Бенедикт Лифшиц - Полутораглазый стрелец

Все мы пьем, приложившись к рогу,

Чудодейственный эликсир,

Превращающий понемногу

В пир Платона наш скромный пир.

Мы не пьянство, однако, славим:

Предводимые тамадой,

Мы скорее стаканы отставим

Иль смешаем вино с водой,

Чем забудем о том, что рядом,

Только выйти к подножью гор,

Отрезвляет единым взглядом

Полновесная жизнь в упор.

Не о ней ли впрямь, не о ней ли,

Может быть, только ею пьян,

Славословий своих коктейли

Преподносит нам Тициан?

Он встает - замолкает тари,

Он погладит под челкой лоб -

В стойком чувствуешь перегаре,

Вдохновение, твой озноб.

Он нанизывает без связи

Происшествия, имена, -

Почему же в его рассказе

Оживает моя страна?

Это - голос самих ущелий,

Где за пазухой нет ножа:

«Руку Пушкину, Руставели!

Руку Лермонтову, Важа!»

Это - голос многоязычья,

От которого мы пьяны,

Преисполненные величья

Небывалой еще страны.

И, раздвинув подвала стены,

Мы выходим наверх гурьбой

Окунуться вновь в многопенный

Твой, советская жизнь, прибой.

117. СМЕРТЬ В ПАТАРДЗЕУЛИ

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.

Ни запах тления, ни плакальщицы вой

Нисколько не смущал трапезы поминальной,

И сорок человек за чашей круговой

Сплоченною семьей сидели беспечально.

Не прах предать земле, не память спеленать,

Новорожденную уже в застольном гуле,

Не друга утешать, утратившего мать,

Мы съехались сюда, в его Патардзеули!

Нет, смерти не было! Был синий небосвод

Да горы за окном. Лишенная регалий

Всей зеленью холмов, всем шумом вешних вод,

Которые смеясь ее опровергали,

Она рассыпалась, как легкая зола,

Преобразилась там, за этой дверью серой,

И, равноправная участница стола,

Ликующей средь нас уселась примаверой.

А отошедшее от матери тепло

С минуту облачком помешкало у входа,

Вернулось в горницу и к сыну перешло,

Неистребимое, как достоянье рода.

118. ВАРЦИХЕ

Перед вами, багдадские небеса…

Маяковский

Я ехал долг отдать далеким небесам,

Недобрый выбрав час для дружеской расплаты,

Я ехал долг чужой отдать, покуда сам

Был перед вами чист, багдадские закаты!

Я к сроку не успел добраться до конца,

И небеса (увы, я был иноплеменник!)

Лишь крови жаждали, как Шейлок, от купца

Венецианского не принимавший денег.

Что было делать мне? Варцихская луна,

Нежданно выкатясь по трапу из подвала,

Над бочками с вином, уже пьяным-пьяна,

На заводском дворе злорадно ликовала.

Что было делать мне? Она, не серебря

Ни леса, ни реки, плыла туда, к Багдади,

Где исступленною Горгоною заря

Змееподобные раскидывала пряди.

Бессребреницею жестокою луна

Шаманила вокруг пылавшего мангала,

Расплаты требуя за долг чужой: она

Теперь моих стихов, как крови, вымогала.

За школьную тетрадь, за детство, может быть,

Уже внимавшее в горах весенним грозам,

Я кровью должен был своею заплатить,

Обызвествленною артериосклерозом!

И все-таки она, в багдадских небесах

Не растворенная, пропала ль бесполезно,

Иль обозначится позднее на весах

У нежной Порции, склонившейся над бездной?

1936

119. БАГРАТ

На том малопонятном языке,

Которым изъясняется природа,

Ты, словно незаконченная ода,

В суровом высечен известняке.

Куда надменная девалась кода?

Ее обломки, может быть, в реке,

И, кроме неба не желая свода,

Ты на незримом держишься замке.

Что нужды нам, каков ты был когда-то,

Безглавый храм, в далекий век Баграта?

Спор с временем - высокая игра.

И песнь ашуга - та же песнь аэда -

«Гамарджвеба!» Она с тобой, Победа

Самофракийская, твоя сестра!

120. ДОРАДА

Я детям показать поющую дораду

Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.

А. Рембо

Солнце, чьи лучи отрада

Чешуе твоей, дорада,

Каждому дает отгадывать оракул твой, дорада.

А. Жид

У этих низких берегов

Я отпущу тебя, дорада:

Не надо мне твоих даров,

Мне перстня твоего не надо!

Пой мореплавателю, пой

Скитальцу про его обиду, -

Уже я вижу пред собой

Золоторунную Колхиду.

