Николай Гумилев - Том 1. Стихотворения

Константинополь

Еще близ порта орали хоромМатросы, требуя вина,А над Стамбулом и над БосфоромСверкнула полная луна.

Сегодня ночью на дно заливаШвырнут неверную жену,Жену, что слишком была красиваИ походила на луну.

Она любила свои мечтанья,Беседку в чаще камыша,Старух гадальщиц, и их гаданья,И все, что не любил паша.

Отец печален, но понимаетИ шепчет мужу: «что ж, пора?»Но глаз упрямых не поднимает,Мечтает младшая сестра:

— Так много, много в глухих заливахЛежит любовников других,Сплетенных, томных и молчаливых…Какое счастье быть средь них!

Современность

Я закрыл Илиаду и сел у окна,На губах трепетало последнее слово,Что-то ярко светило — фонарь иль луна,И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взорИ так много встречал отвечающих взоров,Одиссеев во мгле пароходных контор,Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,Застывают в серебряных льдах мастодонты,Их глухая тоска там колышет снега,Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,Может быть, мне совсем и не надо героя,Вот идут по аллее, так странно нежны,Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Сонет («Я верно болен: на сердце туман…»)

Я верно болен: на сердце туман,Мне скучно все, и люди, и рассказы,Мне снятся королевские алмазыИ весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),Мой предок был татарин косоглазый,Свирепый гунн… я веяньем заразы,Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены —Вот океан весь в клочьях белой пены,Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,С цветущими жасминными садами,Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

Однажды вечером

В узких вазах томленье умирающих лилий.Запад был меднокрасный. Вечер был голубой.О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,О холодном поэте мы грустили с тобой.

Мы не раз открывали шелковистые томыИ читали спокойно и шептали: не тот!Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,Как кочевницы звезды, что восходят раз в год.

Так певучи и странны, в наших душах воскреслиРифмы древнего солнца, мир нежданно-большой,И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в креслеРезкий профиль креола с лебединой душой.

Она

Я знаю женщину: молчанье,Усталость горькая от слов,Живет в таинственном мерцаньиЕе расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадноЛишь медной музыке стиха,Пред жизнью дольней и отраднойВысокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,Так странно плавен шаг ее,Назвать нельзя ее красивой,Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволийИ смел, и горд — я к ней идуУчиться мудрой сладкой болиВ ее истоме и бреду.

Она светла в часы томленийИ держит молнии в руке,И четки сны ее, как тениНа райском огненном песке.

Жизнь

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы,В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова,И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг,— С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Из логова змиева

 Из логова змиева, Из города Киева,Я взял не жену, а колдунью. А думал забавницу, Гадал — своенравницу,Веселую птицу-певунью.

 Покликаешь — морщится, Обнимешь — топорщится,А выйдет луна — затомится, И смотрит, и стонет, Как будто хоронитКого-то, — и хочет топиться.

 Твержу ей: крещеному, С тобой по-мудреномуВозиться теперь мне не в пору; Снеси-ка истому ты В Днепровские омуты,На грешную Лысую гору.

 Молчит — только ежится, И все ей неможется,Мне жалко ее, виноватую, Как птицу подбитую, Березу подрытуюНад очастью, Богом заклятою.

II

«Я верил, я думал…»

Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;Создав, навсегда уступил меня року Создатель;Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.

Летящей горою за мною несется Вчера,А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.

И если я волей себе покоряю людей,И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,И если я ведаю тайны — поэт, чародей,Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,Оно — колокольчик фарфоровый в желтом КитаеНа пагоде пестрой… висит и приветно звенит,В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

Ослепительное

Я тело в кресло уроню,Я свет руками заслонюИ буду плакать долго, долго,Припоминая вечера,Когда не мучило «вчера»И не томили цепи долга;

И в море врезавшийся мыс,И одинокий кипарис,И благосклонного Гуссейна,И медленный его рассказ,В часы, когда не видит глазНи кипариса, ни бассейна.

И снова властвует Багдад,И снова странствует Синдбад,Вступает с демонами в ссору,И от египетской землиОпять уходят кораблиВ великолепную Бассору.

Купцам и прибыль и почет.Но нет; не прибыль их влечетВ нагих степях, над бездной водной;О тайна тайн, о птица Рок,Не твой ли дальний островокИм был звездою путеводной?

Ты уводила моряковВ пещеры джинов и волков,Хранящих древнюю обиду,И на висячие мостыСквозь темно-красные кустыНа пир к Гаруну-аль-Рашиду.

И я когда-то был твоим,Я плыл, покорный пилигрим,За жизнью благостной и мирной,Чтоб повстречал меня ГуссейнВ садах, где розы и бассейн,На берегу за старой Смирной.

Когда же… Боже, как чистыИ как мучительны мечты!Ну что же, раньте сердце, раньте, —Я тело в кресло уроню,Я свет руками заслонюИ буду плакать о Леванте.

Родос

На полях опаленных РодосаКамни стен и в цвету тополяВидит зоркое сердце матросаВ тихий вечер с кормы корабля.

Там был рыцарский орден: соборы,Цитадель, бастионы, мосты,И на людях простые уборы,Но на них золотые кресты.

Не стремиться ни к славе, ни к счастью,Все равны перед взором Отца,И не дать покорить самовластьюПосвященные небу сердца!

Но в долинах старинных поместий,Посреди кипарисов и роз,Говорить о Небесной Невесте,Охраняющей нежный Родос!

Наше бремя — тяжелое бремя:Труд зловещий дала нам судьба,Чтоб прославить на краткое время,Нет, не нас, только наши гроба.

Нам брести в смертоносных равнинах,Чтоб узнать, где родилась река,На тяжелых и гулких машинахГрозовые пронзать облака;

В каждом взгляде тоска без просвета,В каждом вздохе томительный крик, —Высыхать в глубине кабинетаПеред пыльными грудами книг.

Мы идем сквозь туманные годы,Смутно чувствуя веянье роз,У веков, у пространств, у природы,Отвоевывать древний Родос.

Но, быть может, подумают внуки,Как орлята тоскуя в гнезде:«Где теперь эти крепкие руки,Эти Души горящие — где?»

Паломник