Елена Крюкова - Сотворение мира
Реквием для отца среди ненаписанных картин
СОНАлмазоносной, хрусткой, грозной печьюГорят снега вокруг того жилья…
Наедине с тобой, с родимой речью —О мой отец, дочь блудная твоя.Там, на погосте с луковицей яркой, —Лишь доски да прогорклая земля…Ты дал мне жизнь и живопись — подарком:Сухим огнем, когда вокруг — зима.Давились резко краски на палитру.И Космос бил в дегтярное окно.Бутылка… чайник — бронзовою митрой…То натюрморт, любимый мной давно…О, Господи!.. Что светопреставленье,Когда, вдыхая кислый перегар,Глядела я, как спал ты в ослепленьеРебячьих слез, идущих, как пожар?!..А мать, застлав убогие постелиИ подсчитав святые пятаки,С твоих картин стирала пыль фланелью,И пальцы жгли ей яркие мазки!Ты спал среди картин, своих зверяток,Своих любовниц, пасынков своих,И сон, как жизнь, и длинен был, и краток,И радостен, как в голод — нищий жмых,И страшен, как немецкая торпеда,Как ледовитый, Северный, морскойТвой путь, когда вся живопись — Победа,А вся любовь — под палубной доской!..Малярство корабельное! МытарствоПожизненное! Денег снова нетНа краски…
Спи. Придет иное царство.Иной с картин твоих пробрызнет свет.И я стою. Мне холодно. Мне кротко.Со стен лучатся зарева картин.Ледок стакана. Сохлая селедка.Такой, как ты, художник — лишь один.И детство я свое благословляю.И сон твой окаянный берегу.Тобой ненамалеванного Рая,Прости, намалевать я не смогу…Но — попытаюсь! Все же попытаюсьХолсты, что не закрашены тобой,Сама — замазать…И в гордыне каюсь,Что кисть — мой меч.Что долог будет бой.
ТРОИЦАЯ вижу их в той комнате холодной,За той квадратной льдиною стола:Художник, вусмерть пьяный, и голодныйНатурщик, — а меж них и я была.Натурщик был в тельняшке. А художник,С потрескавшейся верхнею губой,И в реабилитации — острожник,Во лживом мире был самим собой.Брал сельдь руками. Песню пел. И смелостьИмел — щедра босяцкая братва —Все раздавать, что за душой имелось:Сожженный смех и жесткие слова.Натурщик мрачно, будто под прицелом,Сурово, скупо, молча пил и ел,Как будто был один на свете белом —Вне голода и насыщенья тел.Свеча в консервной банке оплывалаИ капала на рассеченный лук.И я, и я меж ними побывала.И я глядела в жилы желтых рук.И я глядела в желваки на скулах.И скатерть я в косички заплела…
Морозным ветром из-под двери дуло.Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.Звезда в окно глядела белым дулом.…И я — дите — в ногах у них уснула.
…И я меж них в сем мире побыла.
БОГОРОДИЦА С МЛАДЕНЦЕМИдет горящими ступнямиПо снегу, ржавому, как пытка, —Между фонарными огнями,Между бетонного избытка.
Какое гордое проклятье —Дух снеди из сожженной сумки.На штопанное наспех платьеСлетает снег вторые сутки.
Кого растишь,какое чадо?..Кто вымахает — Ирод дюжийИли родоначальник стада,В пустыне павшего от стужи?
Но знаешь (матери — всезнайки),Какая дерева породаПойдет на Крест,и что за байкиПойдут средь темного народа,
Когда Распятье мощно, грозноРаскинется чертополохомНад смогом полночи морозной,Над нашим выдохом и вдохом.
ПРОРОКЛицо порезаноножами Времени.Власы посыпаныкрутою солью.Спина горбатая —тяжеле бремени.Не разрешитьсяживою болью.
Та боль — утробная.Та боль — расейская.Стоит старикогромным заревомНад забайкальскою,над енисейскою,Над вычегодскоюземною заметью.
Стоит старик!Спина горбатая.Власы — серебряны.Глаза — раскрытые.А перед ним —вся жизнь проклятая,Вся упованная,непозабытая.
Все стуки заполночь.Котомки рваные.Репейник проволок.Кирпич размолотый.Глаза и волосы —уже стеклянные —Друзей, во рву ночномлежащих — золотом.
