Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

«Паломничество Чайльд-Гарольда»

Песнь третья

Afin que cette application vous forçât de penser à autre chose; il n’ya en vérité de remède que celui-là et le temps.

{181}

Дочь сердца моего, малютка Ада{182}!Похожа ль ты на мать? В последний раз,Когда была мне суждена отрадаУлыбку видеть синих детских глаз,Я отплывал, — то был Надежды час.И вновь плыву{183}, но все переменилось.Куда плыву я? Шторм встречает нас.Сон обманул… И сердце не забилось,Когда знакомых скал гряда в тумане скрылась.

Как славный конь, узнавший седока,Играя, пляшут волны подо мною.Бушуйте, вихри! Мчитесь, облака!Я рад кипенью, грохоту и вою.Пускай дрожат натянутой струноюИ гнутся мачты в космах парусов!Покорный волнам, ветру и прибою,Как смытый куст, по прихоти валовКуда угодно плыть отныне я готов.

В дни молодости пел я об изгое,Бежавшем от себя же самого.И снова принимаюсь за былое.Ношу с собой героя своего,Как ветер тучи носит, — для чего?Следы минувших слез и размышленийОтливом стерты, прошлое мертво,И дни влекутся к той, к последней сменеГлухой пустынею, где ни цветка, ни тени.

С уходом милой юности моейКаких-то струн в моей душе не стало,И лиры звук фальшивей и тусклей.Но если и не петь мне, как бывало,Пою, чтоб лира сон мой разогнала,Себялюбивых чувств бесплодный сон.И я от мира требую так мало:Чтоб автора забвенью предал он,Хотя б его герой был всеми осужден.

Кто жизнь в ее деяниях постиг,Кем долгий срок в земной юдоли прожит,Кто ждать чудес и верить в них отвык,Чье сердце жажда славы не тревожитИ ни любовь, ни ненависть не гложет,Тому остался только мир теней,Где мысль уйти в страну забвенья может,Где ей, гонимой, легче и вольнейМеж зыбких образов, любимых с давних дней.

Их удержать, облечь их в плоть живую,Чтоб тень была живее нас самих,Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, —Таким увидеть я хочу мой стих.Пусть я ничтожен — на крылах твоих,О мысль, твоим рожденьем ослепленный,Но вдруг прозрев незримо для других,Лечу я ввысь, тобой освобожденный,От снов бесчувственных для чувства пробужденный.

Безумству мысли надобна узда.Я мрачен был, душой печаль владела.Теперь не то! В минувшие годаНи в чем не ставил сердцу я предела.Фантазия виденьями кипела,И ядом стал весны моей приход.Теперь душа угасла, охладела,Учусь терпеть неотвратимый гнетИ не корить судьбу, вкушая горький плод.

На этом кончим! Слишком много строфО той поре, уже невозвратимой.Из дальних странствий под родимый кровГарольд вернулся, раною томимый,Хоть не смертельной, но неисцелимой.Лишь Временем он сильно тронут был.Уносит бег его неумолимыйОгонь души, избыток чувств и сил,И, смотришь, пуст бокал, который пеной бил.

До срока чашу осушив своюИ ощущая только вкус полыни,Он зачерпнул чистейшую струю,Припав к земле, которой чтил святыни, —Он думал, ключ неистощим отныне,Но вскоре снова стал грустней, мрачнейИ понял вдруг в своем глубоком сплине,Что нет ему спасенья от цепей,Врезающихся в грудь все глубже, все больней.

В скитаньях научившись хладнокровью,Давно считая, что страстями сыт,Что навсегда простился он с любовьюИ равнодушье, как надежный щит,От горя и от радости хранит,Чайльд ищет вновь средь вихря светской моды,В толкучке зал, где суета кипит,Для мысли пищу, как в былые годы, —Под небом стран чужих, среди чудес природы.

