Владимир Маяковский - Сборники стихотворений
зависть
зажглась и горит в глазах
моего натюрморта. И каплет
с Верлена
в стакан слеза. Он весь
как зуб на сверле. Тут
к нам
подходит
Поль Сезан: "Я так
напишу вас, Верлен". Он пишет.
Смотрю,
как краска свежа. Monsieur,
простите вы меня, у нас
старикам,
как под хвост вожжа, бывало
от вашего имени. Бывало
сезон,
наш бог - Ван-Гог, другой сезон
Сезан. Теперь
ушли от искусства
вбок не краску любят,
а сан. Птенцы
у них
молоко на губах,а с детства
к смирению падки. Большущее имя взяли
АХРР, а чешут
ответственным
пятки. Небось
не напишут
мой портрет,не трут
понапрасну
кисти. Ведь то же
лицо как будто,
ан нет, рисуют
кто поцекистей. Сезан
остановился на линии, и весь
размерсился - тронутый. Париж,
фиолетовый,
Париж в анилине, вставал
за окном "Ротонды".
1925
NOTRE-DAME
Другие здания
лежат,
как грязная кора, в воспоминании
о NOTRE-DAME'е. Прошедшего
возвышенный корабль, о время зацепившийся
и севший на мель. Раскрыли дверь
тоски тяжелей; желе
из железа
нелепее. Прошли
сквозь монаший
служилый елей в соборное великолепие. Читал
письмена,
украшавшие храм, про боговы блага
на небе. Спускался в партер,
подымался к хорам, смотрел удобства
и мебель. Я вышел
со мной
переводчица-дура, щебечет
бантиком-ротиком: "Ну, как вам
нравится архитектура? Какая небесная готика!" Я взвесил все
и обдумал,
ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно,
под клуб не пойдет
темноват,об этом не думали
классики. Не стиль...
Я в этих делах не мастак. Не дался
старью на съедение. Но то хорошо,
что уже места готовы тебе
для сидения. Его
ни к чему
перестраивать заново приладим
с грехом пополам, а в наших
ни стульев нет,
ни органов. Копнешь
одни купола. И лучше б оркестр,
да игра дорога сначала
не будет финансов,а то ли дело
когда орган играй
хоть пять сеансов. Ясно
репертуар иной фокстроты,
а не сопенье. Нельзя же
французскому Госкино духовные песнопения. А для рекламы
не храм,
а краса старайся
во все тяжкие. Электрорекламе
лучший фасад: меж башен
пустить перетяжки, да буквами разными:
"Signe de Zoro", чтоб буквы бежали,
как мышь. Такая реклама
так заорет, что видно
во весь Boulmiche. А если
и лампочки
вставить в глаза химерам
в углах собора, тогда
никто не уйдет назад: подряд
битковые сборы! Да, надо
быть
бережливым тут, ядром
чего
не попортив. В особенности,
если пойдут громить
префектуру
напротив.
1925
ВЕРСАЛЬ
По этой
дороге,
спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли
в шелках
золоченых каретц телес
десятипудовики. И ляжек
своих
отмахав шатуны, по ней,
марсельезой пропет, плюя на корону,
теряя штаны, бежал
из Парижа
Капет. Теперь
по ней
веселый Париж гоняет
авто рассиян,кокотки,
рантье, подсчитавший барыш, американцы
и я. Версаль.
Возглас первый: "Хорошо жили стервы!" Дворцы
на тыши спален и зал и в каждой
и стол
и кровать. Таких
вторых
и построить нельзя хоть целую жизнь
воровать! А за дворцом,
и сюды
и туды, чтоб жизнь им
была
свежа, пруды,
фонтаны,
и снова пруды с фонтаном
из медных жаб. Вокруг,
в поощренье
жантильных манер, дорожки
полны статуями везде Аполлоны,
а этих
Венер безруких,
так целые уймы. А дальше
жилья
для их Помпадурш Большой Трианон
и Маленький. Вот тут
Помпадуршу
водили под душ, вот тут
помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь
ах, как не нова! Красивость
аж дух выматывает! Как будто
влип
в акварель Бенуа, к каким-то
стишкам Ахматовой. Я все осмотрел,
поощупал вещи. Из всей
красотищи этой мне
больше всего
понравилась трещина на столике
Антуанетты. В него
штыка революции
клин вогнали,
пляша под распевку, когда
санкюлоты
поволокли на эшафот
королевку. Смотрю,
а все же
завидные видики! Сады завидные
в розах! Скорей бы
культуру
такой же выделки, но в новый,
машинный розмах! В музеи
вот эти
лачуги б вымести! Сюда бы
стальной
и стекольный рабочий дворец
миллионной вместимости,такой,
чтоб и глазу больно. Всем,
еще имеющим
купоны
и монеты, всем царям
еще имеющимся
в назидание: с гильотины неба,
головой Антуанетты, солнце
покатилось
умирать на зданиях. Расплылась
и лип
и каштанов толпа, слегка
листочки ворся. Прозрачный
вечерний
небесный колпак закрыл
музейный Версаль.