Раскинешь крылья ты —а под лопатками —Под старым ватником —одно сияние…В кармане — сахар:собакам — сладкое.Живому требуетсяподаяние.
И в чахлом ватнике,через подъезда вонь,Ты сторожить идешьстрану огромную —Гудки фабричныенад белой головой,Да речи тронные,да мысли темные,
Да магазинныеврата дурманные,Да лица липкие —сытее сытого,Да хлебы ржавыеда деревянные,Талоны, голодомнасквозь пробитые,
Да бары, доверхунабиты молодью —Как в бочке сельдяной!.. —да в тряпках радужных,Да гул очередей,где потно — походя —О наших мертвых,о наших раненых,
О наших храмах, где —склады картофеля,О наших залах, где —кумач молитвенный!О нашей правде, что —давно растоптана,Но все живет —в петле,в грязи,под бритвою…
И сам, пацан ещес седыми нитями,Горбатясь, он глядит —глядит в суть самую…
Пророк, восстань и виждь!Тобой хранимые.Перед вершиноюИ перед ямою.
КУПАНЬЕ СУСАННЫОмоюсь, очищусь от скверны…Холодная эта вода…Я встану нагая — наверно,Отныне и навсегда.
Я вспыхну, как жадное пламя.Ни плеч. Ни волос. Ни руки.Лишь тела тяжелое знамя —На мертвых миров сквозняки.
Меня приравняли вы к блуду,К корыту, к лохани, к печи…А я приравню себя — к чуду.К купанью в осенней ночи.
Я выйду на берег песчаный.Мне Волга стопу захлестнет.Встречай же купанье Сусанны,Катящийся с Севера лед!
Вся в кашле от дезактиваций,В пыли от пустого пути,Хочу в Чистоте искупаться,Хочу в Тишину низойти.
Качает осеннюю пристаньМазутная наша волна.О тело, на холоде выстынь!Душа, поднимися со дна!
Из тьмы забубенных бараков.Из плесени овощебаз.Из ветхого зимнего мрака,Где Космос целует лабаз.
Из семечек в давке вокзальной.Из мата на школьной стене.Из жизни немой и печальной,Как жемчуг на илистом дне.
Вхожу в Чистоту! Очищаюсь!Безродную дочерь прими,Природа! Тобой причащаюсь,Текущей в грязи меж людьми!
Фабричная девка, Сусанна,Красотка с тусовки да пьянь, —Зачем тебе эта ОсаннаНад Волгой в осеннюю рань?!
Зачем тебе эта церквушкаИ фреска, где ты себя зришь,Где свечки, старухи и дущно,И бедно, и счастливо лишь?!..
Зачем тебе певчие звукиИз мятной мерцающей мглы —Тебе, чьи замараны рукиТо зельем, то метой иглы?!
Но я не хочу больше грязи.Мир ополоумел, зачах.Не стать мне потиром для князяИ гривной на хрупких плечах.
Молитвой единственной стало —Отмыться от песи, парши,Чтоб тело пречистым предсталоПред лютым сверканьем души.
Да жить нам осталось недолго.Вон, вон они, старцы, идут.С речами о будущем долгеИ верою в праведный труд.
И стрежень твой будет калечитьЦветной керосин и мазут.И клены зажгут свои свечи!Дымы к облакам поползут!
И буду стоять я, нагая,Над черной безумной рекой,Себя, как свечу, возжигаяНад смоговой смертной тоской!
И снег будет с неба валитьсяНа съеденный ржавчиной лед.И малая чистая птицаВ чаду над мною пройдет.
ПОРТРЕТ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА С КРЕСТИКОМ НА ШЕЕРубаха распахнута. Крестик в ключице.За верою модно поволочиться.
За верою — ярко, за верою — громко…Вместо цепочки — от сумки тесемка.
В глазах синих — ясно и пусто.Где-то — цитата из Златоуста
Запомнена напрочь, повторена гордо…Тесемка врезается в тощее горло…
А снег его крестит, мороз его дарит,А люди в автобусах ноги давят,
А жизнь — неиспытанна, неизреченна —Неверьем, неверьем гудит обреченно —
И в лица в пустые в пустых магазинах,И в брань площадную, и в сипы ьензина,
В горелую снедь лилипутьих столовых,В истертую решку печатного слова!
