Николай Гоголь - Ганс Кюхельгартен
КАРТИНА III
Земля классических, прекрасных созиданий,И славных дел, и вольности земля!Афины, к вам, в жару чудесных трепетаний,Душой приковываюсь я!Вот от треножников до самого ПиреяКипит, волнуется торжественный народ;Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,Всё своенравно вслед влечет,Как воды шумные прозрачного Иллиса.Велик сей мраморный изящный Парфенон!Колон дорических он рядом обнесен;Минерву Фидий в нем переселил резцом,И блещет кисть Парразия, Зевксиса.Под портиком божественный мудрецВедет высокое о дольнем мире слово;Кому за доблести бессмертие готово,Кому позор, кому венец.Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики;С восходом дня толпа в амфитеатр валит,Персидский кандис весь испещренный блестит,И вьются легкие туники.Стихи Софокловы порывисто звучат;Венки лавровые торжественно летят;С медоточивых уст любимца ЭпикураАрхонты, воины, служители АмураСпешат прекрасную науку изучить:Как жизнью жить, как наслажденье пить.Но вот Аспазия! Не смеет и дохнутьСмятенный юноша, при черных глаз сих встрече.Как жарки те уста! как пламенны те речи!И темные как ночь, те кудри как-нибудь,Волнуясь, падают на грудь,На беломраморные плечи.Но что при звуке чаш тимпанов дикой вой?Плющем увенчаны вакхические девы,Бегут нестройною, неистовой толпойВ священный лес; всё скрылось… что вы? где вы?..Но вы пропали, я один.Опять тоска, опять досада;Хотя бы Фавн пришел с долин;Хотя б прекрасная ДриадаМне показалась в мраке сада.О, как чудесно вы свой мирМечтою, греки, населили!Как вы его обворожили!А наш – и беден он, и сир,И расквадрачен весь на мили.И снова новые мечтыЕго, смеяся, обнимают;Его воздушно подымаютИз океана суеты.
КАРТИНА IV
В стране, где сверкают живые ключи;Где, чудно сияя, блистают лучи;Дыхание амры и розы ночнойРоскошно объемлет эфир голубой;И в воздухе тучи курений висят;Плоды мангустана златые горят;Лугов Кандагарских сверкает ковер;И смело накинут небесный шатер;Роскошно валится дождь яркий цветов,То блещут, трепещут рои мотыльков; —Я вижу там Пери: в забвеньи онаНе видит, не внемлет, мечтаний полна.Как солнца два, очи небесно горят;Как Гемасагара, так кудри блестят;Дыхание – лилий серебряных чад,Когда засыпает истомленный садИ ветер их вздохи развеет порой;А голос, как звуки сиринды ночной,Или трепетанье серебряных крыл,Когда ими звукнет, резвясь, Исразил,Иль плески Хиндары таинственных струй;А что же улыбка? А что ж поцелуй?Но вижу, как воздух, она уж летит,В края поднебесны, к родимым спешит.Постой, оглянися! Не внемлет она.И в радуге тонет, и вот не видна.Но воспоминанье мир долго хранит,И благоуханьем весь воздух обвит.
* * *Живого юности стремленьяТак испестрялися мечты.Порой небесного черты,Души прекрасной впечатленья,На нем лежали; но чегоВ волненьях сердца своегоИскал он думою неясной,Чего желал, чего хотел,К чему так пламенно летелДушой и жадною, и страстной,Как будто мир желал обнять, —Того и сам не мог понять.Ему казалось душно, пыльноВ сей позаброшенной стране;И сердце билось сильно, сильноПо дальней, дальней стороне.Тогда когда б вы повидали,Как воздымалась буйно грудь,Как взоры гордо трепетали,Как сердце жаждало прильнутьК своей мечте, мечте неясной;Какой в нем пыл кипел прекрасной;Какая жаркая слезаЖивые полнила глаза.