Пока еще живу, пока

Во всем ищу я образ плоти,

Приветствую издалека

Плывущий мне навстречу Поти.

Неси ж другому перстень свой,

Дар Персефоны, дар опасный,

А мне оставь мой мир живой,

Нестройный, тленный и прекрасный!

121. ОДИНОЧЕСТВО

Холмы, холмы… Бесчисленные груди

И явственные выпуклости губ,

Да там, вдали, в шершавом изумруде,

Окаменевший исполинский круп…

Так вот какою ты уснула, Гея,

В соленый погруженная туман,

Когда тебя покинул, холодея,

Тобой пресытившийся Океан!

Еще вдогонку ускользавшим рыбам

Протягивая сонные уста,

Ты чувствовала, как вставали дыбом

Все позвонки Кавказского хребта.

В тот день - в тот век - в бушующем порфире

Тобою были предвосхищены

Все страсти, мыслимые в нашем мире,

Всё то, чем мы живем, твои сыны.

И я, блуждая по холмам Джинала,

Прапамять в горных недрах погребя,

Испытываю всё, что ты узнала,

Воды уже не видя близ себя.

122. ПРОБУЖДЕНИЕ

Еще я вижу див морских свеченье

На самой бессловесной глубине,

Еще я жду развязки приключенья,

Начавшегося только что во сне.

А памяти моей не напрягая

И лишь замедлив маятник часов,

Меня зовет обратно жизнь другая,

Уже не запертая на засов.

Она со мною говорит, как с ровней,

С проспекта Руставели вся видна,

И ничего нет в мире полнокровней

И соблазнительнее, чем она.

Зачем же пленником в дадианури

Дианы я отыскиваю след,

Поверх Мтацминды тонущий в лазури?

Иль та, иль эта. Середины нет.

1937

Стихотворения разных лет

123. ОТВЕРЖЕННЫЙ

Для всех раскрылась зеленая библия,

Зеленая книга весны, -

А я не знаю… не знаю, погиб ли я,

Иль это лишь призрак, лишь сны…

Синеет небо сквозь зыбкие листики…

Простор… суета… голоса…

А я опутан лианами мистики,

Чужда мне дневная краса…

В сверкающем солнце страшное чудится,

Мне выжжет глаза синева,

И в злом просторе утонут, заблудятся

Рожденные смертью слова.

Фальшивый звук средь согласной певучести,

Тень смерти на празднике всех,

Порочный, далекий от общей участи,

Я проклял веселье и смех…

Погибший, я жажду всеобщей гибели,

И к смерти - молитва моя:

«Румяные лица той краской выбели,

Которой отмечен лишь я!»

И только на миг, когда укоризненно

Из прошлого кто-то глядит,

Поблекшие губы шепчут безжизненно

(А сердце не верит и спит):

«О, если бы в час торжества несказанного

Весна пощадила меня!

О, если б начать было можно мне заново

Великую оргию дня!»

124. ОБРЕЧЕННЫЕ

Ты слышишь? звон!… ползут… хоронят…

Мелькают факелы и креп…

О, как согласно нами понят

Призыв, проникший в наш вертеп!…

Ты медлишь? Ты? Опомнись: разве

Не мне с тобою эта песнь?

Иль я в твоей смертельной язве

Не разглядел свою болезнь?

Иль, овладев твоею кровью,

Тебя пьянит надежда, весть?

Иль грозной смерти лепту вдовью

Ты не осмелишься принесть?…

О, нет - мучительным недугом

Мы оба ей обречены,

И ни обманам, ни испугам

Нет места в царстве тишины.

Но губ твоих, покрытых сыпью,

Не хочет мой предсмертный взгляд.

Туши ж огонь. Теперь я выпью

Едва не выплеснутый яд…

…Как ты прекрасна, Беатриче!

Как я люблю!… Как вновь и вновь

Хочу в молитве, в песне, в кличе

Тебе отдать свою любовь!

Плывут и гаснут ожерелья,

Венки из ярких, странных звезд…

Нас ждут на празднике веселья,

Нас, беглецов из черных гнезд.

Упал бокал!… На что он, если

На миг забыться мы могли

И в этот миг для нас воскресли

Больные радости земли?

Вдвоем, бежав урочной жатвы,

Мы, жизнь, к тебе - топчи, язви:

Твои рабы исполнят клятвы

Еще неслыханной любви!

О легкие розы, кто к нам

Бросает вас в сон дневной?

– Октябрь прислонился к окнам

Широкой серой спиной…

Мы знаем: вы ниоткуда!

Мы знаем: вы от Христа!

– Крылатые розы чуда