Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь тринадцатая

Еще кентавр не пересек потока,Как мы вступили в одичалый лес,Где ни тропы не находило око.

Там бурых листьев сумрачен навес,Там вьется в узел каждый сук ползущий,Там нет плодов, и яд в шипах древес.

Такой унылой и дремучей пущиОт Чечины и до Корнето[150] нет,Приют зверью пустынному дающей.

Там гнезда гарпий, их поганый след,Тех, что троян, закинутых кочевьем,Прогнали со Строфад предвестьем бед.[151]

С широкими крылами, с ликом девьим,Когтистые, с пернатым животом,Они тоскливо кличут по деревьям.

«Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем, —Так начал мой учитель, наставляя, —Знай, что сейчас мы в поясе втором,

А там, за ним, пустыня огневая.Здесь ты увидишь то, — добавил он, —Чему бы не поверил, мне внимая».

Я отовсюду слышал громкий стон,Но никого окрест не появлялось;И я остановился, изумлен.

Учителю, мне кажется, казалось,Что мне казалось, будто это крикТолпы какой-то, что в кустах скрывалась.

И мне сказал мой мудрый проводник:«Тебе любую ветвь сломать довольно,Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».

Тогда я руку протянул невольноК терновнику и отломил сучок;И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»

В надломе кровью потемнел ростокИ снова крикнул: «Прекрати мученья!Ужели дух твой до того жесток?

Мы были люди, а теперь растенья.И к душам гадов было бы грешноВыказывать так мало сожаленья».

И как с конца палимое бревноОт тока ветра и его накалаВ другом конце трещит и слез полно,

Так раненое древо источалоСлова и кровь; я в ужасе затих,И наземь ветвь из рук моих упала.

«Когда б он знал, что на путях своих, —Ответил вождь мой жалобному звуку, —Он встретит то, о чем вещал мой стих,[152]

О бедный дух, он не простер бы руку.Но чтоб он мог чудесное познать,Тебя со скорбью я обрек на муку.

Скажи ему, кто ты; дабы воздатьТебе добром, он о тебе вспомянетВ земном краю, куда взойдет опять».

И древо: «Твой призыв меня так манит,Что не могу внимать ему, молча;И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.

Я тот,[153] кто оба сберегал ключа[154]От сердца Федерика и вращал ихК затвору и к отвору, не звуча,

Хранитель тайн его, больших и малых.Неся мой долг, который мне был свят,Я не щадил ни сна, ни сил усталых.

Развратница[155], от кесарских палатНе отводящая очей тлетворных,Чума народов и дворцовый яд,

Так воспалила на меня придворных,Что Август[156], их пыланьем воспылав,Низверг мой блеск в пучину бедствий черных

Смятенный дух мой, вознегодовав,Замыслил смертью помешать злословью,И правый стал перед собой неправ.[157]

Моих корней клянусь ужасной кровью,Я жил и умер, свой обет храня,И господину я служил любовью!

И тот из вас, кто выйдет к свету дня,Пусть честь мою излечит от извета,Которым зависть ранила меня!»

«Он смолк, — услышал я из уст поэта. —Заговори с ним, — время не ушло, —Когда ты ждешь на что-нибудь ответа».

«Спроси его что хочешь, что б моглоБыть мне полезным, — молвил я, смущенный. —Я не решусь; мне слишком тяжело».

«Вот этот, — начал спутник благосклонный, —Готов свершить тобой просимый труд.А ты, о дух, в темницу заточенный,

Поведай нам, как душу в плен берутУзлы ветвей; поведай, если можно,Выходят ли когда из этих пут».

Тут ствол дохнул огромно и тревожно,И в этом вздохе слову был исход:«Ответ вам будет дан немногосложно.

Когда душа, ожесточась, порветСамоуправно оболочку тела,Минос[158] ее в седьмую бездну шлет.

Ей не дается точного предела;Упав в лесу, как малое зерно,Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено;И гарпии, кормясь его листами,Боль создают и боли той окно.[159]

Пойдем и мы за нашими телами,[160]Но их мы не наденем в Судный день:Не наше то, что сбросили мы сами.[161]

Мы их притащим в сумрачную сень,И плоть повиснет на кусте колючем,Где спит ее безжалостная тень».

Мы думали, что ствол, тоскою мучим,Еще и дальше говорить готов,Но услыхали шум в лесу дремучем,

Как на облаве внемлет зверолов,Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,И слышит хруст растоптанных кустов.

И вот бегут,[162] левее нас, нагие,Истерзанные двое, меж ветвей,Ломая грудью заросли тугие.

Передний[163]: «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»Другой[164], который не отстать старался,Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,

Чем был, когда у Топпо подвизался!»Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,Свалился в куст и в груду с ним смешался.

А сзади лес был полон черных сук,Голодных и бегущих без оглядки,Как гончие, когда их спустят вдруг.

В упавшего, всей силой жадной хватки,Они впились зубами на летуИ растащили бедные остатки.

Мой проводник повел меня к кусту;А тот, в крови, оплакивал, стеная,Своих поломов горькую тщету:

«О Джакомо да Сант-Андреа! ЗлаяБыла затея защищаться мной!Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»

Остановясь над ним, наставник мойПромолвил: «Кем ты был, сквозь эти раныСтруящий с кровью скорбный голос свой?»

И он в ответ: «О души, в эти страныПришедшие сквозь вековую тьму,Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,

Сгребите листья к терну моему!Мой город — тот, где ради ИоаннаЗабыт былой заступник; потому

Его искусство мстит нам неустанно;[165]И если бы поднесь у Арнских водЕго частица не была сохранна,

То строившие сызнова оплотНа Аттиловом грозном пепелище —Напрасно утруждали бы народ.[166]

Я сам себя казнил в моем жилище».[167]

Песнь четырнадцатая