Лишь в эти снега, что легли на векаНа нищую землю подобьем платка,
Да в то, как целуют любимых без меры —Вся вольная вера.Вся нищая вера.
ПОРТРЕТ ДОЧЕРИ В ПАРАДНОМ ПЛАТЬЕТяжелые ладони — на розовом шелку.Мокрая прядь прилипла к виску.Из-под юбки — стоптанный каблук.Вечного взгляда смертный ультразвук.
Какие там наряды! — дощатая зима.Какие там парады! — сибирская тьма,Концерт в Ербогачене, где к минус сорокаПротянута сосновая колючая рука.
Там дочка-пианистка играет певцам —Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам,Влюбляется, рыдает — опухшее лицо…В бане роняет дареное кольцо…
И снова самолеты, и снова поезда,И мыкается дочерь — незнамо, куда…Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет!Ни в памяти народной. Ни в замети лет…
И вот лицо рисует суровая кисть.Ивот рисует руки угрюмая жизнь.И вот рисует сердце мое отец седой —Посмертною морщиной, глубокой бороздой.
И вот я на портрете — вся в золоте сижу!На жизнь свою нынешнюю — из завтра гляжу!Глазами, намалеванными резко — в пол-лица —Гляжу на плач Начала.И на звезду Конца.
РАСПЯТИЕ«…и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю —Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно,Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую,Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным…
Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, —Как же тебя они мучают, как же тебя пытают!Вот была бы я, милый,твоею земной женою —Перегрызла бы глотки мучителям,даром что не святая!..»
«Тише, дочь, тише… Хорошо, что ты плакать можешь.Погляди-ка, как я Его написал:голого, худого, седого,С изогнутой кочергой ключицей,с гусиной кожей,Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово…
Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил.И вроде бы Смерть сейчас для Него — благо!А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожиОн на Кресте за жизнь хватается, бедолага…
Ох, дочка! Он знает все!Знает, что воскреснет!Что Его именем будут сжигать и вешать!Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни,Что Ему будут молиться все —и кто чист, и кто грешен…
Но сейчас-то, сейчас!Больно рукам распятым!Больно ногам пробитым!Больно пронзенным ребрам!И последние секунды живет Онв этом мире проклятом,И молится, чтоб еще секунду пожитьв этом мире недобром!
И жилы вздуваются:это реки ломают льды.И глаза закатываются:это гаснут двойные звезды.И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку —глоток воды!Это Божья милость!А Он умирает, как человек —мучительно, грозно и просто.»
ЖЕНА ЛОТАИ пламя черное! И гром!Наш мир обрушился! И кровлиСтекали жидким серебром,Потоками орущей крови!
Поняв, что драгоценна жизнь,Забыв все золото — во Имя… —Бежали все, чтобы спастись!И я бежала вместе с ними.
Таща корзины и детей,Крестясь, безумствуя и плача,Бежала вдаль толпа людейПо тверди высохшей, горячей.
И в этом колыханье душ,Что смерть и ночь огнем хлестала, —«… наш дом горит!..» — мне крикнул муж…Я бросила бежать. Я стала.
И, в потный маленький кулакЗажав навеки ожерелье,Я оглянулась! Посмотрела!Да, это в самом деле так!
Я больше чуда не ждала.Я просто знала: нету чуда.И обняла меня остудаИ прямо к сердцу подошла.
И, каменея от любви,И, ничего уже не слыша,Я подняла глаза своиОт гибели — туда, превыше.
РЕВОЛЮЦИЯЭто тысячу раз приходило во сне.
Площадь. Черная грязь костоломных снегов.Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.И костры наподобье кровавых стогов.
На снегу, близко лавки, где надпись: «МЪХА»,В кровянистых сполохах голодных костров,В мире, вывернувшем все свои потрохаПод ножами планет, под штыками ветров, —
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —Тело тощей Старухи прощалось с душой,Навзничь кинуто за баррикадной межой.
Поддергайчик залатан. Рубаха горитРваной раной — в иссохшей груди земляной.Ангел снега, над нею рыдая, парит.Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной.
И рубахи поверх ярко выбился крест.И по снегу — звенящие пряди волос.Кашель, ругань и хохот, и холод окрест.Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
А Старуха лежала — чугунна, мертва.Так огромна, как только огромна земля.Так права — только смерть так бесцельно права.И снега проходили над нею, пыля.
