Алексей Ремизов - Избранное

– «Господи, чем поправлю? Господи, не могу забыть!»

Город святого Петра – Санктпетербург!Полюбил я дворцы твои и площади,тракты, линии, острова, каналы, мосты,твою суровую полноводную Невуи одинокий заветный памятник огненной скорби —Достоевского,твои бедные мостки на Волковом,твои тесные колтовские улицы,твои ледяные белые ночи,твои зимние желтые туманы,твою болотную осень с одинокимтонким деревцом,твои сны,твою боль.Полюбил я страстны́е огни —огоньки четверговыена Казанской площадии в стальные крещенские ночимедный гул колокольныйМедного всадника.Разбит камень Петров.Камень огнем пыхнул.И стоишь ты в огне —суровая Нева течет.

Я стою в чистом поле —чистое поле пустыня.Я стою в чистом поле —ветер веет в пустыню:грём и топ,стук железа.В копотном небе вьется:крылье, как зарево,хвост, как пожар.Наскочья нога ступила на сердце —рас —ка —ленадуша.

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!Зацвели твои белые сугробные поляцветом алым громким.По бездорожью дремучемудорога пролегла.Темные темницы стоят настежь —замки сломаны.Или горе-зло кручинное до порыв подземелье запряталось?Или горе-зло кручинноебезоглядно в леса ушло?Твоя горькая плаха на избы разобрана,кандалы несносные на пули повылиты,палач в чернецы пошел.

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!

Зашаталась Русская земля —смутен час.Ты одна стоишь —на голове тернов венок,ты одна стоишь —неколебимая.По лицу кровавые ручьи текут,и твоя рубаха белаякак багряница —

это твоей кровью заалелибелые поля.Слышу, темное тайком ползет,пробирается по лесам, по зарослямгоре-зло кручинное,кузнецы куют оковытяжче-тяжкие.

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!Прими верных, прими и отчаявшихся,стойких и шатких,бодрых и немощных,прими кровных твоихи пришлых к тебе,всех – от мала до велика —ты одна неколебимая!Из гари и смуты выведина вольный белый свет.

Медовый месяц

Сосед Пришвин, пропадавший с самого первого дня в Таврическом дворце, – известно, там, в б. Государственной думе, все и происходило, «решалась судьба России», – Пришвин, помятый и всклокоченный, наконец, явился.

И не хлеб, пряников принес – настоящих пряников, медовых!

– По сезону, – уркнул Пришвин, – нынче всё пряники.

К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.

Один полк привел «великий князь» – и об этом много разговору.

С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты и медали —

– чтобы передать Родзянке.

Появились из деревень ходоки: посмотреть нового царя —

– Родзянку.

Родзянко – был у всех на устах.

И в то же самое время в том же Таврическом дворце, где сидел этот самый Родзянко, станом расположились другие люди во главе с Чхеидзе – «Совет рабочих и солдатских депутатов».

Тут-то, – так говорилось в газетах, – «Керенский вскочил на стул и стал говорить —»

Я заметил два слова – две кнопки, скреплявшие всякую речь, декларацию и приказ той поры:

– смогу.

– всемерно.

И Родзянко пропал, точно его и не бывало.

К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.

С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты и медали —

– чтобы передать Керенскому.

Появились из деревень ходоки: посмотреть нового царя —

– Керенского.

Керенский – был у всех на устах.

И третье слово, как третья кнопка, скрепило речь:

– нож в спину революции!

А красные ленточки, ими украсились все от мала до велика, обратились и совсем незаметно в защитный цвет.

И наш хозяин, не Таврический и не Песочный, другой, таскавший меня однажды к мировому за то, что в срок не внес за квартиру 45 рублей, – а ей-богу ж, не было чем заплатить и некуда было идти! – старый наш хозяин – человек солидный, а такой себе бантище прицепил пунцовый, всю рожу закрыло, и не узнать сразу.

Носили Бабушку —

Вообще, по древнему обычаю, всех носили.

Жаль, что не пользовались лодкой, а в лодке и сидеть удобнее, и держать сподручней.

Поступили, кто посмышленее, в есеры:

– в то самое, – говорили, – где Керенский.

«Бескровная революция, – задирали нос, – знай наших!»

«Бескровная, это вам не французская!» – дакали.

Демонстрации с пением и музыкой ежедневно.