КАРТИНА VI
От Висмара в двух милях та деревня,Где ограничился лиц наших мир.Не знаю, как теперь, но ЛюненсдорфомОна тогда, веселая, звалась.Уж издали белеет скромный домикВильгельма Бауха, мызника. – Давно,Женившися на дочери пастора,Его состроил он! Веселый домик!Он выкрашен зеленой краской, крытКрасивою и звонкой черепицей;Вокруг каштаны старые стоят,Нависши ветвями, как будто в окнаХотят продраться; из-за них мелькаетРешетка из прекрасных лоз, красивоИ хитро сделана самим Вильгельмом;По ней висит и змейкой вьется хмель;С окна протянут шест, на нем бельеБлистает белое пред солнцем. ВотВ пролом на чердаке толпится стаяМохнатых голубей; протяжно клохчутИндейки; хлопая встречает деньКрикун петух и по двору вот важно,Меж пестрых кур, он кучи разгребаетЗернистые; гуляют тут же двеРучные козы и резвяся щиплютДушистую траву. Давно курилсяУж дым из белых труб, курчаво онВился и облака приумножал.С той стороны, где с стен валилась краскаИ серые торчали кирпичи,Где древние каштаны стлали тень,Которую перебегало солнце,Когда вершину их ветр резво колыхал, —Под тенью тех деревьев вечно милыхСтоял с утра дубовый стол, весь чистойПокрытый скатертью и весь уставленДушистой яствой: желтый вкусный сыр,Редис и масло в фарфоровой утке,И пиво, и вино, и сладкой бишеф,И сахар, и коричневые вафли;В корзине спелые, блестящие плоды:Прозрачный грозд, душистая малина,И как янтарь желтеющие груши,И сливы синие, и яркий персик,В затейливом виднелось всё порядке.Сегодня праздновал живой ВильгельмРожденье дорогой своей супруги,С пастором и драгими дочерьми:Луизой старшей и меньшою Фанни.Но Фанни нет, она давно пошлаЗвать Ганца и не возвращалась. Верно,Он где-нибудь опять в раздумьи бродит.А милая Луиза всё глядитВнимательно на темное окноСоседа Ганца. Два шага всего ведьК нему; но не пошла моя Луиза:Чтоб не заметил он в ее лицеТоски докучливой, чтоб не прочелВ ее глазах он едкого упрека.Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе:“Смотри, ты Ганца пожури порядком:Зачем он к нам так долго не идет?Ведь ты его сама избаловала”.И вот дитя-Луиза так в ответ:“Боюсь журить прекрасного я Ганца:И без того он болен, бледен, худ…”– “Что за болезнь”, сказала мать,Живая Берта: “не болезнь, тоскаНезванная к нему сама пристала;Вот женится, и отпадет тоска.Так молодой побег, совсем приглохший,Опрыснутый дождем, в миг зацветет;И что ж жена, как не веселье мужа?”“Речь умная”, седой пастор примолвил:“Всё, верь, пройдет, когда захочет бог,И будь во всем его святая воля”. —Уже два раза он из трубки выбивалЗолу, и в спор вступал с Вильгельмом,Разговорясь про новости газет,Про злой неурожай, про греков и про турок,Про Мисолунги, про дела войны,Про славного вождя Колокотрони,Про Канинга, про парламент,Про бедствия и мятежи в Мадрите.Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом,Увидя Ганца, бросилась к нему.Воздушный стан ее обнявши стройный,С волненьем юноша ее поцеловал.Оборотясь к нему, вот молвит пастор:“Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга!Да что, коли уже забыл Луизу,Об нас ли, стариках, и думать?” – “ПолноТебе всё Ганца, папенька, журить”,Сказала Берта: “лучше сядем мыТеперь за стол, не то простынет всё:И каша с рисом и вином душистым,И сахарный горох, каплун горячий,Зажаренный с изюмом в масле”. ВотЗа стол они садятся мирно;И скоро вмиг вино всё оживилоИ, светлое, смех в душу пролило.Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейтеСогласно грянули хозяйке в честь.Все понеслись и закружились в вальсе.Развеселясь, румяный наш ВильгельмПустился сам с своей женой, как с павой;Как вихорь, несся Ганц с своей ЛуизойВ бурливом вальсе; и пред ними мирВертелся весь в чудесном, шумном строе.А милая Луиза ни дохнуть,Ни посмотреть вокруг не может, всяВ движеньи потерялась. ИмиНе налюбуясь, говорит пастор:“Любезная, прекрасная чета!Мила моя веселая Луиза,Прекрасен и умен, и скромен Ганц; —Сотворены они уж друг для другаИ счастливо свою жизнь проведут.Благодарю тебя, о боже милосердый!Что ниспослал на старость благодать,Мои продлил дряхлеющие силы —Чтобы узреть таких прекрасных внучат,Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом;Прекрасное я видел на земли”.
