще балую….

ИЗ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВЕСТИ

…Горькое сегодня небо. Что, впрочем, трезвит.

Я выхожу из метро, миную руины раскуроченной перекосившейся тары (зря ее убирают: месяца за два сложился бы лабиринт — Кносскому не чета…), попадаю в метель бумажной отшелушившейся, отшуршавшей свое чешуи — время меняет шкуру с каждым газетным выпуском, о, времена…а о нравах не будем — пусть их….

Обязательная программа при возвращении из подземного мира — попасть в обстание наземных отбросов.

Я останавливаюсь, пальцы уже нашаривают в пачке сигарету, берут ее за горло фильтра, покручивают — сиречь, берут в оборот. И еще один виток мусора вокруг — конфетный фантик запутывается в моих волосах, я отпускаю его на свободу, которая ему не нужна.

Мне, увы, свобода необходима.

И не надоело ветру возвращаться на круги своя?

Мне надоело. Потому я закуриваю и ухожу по первой попавшейся прямой достаточной протяженности. По улице, господа, по улице. И никаких МКАД!

Эта самая, первая попавшаяся, оказывается как раз той самой, нужной. Трамвайная остановка — хорошо. Перейти на другую сторону — пункт алгоритма. Перехожу, предварительно удостоверившись в факте отсутствия в поле обзора некоторой Аннушки с некоторым маслом.

Вот и она, берлиозовская гильотина. Я захожу в первый вагон, жду переулка, того, где, как известно, дощатый забор. Теперь, впрочем, бетонный — революция даром не прошла.

В пакетике — литпамятовский Цицерон, хочется открыть, вдохнуть запах страниц, прочитать с замирающим в который раз сердцем: «Доколе же, Катилина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением?» Долгое отточие в две тысячи лет. И в самом деле, доколе? Нельзя же быть таким занудой.

Ага! Остановите, вагоновожатый!

Вон и Серега, в футболке с ацтекским календарем на всеобщее обозрение. Здравствуй, солнышко. Что же ты так улыбаешься, только меня завидев? Неужели же мое появление может составить причину чьей-либо радости? Это чудо. Дружище, я боюсь чудес. Но до сих пор ищу их.

Через десять минут мы сидим на стволе сломанной в девяносто восьмом ураганом березы, рядом — сгоревший бревенчатый дом (а ведь Шаболовка!), пиво, гитара, листки со стихами. Четвертый Верхнемихайловский полого уходит вверх.