1925
ЖОРЕС
Ноябрь,
а народ
зажат до жары. Стою
и смотрю долго: на шинах машинных
мимо
шары катаются
в треуголках. Войной обагренные
руки
умыв и красные
шансы
взвесив, коммерцию
новую
вбили в умы хотят
спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим
смотрите,
и он с великими нашими
тоже. Жорес
настоящий француз.
Пантеон не станет же
он
тревожить. Готовы
потоки
слезливых фраз. Эскорт,
колесницы - эффект! Ни с места!
Скажите,
кем из вас в окне
пристрелен
Жорес? Теперь
пришли
панихидами выть. Зорче,
рабочий класс! Товарищ Жорес,
не дай убить себя
во второй раз. Не даст.
Подняв
знамен мачтовый лес, спаяв
людей
в один
плывущий флот, громовый и живой,
по-прежнему
Жорес проходит в Пантеон
по улице Суфло Он в этих криках,
несущихся вверх, в знаменах,
в шагах,
в горбах. "Vivent les Soviets!..
A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." И вот
взбегает огонь
и горит, и песня
краснеет у рта. И кажется
снова
в дыму
пушкари идут
к парижским фортам. Спиною
к витринам отжали
и вот из книжек
выжались
тени. И снова
71-й год встает
у страниц в шелестении. Гора
на груди
могла б подняться. Там
гневный окрик орет: "Кто смел сказать,
что мы
в семнадцатом предали
французский народ? Неправда,
мы с вами,
французские блузники. Забудьте
этот
поклеп дрянной. На всех баррикадах
мы ваши союзники, рабочий Крезо
и рабочий Рено".
1925
ПРОЩАНИЕ
(Кафе)
Обыкновенно
мы говорим: все дороги
приводят в Рим. Не так
у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем
и Ромул,
и Ремул и Ром в "Ротонду" придут
или в "Дом". В кафе
идут
по сотням дорог, плывут
по бульварной реке. Вплываю и я:
"Garcon,
un grog americain!" Сначала
слова,
и губы,
и скулы кафейный гомон сливал. Но вот
пошли
вылупляться из гула и лепятся
фразой
слова. "Тут
проходил
Маяковский давече, хромой
не видали рази?""А с кем он шел?"
"С Николай Николаичем"."С каким?"
"Да с великим князем!""С великим князем?
Будет врать! Он кругл
и лыс,
как ладонь. Чекист он,
послан сюда
взорвать...""Кого?"
"Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка..."
Другой поправил: "Вы врете,
противно слушать! Совсем и не Мишка он,
а Павел. Бывало, сядем
Павлуша!а тут же
его супруга,
княжна, брюнетка,
лет под тридцать..." "Чья?
Маяковского?
Он не женат". "Женат
и на императрице"."На ком?
Ее ж расстреляли..."
"И он поверил
Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас
за трильон! Она же ж
омолодилась!" Благоразумный голос:
"Да нет, вы врете
Маяковский - поэт"."Ну, да,
вмешалось двое саврасов,в конце
семнадцатого года в Москве
чекой конфискован Некрасов и весь
Маяковскому отдан. Вы думаете
сам он?
Сбондил до йот весь стих,
с запятыми,
скраден. Достанет Некрасова
и продает червонцев по десять
на день". Где вы,
свахи?
Подымись, Агафья! Предлагается
жених невиданный. Видано ль,
чтоб человек
с такою биографией был бы холост
и старел невыданный?! Париж,
тебе ль,
столице столетий, к лицу
эмигрантская нудь? Смахни
за ушми
эмигрантские сплетни.
Провинция!
не продохнуть.Я вышел
в раздумье
черт его знает! Отплюнулся
тьфу, напасть! Дыра
в ушах
не у всех сквозная другому
может запасть! Слушайте, читатели,
когда прочтете, что с Черчиллем
Маяковский
дружбу вертит или
что женился я
на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу,
не верьте.
1925
ПРОЩАНЬЕ
В авто,
последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? Париж
бежит,
провожая меня, во всей