И под пулями, меж заревой солдатни,Меж гуденья косматых площадных огнейК ней метнулась Девчонка:— Спаси! Сохрани… —И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
А Девчонка та — в лагерной робе была.Выживала на клейком блокадном пайке.И косынка ей красная лоб обвила.И трофейный наган бился в нежной руке.
А у Девочки той стыл высокий животНа густом, будто мед, сквозняке мировом…И шептала Девчонка:— Робенок помрет… —И мечтала о нем — о живом! О живом!
Через звездную кожу ее живота —В пулевом — бронебойном — прицельном кольцен —В мир глядела замученная Красота —Царским высверком на пролетарском лице.
В мир глядели забитые насмерть глазаГолодух, выселений, сожженных церквей, —А Девчонка шептала:— Ох, плакать нельзя…А не то он родится… да с жалью моей!..
И себе зажимала искусанный ротОбмороженной, белой, худою рукой!А Старуха лежала. И мимо народТек великой и нищей, родною рекой.
Тек снегами и трупами, криком речей,Кумачом, что под вьюгою — хоть отжимай,Тек торчащими ребрами тонких свечейИ командами, чито походили на лай,
Самокруткою, что драгоценней любви,И любовью, стыдом поджигавшей барак,И бараком, что плыл, будто храм на Крови,Полон детскими воплями, светел и наг!
Тек проселками, знаменем, снегом — опять,Что песком — на зубах, что огнем — по врагу!
И стояла Девчонка —Великая Мать.И лежала Старухана красном снегу.
АССУР, АМАН И ЭСФИРЬТьма комнаты — разливом устья.Узоры скатертной парчи.В чугунных пальцах чаша хрустнет.И сталактиты — две свечи.
Мужик вино ко рту подносит.Небриты щеки. Сед висок.Копье морщины в переносье.А в мочке золота кусок.
А рядом с ним в тугих браслетах —Царица выжженной земли.Холодным именем планетыЕе когда-то нарекли.
И третий — за столом накрытым.И оба ей в глаза глядят.Лицо — предсмертием изрыто.И только жить глаза — хотят.
Уже не встать! Посуду локтемНе опрокинуть со стола!Лишь ревности стальные когтиВонзились в мир, где яжила!
И два мужицких тяжких взора,Два жадно брошенных копья,Вошли. И брызнула позоромПоверх виссона — жизнь моя.
ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯГола была пустыня и суха.И черный ветер с севера катился.И тучи поднимались, как меха.И холод из небесной чаши лился.Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.Обветренный свой лик я вскинул в небо.Пока не умер я. Пока я здесь.Под тяжестью одежд — лепешка хлеба.А черный ветер шкуры туч метал.Над сохлой коркой выжженной пустыниБлеснул во тьме пылающий металл!Такого я не видывал доныне.
Я испугался. Поднялись власы.Спина полкрылась вся зернистым потом.Земля качалась, словно бы весы.А я следил за варварским полетом.Дрожал. Во тьме ветров узрел едва —На диске металлическом, кострамиВ ночи горя, живые существаСмеялись или плакали над нами!Огромный человек глядел в меня.А справа — лев лучами выгнул гриву.А там сидел орел — язык огня.А слева — бык, безумный и красивый.Они глядели молча. Я узрел,Что, как колеса, крылья их ходили.И ветер в тех колесах засвистел!И свет пошел от облученной пыли!Ободья были высоки, страшныИ были полны глаз! Я помолился —Не помогло. Круглее живота Луны,Горячий диск из туч ко мне катился!Глаза мигали! Усмехался рот!Гудел и рвался воздух раскаленный!И я стоял и мыслил, ослепленный:Что, если он сейчас меня возьмет?
И он спустился — глыбою огня.Меня сиянье радугой схватило.И голос был:— Зри и услышь меня —Чтоб не на жизнь, а на века хватило.Я буду гордо говорить с тобой.Запоминай — слова, как та лепешка,В какую ты вцепился под полой,Какую съешь, губами все до крошкиС ладони подобрав… Но съешь сперва,Что дам тебе.