Но кто ж, прекрасный увидав цветок,К нему с улыбкой руку не протянет?Пред красотой румяных юных щекКто не поймет, что сердца жар не вянет?Желанье славы чьей души не ранит,Чьи мысли не пленит ее звезда?И снова Чайльд пустым круженьем занятИ носится, как в прежние года,Лишь цель его теперь достойней, чем тогда.

Но видит он опять, что не рожденДля светских зал, для чуждой их стихии,Что подчинять свой ум не может он,Что он не может мыслить, как другие,И хоть сжигала сердце в дни былыеЯзвительная мысль его, но ейОн мненья не навязывал чужие,И в гордости безрадостной своейОн снова ищет путь — подальше от людей.

Среди пустынных гор его друзья,Средь волн морских его страна родная,Где так лазурны знойные края,Где пенятся буруны, набегая.Пещеры, скалы, чаща вековая —Вот чей язык в его душе поет.И свой родной для новых забывая,Он книгам надоевшим предпочтетСтраницы влажные согретых солнцем вод.

Он, как халдей{184}, на звезды глядя ночьюИ населяя жизнью небосвод,Тельца{185}, Дракона{186} видеть мог воочью.Он был бы счастлив за мечтой в полетИ душу устремить. Но прах телесныйПылать бессмертной искре не дает,Как не дает из нашей кельи тесной,Из тяжких пут земных взлететь в простор небесный

Среди людей молчит он, скучен, вял,Но точно сокол, сын нагорной чащи,Отторгнутый судьбой от вольных скал,С подрезанными крыльями сидящийИ в яростном бессилии все чащеПытающийся проволочный сводУдарами груди кровоточащейРазбить и снова ринуться в полет, —Так мечется в нем страсть, не зная, где исход.

И вновь берет он посох пилигрима,Чтобы в скитаньях сердце отошло.Пусть это рок, пусть жизнь проходит мимо.Презренью и отчаянью назлоОн призовет улыбку на чело.Как в миг ужасный кораблекрушеньяМатросы хлещут спирт — куда ни шло! —И с буйным смехом ждут судеб свершенья,Так улыбался Чайльд, не зная утешенья.

{187}

Ты топчешь прах Империи{188}, — смотри!Тут Славу опозорила Беллона{189}.И не воздвигли статую цари?Не встала Триумфальная колонна?Нет! Но проснитесь, — Правда непреклонна:Иль быть Земле и до скончанья днейВсе той же? Кровь удобрила ей лоно,Но мир на самом страшном из полейС победой получил лишь новых королей{190}.

О Ватерлоо{191}, Франции могила!Гарольд стоит над кладбищем твоим.Он бил, твой час, — и где ж Величье, Сила?Все — Власть и Слава — обратилось в дым.В последний раз, еще непобедим,Взлетел орел — и пал с небес пронзенный,И, пустотой бесплодных дней томим,Влачит он цепь над бездною соленой{192}, —Ту цепь, которой мир душил закабаленный.

Урок достойный. Рвется пленный галл{193},Грызет узду, но где триумф Свободы?Иль кровь лилась, чтоб он один лишь пал,Или, уча монархов чтить народы,Изведал мир трагические годы,Чтоб вновь попрать для рабства все права,Забыть, что все равны мы от природы?Как? Волку льстить, покончив с мощью Льва?Вновь славить троны? — Славь, но испытай сперва.

То смерть не тирании — лишь тирана.Напрасны были слезы нежных глазНад прахом тех, чей цвет увял так рано,Чей смелый дух безвременно угас.Напрасен был и страх, томивший нас,Мильоны трупов у подножья трона,Союз народов, что Свободу спас, —Нет, в миртах меч — вот лучший страж Закона.Ты, меч Гармодия, меч Аристогитона{194}!

В ночи огнями весь Брюссель сиял.{195}Красивейшие женщины столицыИ рыцари стеклись на шумный бал.Сверкают смехом праздничные лица.В такую ночь все жаждет веселиться,На всем — как будто свадебный наряд.Глаза в глазах готовы раствориться,Смычки блаженство томное сулят.Но что там? Странный звук! — Надгробный звон? Набат?