Митинги – с «пряниками» – ежедневно и повсеместно.

Все, что только можно было словами выговорить и о чем могли лишь мечтать, все сулилось и обещалось наверняка – «пряники»:

земля,

повышение платы,

уменьшение работы,

полное во всем довольство,

благополучие,

рай.

Пришвин – агроном, человек ученый, в Берлине по-немецки диссертацию написал, Dr. М. Prischwin! – доказывал мне, что земли не хватит, если на всех переделить ее, и что сулимых полсотни десятин на брата никак не выйдет.

Я же никак не агроном, ни возражать, ни соглашаться не мог, я одно чувствовал: наседает на меня что-то и с каждым днем все ощутительней этот насед. И, не имея претензии ни на какую землю и мало веруя в «пряники» – наговорить-то что угодно можно, язык не отвалится! – карабкался из всех сил и отбивался, чтобы как-нибудь сохранить

свою свободу

самому быть на земле

самим.

И красную ленточку – подарок Николая Бурлюка, – надписав «революция», спрятал в заветную черную шкатулку к московскому полотенцу – петухами московскими мать вышивала, и к деревянной оглоданной ложке – памяти моей о Каменщиках, Таганской тюрьме.

………………………………………………………………….

………………………………………………………………….

Нет, не в воле тут и не в земле, и не в рыви, и не в хапе, а такое время, это верно, вздвиг и взъерш, решительное, редчайшее в истории время, эпоха, вздвиг всей русской земли – России. Это весенняя накатывающая волна, в крути вертящиеся палочки – самое сумбурное, ни на что не похожее, весеннее, когда все летит кверх тормашками, палочки вертящиеся —

И я стиснулся весь, чтобы самому как не закрутиться такой палочкой.

Россия – Россия ударится о землю, как в сказке надо удариться о землю, чтобы подняться и сказать всему миру:

– Аз есмь.

– Но можно так удариться, что и не встанешь.

– Все равно, не хочу быть палочкой!

– Теперь это невозможно: или туда или сюда.

Я не все понимал, что говорилось во мне, и часто просто слов не было, а какая-то круть туда и сюда – обрывки слов.

А все сводилось: чтобы не растеряться и быть самим под нахлывающей волной в неслыханном взвиве вихря.

И что я заметил: звезды, которые я видел в канун, погасли, вихрь овладевал моей душой.

– Да, я бескрылый, слепой, как крот, я буду рыть, рыть, рыть —

………………………………………………………………….

Третья неделя, и с каждым уходящим днем входит новое – жуткое.

И эта жуть представляется мне все от праздности: на улицах, мне кажется, не идут уж, а «ходят».

Углубляется революция, – так сказала одна барышня из редакции.

И как была счастлива!

Я видел о ту пору счастливых людей: и их счастье было от дела.

– Революция или чай пить?

Другими словами:

– Стихия – палочки вертящиеся? – или упор, самоупор?

Те, кто в стихии – «в деле», – они и счастливы. Потому что счастье ведь и есть «деятельность».

И скажу, до забвения видел я тогда таких деятельных – счастливых.

Чай-то пить совсем не так легко, как кажется! Ведь чтобы чай пить, надо прежде всего иметь чай. А чтобы иметь чай – —

Есть, впрочем, одно утешение: эта стихия, как гроза, как пожар, и пройдет гроза, а ты останешься, ты должен остаться, вдохнув в себя все силы гроз.

– Но грозой может и убить!

Пришвин – увлекающаяся борода, – так его прозвали на собраниях, «увлекающейся бородой», – Пришвин все в ходу, не мне чета, но тоже не в деле, и вот приуныл чего-то.

«В мясе-то копаться человечьем – все эти вертящиеся палочки – вся эта накипь старых неоплатных долгов – месть, злоба – весь этот выверт жизни и неизбежность, проклятия – революция – нос повесишь!»

Соседки наши, учительницы, обе тихие, измученные.

Я часто слышу, как старшая жалуется:

– Несчастье мое первое, что я живу в такое время.

А другая кротко все уговаривает:

– Очень интересное время. После нам завидовать будут. Надо только как-нибудь примириться, принять все. И разве раньше лучше нам было?

– Да, лучше, лучше! – уж кричит.

И мне понятно:

«Как хорошо в грозу, какие вихри!»