Юрий Белаш - Окопные стихи

Сухая тишина

Шли танки...

И земля — дрожала.

Тонула в грохоте стальном.

И танковых орудий жала

белёсым брызгали огнём.

На батарее — ад кромешный!

Земля взметнулась к небесам.

И перебито, перемешано

железо с кровью пополам.

И дым клубится по опушке

слепой и едкой пеленой, —

одна, истерзанная пушка,

ещё ведёт неравный бой.

Но скоро и она, слабея,

заглохнет, взрывом изувечена,

и тишина — сухая, вечная —

опустится на батарею.

И только колесо ребристое

вертеться будет и скрипеть, —

здесь невозможно было выстоять,

а выстояв — не умереть.

Глаза

Если мертвому сразу глаза не закроешь,

То потом уже их не закрыть никогда.

И с глазами открытыми так и зароешь,

В плащ-палатку пробитую труп закатав.

И хотя никакой нет вины за тобою,

Ты почувствуешь вдруг, от него уходя,

Будто он с укоризной и тихою болью

Сквозь могильную землю глядит на тебя.

Пулеметчик

Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом.

По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый,

с обветренным, словно из жести, лицом, -

он меряет версты по пыльным проселкам,

повесив на шею трофейный "эмгач",

и руки свисают – как с коромысла.

И дни его мудрым наполнены смыслом.

У края дымящейся толом воронки

он шкурой познал философию жизни:

да жизнь коротка – как винтовочный выстрел

но пуля должна не пройти мимо цели.

И он - в порыжелой солдатской шинели –

шагает привычно по пыльным проселкам, -

бренчат в вещмешке пулеметные ленты,

торчит черенок саперной лопатки

и ствол запасной, завернутый в тряпки.

Он щурит глаза, подведенные пылью, -

как будто глядит из прошедшего времени

и больше уже никуда не спешит…

И только дорога – судьбою отмеренной -

Еще под ногами пылит и пылит.

***

Прошлогодний окоп… Я их видел не раз.

Но у этого – с черной бойницею бруствер.

И во мне возникает то нервное чувство,

будто я под прицелом невидимых глаз.

Я не верю в предчувствия. Но себе – доверяю.

И винтовку с плеча не помешкав срываю

и ныряю в пропахшую толом воронку.

И когда я к нему подползаю сторонкой,

От прицельного выстрела камнями скрыт, -

по вспотевшей спине шевелятся мурашки:

из окопа – покрытый истлевшей фуражкой –

серый череп, ощеривши зубы, глядит…

Перекур

Рукопашная схватка внезапно утихла:

запалились и мы, запалились и немцы, -

и стоим, очумелые, друг против друга,

еле-еле держась на ногах…

И тогда кто-то хрипло сказал: "Перекур!"

Немцы поняли и закивали : "Я-а, паузе…"

и уселись – и мы, и они – на траве,

метрах, что ли, в пяти друг от друга,

положили винтовки у ног

и полезли в карманы за куревом…

Да, чего не придумает только война!

Расскажи – не поверят. А было ж!..

И когда докурили – молчком, не спеша,

не спуская друг с друга настороженных глаз,

для кого-то последние в жизни –

мы цигарки, они сигареты свои, -

тот же голос, прокашлявшись, выдавил:

"Перекур окончен!"

Натурализм

Памяти младшего лейтенанта Афанасия Козлова, комсорга батальона

Ему живот осколком распороло...

И бледный, с крупным потом на лице,

он грязными дрожащими руками

сгребал с землёю рваные кишки.

Я помогал ему, хотя из состраданья

его мне нужно было застрелить,

и лишь просил: «С землёю-то, с землёю,

зачем же ты с землёю их гребёшь?..»

И не было ни жутко, ни противно.

И не кривил я оскорблённо губ:

товарищ мой был безнадёжно ранен,

и я обязан был ему помочь...

Не ведал только я, что через годы,

когда об этом честно напишу, —

мне скажут те, кто пороху не нюхал:

«Но это же прямой натурализм!..»

И станут — утомительно и нудно —

учить меня, как должен я писать, —

а у меня всё будет пред глазами

товарищ мой кишки сгребать.