Ты слышал? — Нет! А что? — Гремит карета,Иль просто ветер ставнями трясет.Танцуйте же! Сон изгнан до рассвета,Настал любви и радости черед.Они ускорят времени полет.Но тот же звук! Как странно прогудело!И словно вторит эхом небосвод.Опять? Все ближе! А, так вот в чем дело!К оружью! Пушки бьют! И все вдруг закипело.

В одной из зал стоял перед окномБрауншвейгский герцог{196}. Первый в шуме балаУслышал он тот странный дальний громИ, хоть кругом веселье ликовало,Он понял: Смерть беспечных вызывала!И, вспомнив, как погиб его отец,Вскочил, как от змеиного ужала,И на коня! И умер как храбрец!Он, кровью мстя за кровь, нашел в бою конец.

Все из дворца на улицу спешат,И хмель слетает с тех, кто были пьяны.И бледны щеки те, что час назадОт нежной лести были так румяны.Сердцам наносят тягостные раныСлова прощанья, страх глядит из глаз.Кто угадает жребий свой туманный,Когда в ночи был счастьем каждый час,Но ужасом рассвет пирующих потряс.

Военные бегут со всех сторон,Проносятся связные без оглядки,Выходит в поле первый эскадрон,Командой прерван сон пехоты краткий,И боевые строятся порядки.А барабан меж тем тревогу бьет,Как будто гонит мужества остатки.Толпа все гуще, в панике народ,И губы бледные твердят: «Враг! враг идет!»

Но грянул голос: «Кемроны, за мной!»{197}Клич Лохьела{198}, что, кланы созывая,Гнал гордых саксов с Элбина{199} долой;Подъемлет визг волынка боевая,Тот ярый дух в шотландцах пробуждая,Что всем врагам давать отпор умел, —То кланов честь, их доблесть родовая,Дух грозных предков и геройских дел,Что славой Эвана и Дональда{200} гремел.

Вот принял их Арденн{201} зеленый кров,От слез природы влажные дубравы.Ей ведом жребий юных смельчаков;Как смятые телами павших травы,К сырой земле их склонит бой кровавый.Но май придет — и травы расцвели,А те, кто с честью пал на поле славы,Хоть воплощенной доблестью пришли,Истлеют без гробов в объятиях земли.

День видел блеск их жизни молодой,Их вечер видел среди гурий бала,Их ночь видала собранными в строй,И сильным войском утро увидало.Но в небе туча огненная встала,Извергла дым и смертоносный град,И что цвело — кровавой грязью стало,И в этом красном месиве лежатФранцуз, германец, бритт — на брата вставший брат.

Воспет их подвиг был и до меня,{202}Их новое восславит поколенье,Но есть один средь них — он мнe родня, —Его отцу нанес я оскорбленье{203}.Теперь, моей ошибки в искупленье,Почту обоих. Там он был в строю.Он грудью встретил вражье наступленьеИ отдал жизнь и молодость свою.Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою.

Все плакали о нем, лишь я не мог,А если б мог, так что бы изменилось?Но стоя там, где друг мой в землю слег,Где — вслед за ним увядшая — склониласьАкация, а поле колосилось,Приветствуя и солнце и тепло, —Я был печален: сердце устремилосьОт жизни, от всего, что вновь цвело,К тем, воскресить кого ничто уж не могло.

Их тысячи — и тысячи пустотОставил сонм ушедших за собою.Их не трубою Славы воззоветВеликий день, назначенный судьбою,Но грозного архангела трубою.О, если б дать забвение живым!Но ведь и Слава не ведет к покою:Она придет, уйдет, пленясь другим, —А близким слезы лить о том, кто был любим.

Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы:Дуб долго сохнет прежде, чем умрет,В лохмотьях парус, киль разбили грозы,И все же судно движется вперед.Гниют подпоры, но незыблем свод,Зубцы ломает вихрь, но крепки стены,И сердце, хоть разбитое, живетИ борется в надежде перемены.Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный.