КАРТИНА VII
С прохладою спокойный тихий вечерСпускается; прощальные лучиЦелуют где-где сумрачное море;И искрами живыми, золотымиДеревья тронуты; и вдалекеВиднеют, сквозь туман морской, утесы,Все разноцветные. Спокойно всё.Пастушьих лишь рожков унывный голосНесется вдаль с веселых берегов,Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбыЧуть пробежит и вздернет море рябью,Да ласточка, крылом черпнувши моря,Круги по воздуху скользя дает.Вот заблестел вдали, как точка, катер;А кто же в нем, в том катере, сидит?Сидит пастор, наш старец седовласыйИ с дорогой супругою Вильгельм;А резвая всегда шалунья Фанни,С удой в руках и свесившись с перил,Смеясь, рученкою болтала волны;Возле кормы с Луизой милой Ганц.И долго все в молчаньи любовались:Как за кормой широкая ходилаВолна и в брызгах огнецветных, вдругВеслом разорванная, трепетала;Как разъяснялась розовая дальностьИ южный ветр дыханье навевал.И вот пастор, исполнен умиленья,Проговорил: “Как мил сей божий вечер!Прекрасен, тих он, как благая жизньБезгрешного; она ведь также мирноКончает путь, и слезы умиленьяСвященный прах, прекрасные, кропят.Пора и мне уж; срок назначен,И скоро, скоро я не буду ваш,Но эдак ли прекрасно опочию?..”Все прослезились. Ганц, который песнюНаигрывал на сладостном гобое,Задумался и выронил гобой;И снова сон какой-то осенилЕго чело; далеко мчались мысли,И чудное на душу натекло.И вот ему так говорит Луиза:“Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишьМеня, когда я пробудить могуХоть жалость, хоть живое состраданьеВ душе твоей, не мучь меня, скажи, —Зачем один с какой-то книгойТы ночь сидишь? (мне видно всё,И окнами ведь друг мы против друга).Зачем дичишься всех? зачем грустишь?О, как меня твой грустный вид тревожит!О, как меня печаль твоя печалит!”И, тронутый, смутился Ганц;Ее к груди с тоскою прижимает,И брызнула невольная слеза.“Не спрашивай меня, моя Луиза,И беспокойством сим тоски не множь.Когда ж кажусь погружен в мысли —Верь, занят и тогда тобой одною,И думаю я, как бы отвратитьВсе от тебя печальные сомненья,Как радостью твое наполнить сердце,Как бы души твоей хранить покой,Оберегать твой детский сон невинный:Чтобы недоброе не приближалось,Чтобы и тень тоски не прикасалась,Чтоб счастие твое всегда цвело”.Спустясь к нему головкою на грудь,В избытке чувств, в признательности сердцаНи слова вымолвить она не может. —По берегу неслася лодка плавноИ вдруг причалила. Все вышлиВмиг из нее. “Ну! берегитесь, дети”, —Сказал Вильгельм: “здесь сыро и роса,Чтоб не нажить несносного вам кашля”. —Дорогой Ганц наш мыслит: “что же будет,Когда услышит то, чего и знать быНе должно ей?” И на нее глядитИ чувствует он в сердце укоризну:Как будто бы недоброе что сделал,Как будто бы пред богом лицемерил.
КАРТИНА VIII