Допрежь смертей и пытокРука простерлась, яростна, жива,А в ней — сухой пергамент, мертвый свиток.Исписан был с изнанки и с лица.И прочитал я: «ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.»Что, Мертвое опять увижу море?!Я не избегну своего конца,То знаю! Но зачем опять о муке?Избави мя от страха и стыда.Я поцелуями украсить рукиВозлюбленной хочу! Ее уста —Устами заклеймить! Я помню, Боже,Что смертен я, что смертна и она.Зачем ты начертал на бычьей кожеО скорби человечьей письмена?!
Гром загремел. В округлом медном шлемеПришелец тяжко на песок ступил.«Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.Ты счастье в лавке за обол купил.Вы, люди, убиваете друг друга.Земля сухая впитывает кровь.От тулова единого мне рукиПротянуты — насилье и любовь.Хрипишь, врага ломая, нож — под ребра.И потным животом рабыню мнешь.На злые звезды щуришься недобро.На кремне точишь — снова! — ржавый нож…Се человек! Я думал, вы другие.Там, в небесах, когда сюда летел…А вы лежите здесь в крови, нагие,Хоть генофонд один у наших тел!Я вычислял прогноз: планета гнева,Планета горя, боли и тоски.О, где, равновеликие, о, где вы?Сжимаю шлемом гулкие виски.Язычники, отребье, обезьяны,Я так люблю, беспомощные, вас,Дерущихся, слупых, поющих, пьяных,Глядящих морем просоленных глаз,Орущих в родах, кротких перед смертью,С улыбками посмертных чистых лиц,И тянущих из моря рыбу — сетью,И пред кумиром падающих ниц…
В вас — в каждом — есть такая зверья сила —Ни ядом, ни мечом ни истребить.Хоть мать меня небесная носила —Хочу жену земную полюбить.Хочу войти в горячечное лоно,Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,Допрежь рыданий, прежде воплей, стоновПоставить яркой Радости печать!Воздам сполна за ваши злодеянья,Огнем Содомы ваш поражу, —Но посреди звериного страданьяОт самой светлой радости дрожу:Мужчиной — бить;и женщиной — томиться;Плодом — буравить клещи жарких чресл;Ребенком — от усталости валитьсяСреди игры; быть старцем, что воскресОт летаргии; и старухой в черном,С чахоткою меж высохших грудей,Что в пальцах мелет костяные четки,Считая, сколько лет осталось ей;И ветошью обвязанным солдатом,Чья ругань запеклась в проеме уст;И прокаженным нищим; и богатым,Чей дом назавтра будет гол и пуст… —И выбежит на ветер он палящий,Под ливни разрушенья и огня,И закричит, что мир ненастоящий,И проклянет небесного меня…
Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!Тебя, о человек Езекииль!Я улечу.Меня уже не будет.А только обо мне пребудет быль.Еще хлебнете мерзости и мрака.Еще летит по ветру мертвый пух.Но волком станет дикая собака,И арфу будет обнимать пастух.И к звездной красоте лицо поднимешь,По жизни плача странной и чужой,И камень, как любимую, обнимешь,Поскольку камень наделен душой,И бабье имя дашь звезде лиловой,Поскольку в мире все оживленоСверкающим,веселым,горьким Словом —Да будет от меня тебе оноНе даром — а лепешкой подгорелой,Тем штопанным, застиранным тряпьем,Которым укрывал нагое телоВ пожизненном страдании своем…»
* * *…И встал огонь — ночь до краев наполнил!И полетел с небес горячий град!Я, голову задрав, себя не помнил.Меж мной и небом не было преград.Жужжали звезды в волосах жуками.Планеты сладким молоком текли.Но дальше, дальше уходило пламяСпиралодиска — с высохшей земли.
И я упал! Сухой живот пустыниЖивот ожег мне твердой пустотой.Звенела ночь. Я был один отныне —Сам себе царьи сам себе святой.Самсебе Боги сам себе держава.Сам себе счастье.Сам себе беда.
И я заплакал ненасытно,жадно,О том, чего не будетникогда.
БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОДНет для писания войныНи масла, ни глотка, ни крошки…
По дегтю северной волны —Баржа с прогнившею картошкой.
Клешнями уцепив штурвал,Следя огни на стылой суше,Отец не плакал — он давалСлезам затечь обратно в душу.
Моряцкий стаж, не подкачай!Художник, он глядит угрюмо.И горек невский черный чайУ рта задраенного трюма.