Так — зеркало, где образ некий зрим:Когда стеклу пора пришла разбиться,В любом осколке, цел и невредим,Он полностью, все тот же, отразится.Он и в разбитом сердце не дробится,Где память об утраченном жива.Душа исходит кровью, и томится,И сохнет, как измятая трава,Но втайне, но без слов, — да и на что слова?

В отчаянье есть жизнь — пусть это яд, —Анчара корни только ядом жили.Казалось бы, и смерти будешь рад,Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили,Плод Горя всеми предпочтен могиле.Так яблоки на Мертвом море есть,В них пепла вкус, но там их полюбили.Ах, если б каждый светлый час зачесть,Как целый год, — кто б жил хотя б десятков шесть?

Псалмист измерил наших дней число{204},И много их, — мы в жалобах не правы,Но Ватерлоо тысячи смело,Прервав ужасной эпопеи главы.Его для поэтической забавыПотомки звучно воспоют в стихах:«Там взяли верх союзные державы,Там были наши прадеды в войсках!»Вот все, чем этот день останется в веках.

Сильнейший там, но нет, не худший пал{205}.В противоречьях весь, как в паутине,Он слишком был велик и слишком мал,А ведь явись он чем-то посредине,Его престол не дрогнул бы донынеИль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пылВознес его и приковал к пучине,И вновь ему корону возвратил{206},Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

Державный пленник, бравший в плен державы,Уже ничтожный, потерявший трон,Ты мир пугаешь эхом прежней славы.Ее капризом был ты вознесен,И был ей люб свирепый твой закон.Ты новым богом стал себе казаться,И мир, охвачен страхом, потрясен,Готов был заклеймить, как святотатцаЛюбого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.

Сверхчеловек, то низок, то велик,Беглец, герой, смиритель усмиренный,Шагавший вверх по головам владык,Шатавший императорские троны,Хоть знал людей ты, знал толпы законы,Не знал себя, не знал ты, где беда,И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,Забыл, что потухает и звездаИ что дразнить судьбу не надо никогда.

Но, презирая счастья перемены,Врожденным хладнокровием храним,Ты был незыблем в гордости надменной,И, мудрость это иль искусный грим, —Бесил врагов достоинством своим,Тебя хотела видеть эта свораПросителем, униженным, смешным,Но, не склонив ни головы, ни взора,Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.

Мудрец в несчастье! В прежние годаТы презирал толпы покорной мненье.Весь род людской ты презирал тогда,Но слишком явно выражал презренье.Ты был в нем прав, но вызвал раздраженьеТех, кто в борьбе возвысил жребий твой:Твой меч нанес тебе же пораженье.А мир — не стоит он игры с судьбой!И это понял ты, как все, кто шел с тобой.

Когда б стоял и пал ты одинок,Как башня, с гор грозящая долинам,Щитом презренье ты бы сделать мог,Но средь мильонов стал ты властелином,Ты меч обрел в восторге толп едином,А Диогеном{207} не был ты рожден,Ты мог скорее быть Филиппа сыном{208},Но, циник, узурпировавший трон,Забыл, что мир велик и что не бочка он.

Спокойствие для сильных духом — ад.Ты проклят был: ты жил дерзаньем смелым,Огнем души, чьи крылья ввысь манят,Ее презреньем к нормам закоснелым,К поставленным природою пределам.Раз возгорясь, горит всю жизнь она,Гоня покой, живя великим делом,Неистребимым пламенем полна,Для смертных роковым в любые времена.

Им порожден безумцев род жестокий,С ума сводящий тысячи людей:Вожди, сектанты, барды и пророки,Творцы систем, апостолы идей,Счастливцы? Нет! Иль счастье им не лгало?Людей дурача, всех они глупей.И жажды власти Зависть бы не знала,Узнав, как жалит их душевной муки жало.