* * *

Я бы давно уже — будь моя воля! —

на площади

соорудил бы

бесхитростный памятник лошади.

Только не тем величаво-державным кобылам,

что постаменты гранитные

крошат чугунным копытом,

а фронтовой неказистой

лошадке-трудяге,

главной в пехотных полках

механической тяге,

что, надрывая мотор свой

в одну лошадиную силу,

вместе с солдатами

грязь по просёлкам месила

и с неизменным,

почти человеческим мужеством

пушки тянула,

повозки с армейским имуществом,

чаще солдат погибая во время бомбёжек:

люди найдут, где укрыться,

а лошадь — не может,

ну и когда было туго весной

с продовольствием,

лошадь сама пищевым становилась

довольствием...

Я бы давно уже —

будь моя воля! — на площади

соорудил бы заслуженный

памятник лошади.

* * *

Очистка от противника траншей —

гранатами, штыками, финками,

и топчем, топчем трупы егерей

армейскими тяжёлыми ботинками.

Ответят за войну и за разбой!

Мы их живыми, гадов, не отпустим.

Мы их потом, когда окончим бой,

как брёвна, выбросим за бруствер.

Трусость

Немцы встали в атаку…

Он не выдержал – и побежал.

- Стой, зараза! – сержант закричал,

Угрожающе клацнув затвором,

и винтовку к плечу приподнял.

- Стой, кому говорю?! –

Без разбора

трус,

охваченный страхом,

скакал,

и оборванный хлястик шинели

словно заячий хвост трепетал.

- Ах, дурак! Ах, дурак в самом деле…-

помкомвзвода чуть слышно сказал

и, привычно поставив прицел,

взял на мушку мелькавшую цель.

Хлопнул выстрел – бежавший упал.

Немцы были уже в ста шагах…

Фронтовой этюд

Сидел он бледный в водосточной яме.

За воротник катился крупный пот.

И грязными дрожащими руками

он зажимал простреленный живот.

Мы кое-как его перевязали...

Но вот, когда собрались уносить,

он, поглядев запавшими глазами,

вдруг попросил, чтоб дали покурить.

Под пеплом тлел огонь нежаркий,

дым отливал свинцовой синевой, —

курил солдат последнюю цигарку,

и пальцы не дрожали у него.

Мы хотели его отнести в медсанвзвод.

Но сержант постоял, поскрипел сапогами:

— Все равно он, ребята, дорогой помрет.

Вы не мучьте его и не мучайтесь сами...—

И ушел на капэ — узнавать про обед.

Умиравший хрипел. И белки его глаз

были налиты мутной, густеющей кровью.

Он не видел уже ни сержанта, ни нас:

смерть склонилась сестрой у его изголовья.

Мы сидели — и молча курили махорку.

А потом мы расширили старый окоп,

разбросали по дну его хвороста связку,

и зарыли бойца, глубоко-глубоко,

и на холм положили пробитую каску.

Возвратился сержант — с котелками и хлебом.

Они

Мы еле-еле их сдержали…

Те, что неслися впереди,

шагов шести не добежали

и перед бруствером упали

с кровавой кашей на груди.

А двое все-таки вскочили

в траншею на виду у всех.

И, прежде чем мы их скосили,

они троих у нас убили,

но руки не подняли вверх.

Мы их в воронку сволокли.

И молвил Витька Еремеев:

- А все же, как там ни пыли,

Чего уж там ни говори,

а воевать они – умеют,

гады!...

***

Нет, я иду совсем не по Таганке –

иду по огневому рубежу.

Я – как солдат с винтовкой против танка:

погибну, но его не задержу.

И над моим разрушенным окопом,

меня уже нисколько не страшась,

танк прогрохочет бешеным галопом

и вдавит труп мой гусеницей в грязь.

И гул его и выстрелы неслышно

Заглохнут вскоре где-то вдалеке…

Ну что же, встретим, если так уж вышло,

и танк с одной винтовкою в руке.

Штыковой бой

(Триптих)

Мужи зрелые мы.

В свалке судеб

Нам по плечу борьба.

Алкей