Их воздух — распря, пища их — борьба.Крушит преграды жизнь их молодая,В полете настигает их судьба,В их фанатизме — сила роковая.А если старость подошла седаяИ скуки и бездействия позор —Их смелый дух исчахнет, увядая:Так догорит без хвороста костер,Так заржавеет меч, когда угас раздор.

Всегда теснятся тучи вкруг вершин,И ветры хлещут крутизну нагую.Кто над людьми возвысится один,Тому идти сквозь ненависть людскую.У ног он видит землю, синь морскуюИ солнце славы — над своим челом.А вьюга свищет песню колдовскую,И грозно тучи застят окоем:Так, яростный, как смерч, вознагражден подъем.

Вернемся к людям! Истина таитсяВ ее твореньях, да еще в твоих,Природа-мать! И там, где Рейн струится,Тебя не может не воспеть мой стих.Там средоточье всех красот земных.Чайльд видит рощи, горы и долины,Поля, холмы и виноград на них,И замки, чьи угасли властелины,Печали полные замшелые руины.

Они, как духи гордые, стоят,И сломленные, высясь над толпою.В их залах ветры шалые свистят,Их башни дружат только меж собою,Да с тучами, да с твердью голубою.А в старину бывало здесь не так:Взвивался флаг, труба сзывала к бою.Но спят бойцы, истлел и меч и стяг,И в стены черные не бьет тараном враг.

Меж этих стен гнездился произвол,Он жил враждой, страстями и разбоем.Иной барон вражду с соседом вел,Но мнил себя не богом, так героем,А впрочем, не хватало одного им:Оплаченных историку похвалДа мраморной гробницы, но, не скроем, —Иной, хоть маломощный, феодалПодчас величьем дел и помыслов блистал.

В глухих трущобах, в замке одинокомНе каждый подвиг находил певца.Амур, в своем неистовстве жестоком,Сквозь панцири вторгался в их сердца,Эмблема дамы на щите бойцаТогда была как злобы дух ужасный.И войнам замков не было конца,И, вспыхнув из-за грешницы прекрасной,Глядел не раз пожар на Рейн, от крови красный,

О Рейн, река обилья и цветенья,Источник жизни для своей страны!Ты нес бы вечно ей благословенье,Когда б не ведал человек войны,И никогда никем не сметены,Твои дары цвели, напоминая,Что знали рай земли твоей сыны.И я бы думал: ты посланник рая,Когда б ты Летой был… — Но ты река другая.

Хоть сотни раз кипела здесь война,Но слава битв и жертвы их забыты.По грудам тел, по крови шла она,Но где они? Твоей волною смыты.Твои долины зеленью повиты,В тебе сияет синий небосклон,И все же нет от прошлого защиты.Его, как страшный, неотвязный сои,Не смоет даже Рейн, хоть чист и светел он.

В раздумье дальше странник мой идет,Глядит на рощи, на холмы, долины.Уже весна свой празднует приход,Уже от этой радостной картиныРазгладились на лбу его морщины.Кого ж не тронет зрелище красот?И то и дело, пусть на миг единый,Хотя не сбросил он душевный гнет,В глазах безрадостных улыбка вдруг мелькнет.

И вновь к любви мечты его летят,Хоть страсть его в своем огне сгорела.Но длить угрюмость, видя нежный взгляд,Но чувство гнать — увы, пустое дело!В свой час и тот, чье сердце охладело,На доброту ответит добротой.А в нем одно воспоминанье тлело:О той одной, единственной, о той,Чьей тихой верности он верен был мечтой.

Да, он любил (хотя несовместимыЛюбовь и холод), он тянулся к ней.Что привлекло характер нелюдимый,Рассудок, презирающий людей?Чем хмурый дух, бегущий от страстей,Цветенье первой юности пленило?Не знаю. — В одиночестве быстрейСтареет сердце, чувств уходит сила,И в нем, бесчувственном, одно лишь чувство жило.

Она — дитя! — тем существом была,Которое не церковь с ним связала.Но связь была сильней людского злаИ маску пред людьми не надевала.И даже сплетни многоликой жало,И клевета, и чары женских глаз —Ничто незримых уз не разрушало.И Чайльд-Гарольд стихами как-то разС чужбины ей привет послал в вечерний час.

Над Рейном Драхенфельс{209} вознесся,Венчанный замком, в небосвод,А у подножия утесаСтрана ликует и цветет.Леса, поля, холмы и нивыДают вино, и хлеб, и мед,И города глядят в извивыШирокоструйных рейнских вод.Ах, в этой радостной картинеТебя лишь не хватает ныне.

Сияет солнце с высоты,Крестьянок праздничны наряды.С цветами, сами как цветы,Идут, и ласковы их взгляды.И красоте земных долинКогда-то гордые аркадыИ камни сумрачных руинДивятся с каменной громады.Но нет на Рейне одного:Тебя и взора твоего.

Тебе от Рейна в час печалиЯ шлю цветы как свой привет.Пускай они в пути увяли,Храни безжизненный букет.Он дорог мне, он узрит вскореТвой синий взор в твоем дому.Твое он сердце через мореПриблизит к сердцу моему,Перенесет сквозь даль морскуюСюда, где о тебе тоскую.

А Рейн играет и шумит,Дарит земле свои щедроты,И всякий раз чудесный видЯвляют русла повороты.Тут все тревоги, все заботыЗабудешь в райской тишине,Где так милы земли красотыПрироде-матери и мне.И мне! Но если бы при этомТвой взор светил мне прежним светом!

Под Кобленцем{210} есть холм, и на вершинеПростая пирамида из камней.Она не развалилась и доныне,И прах героя погребен под ней.То был наш враг Марсо{211}, но тем виднейБританцу и дела его, и слава.Его любили — где хвала вернейСолдатских слез, пролитых не лукаво?Он пал за Францию, за честь ее и право.

Был горд и смел его короткий путь.Две армии — и друг и враг — почтилиЕго слезами. Странник, не забудьПрочесть молитву на его могиле!Свободы воин, был он чужд насилийВо имя справедливости святой,Для чьей победы мир в крови топили.Он поражал душевной чистотой.За это и любил его солдат простой.

Вот Эренбрейтштейн{212} — замка больше нет.Его донжоны взрывом разметало.И лишь обломки — память прежних лет,Когда ни стен, ни каменного валаЧугунное ядро не пробивало.В дыму войны отсюда враг бежал.Но мир низверг твердыню феодала:Где град железный тщетно грохотал,Там хлещет летний дождь в проломы хмурых зал.

Прощай, о Рейн! В далекий путь без целиОт милых стран пришельца гонит рок.И те, кто вместе, жить бы здесь хотели,И тот, кто в целом мире одинок.И если бы оставить жертву могУжасный коршун самоугрызений —Так только здесь, где каждый уголокИ дик и чуден, мил труду и лени,Обилен и богат, и щедр, как день осенний.

И все ж прости! О, тщетное «прости»!Кто приникал к твоей струе кристальной,Не может образ твой не унести.И если он уйти решил, печальный,Тебе опять он кинет взор прощальный,Стремясь запечатлеть твои черты.Пусть Юг роскошней в мощи изначальной,Где в мире край, который слил, как ты,И славу прошлых дней, и мягкость красоты?

Уютное величье, — отраженьяДомов, церквей и башен городских.Средь рощ и пашен — белые селенья.Там пропасти, там зубья скал нагих —Предвосхищенье крепостей людских.Монастыри с готическим фасадом,А люди — как природа: здесь для нихВеселье стало жизненным укладом,Хотя империи катятся в пропасть рядом.

Но мимо, мимо! Вот громады Альп,Природы грандиозные соборы.Гигантский пик — как в небе снежный скальп.И, как на трон, воссев на эти горы,Блистает Вечность, устрашая взоры.Там край лавин, их громовой исход.Там для души бескрайные просторы,И там земля штурмует небосвод.

А что же человек? Чего он, жалкий, ждет?