Баржу с картошкой он ведетНе по фарватеру и створу —Во тьму, где молится народВойной увенчанному вору.
Где варят детям желатин.Где золотом — за слиток масла.Где жизнью пахнет керосин,А смех — трисвят и триедин,Хоть радость — фитилем погасла!
Где смерть — не таинство, а быт.Где за проржавленное салоМужик на Карповке убит.И где ничто не воскресало.
Баржа с картошкою, вперед!Обветренные скулы красны.Он был фрунжак — он доведет.Хоть кто-нибудь — да не умрет.Хоть кто-нибудь — да не погаснет.
Накормит сытно он братву.Парной мундир сдерут ногтями.И не во сне, а наявуМешок картошки он притянет
В академический подвалИ на чердак, где топят печкуПодрамником! Где целовалНатурщицу — худую свечку!
Рогода драная, шерстись!Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!И станет прожитая жизньБезвыходней и неприступней.
И станет будущая больГромадным, грубым Настоящим —Щепотью, где замерзла соль,Ножом — заморышем ледащим,
Друзьями, что в виду холстаНад паром жадно греют руки,И Радостью, когда чистаДуша — вне сытости и муки.
ЦЫГАНКА ОЛЬГА. 1947 ГОДПротив ветра — как в забое!Гневный айсберг — Эрмитаж…Ты, художник, не в запое.Нынче — красочный кураж.Как дрова, несешь этюдник!Жжет худую плоть кашне…Что, блокадник, что, простудник?..Где там истина: в вине?..Ты шагаешь, не шатаясь.Держишь марку: голод — гиль.В зале Рембрандта — святаяОботрет старуха пыльС этой пламенной картины,С этой вспаханной земли,Пред которою мужчиныСтатус Бога обрели…
Два шага до тяжкой двери.Не свалиться. Не упасть.Вой декабрьского зверя.Белая разверста пасть.Но когда ты рухнул, плача,В ледяную нашу грязь,Кто-то вдруг рукой незрячейЗа плечо тебя потряс.
Ты очнулся. Вьюга пела.Плыл этюдник кораблем.Одиноко ныло тело.Только были вы вдвоем.Заморенная цыганка,Вся замотана в тряпье,Кинула:— Ослаб по пьянкеИли скушал все свое?.. —Больше не сронив ни слова,Крепко за руку взяла —И дошли, светло, сурово,К дому, к запаху стола.
Дом?.. Орущей глоткой арки,Вонью лестницы вобрал…Дом?.. Поближе к печи жаркойРуки, ноги подбирал…Малый щеник черномащзый,Кучерявый, головня —Вмиг в этюдник нищий слазал,Разложил вблизи огняЯркие цветы — этюды…Маслом выпачкался весь…Кашель питерской простудыСотрясал дыханья взвесь…
Не взглянула. Не спросила.Лишь молчала и ждала.Лишь поила и кормила —На тугом крыле стола.Суп дымился. И селедкаПахла ржавой кочергой.И дышала баба кротко,Будто — самый дорогой…
На плечах платки лежалиЛихом выцветших дорог…В мочках серьги задрожали…Закрутился завитокЗа щекою — дравидийской,Той тоской — огню сродни…— Ну, наелся?.. Оглядись-каИ маленько отдохни…«Живописец этот парень…Уж такая худерьба…Хоть во сне — отпустит ПамятьИ отступится Судьба…»
И, пока он спал, сутулый,До полу прогнув кровать, —Космосом во щели дуло,Время шло — за ратью рать,Мать, груба, тоща, чернява,Прямо на пол села — иНу давай глядеть на славуКрасоты — и мощь любви.
Вы, отцовские этюды, —Как вас нюхала она,Краски жара и остуды,Кадмий, злато, белизна!Ледокол во льдах Вайгача.И Венеру, где АмурДержит зеркало… И плачаСтарой матери прищур.И негодную картонку,Глде, лияся, как вино,Во метель плыла девчонкаСквозь отверстое окно…И медведицу с дитятей:Мать мертва, остался войМедвежонка…И РаспятьеС подожженной головой.
Спал художник. А цыганкаВсе глядела. Все ждала.Уложила на лежанкуСына. Снова подожглаСиние огни поленьев.Разогрела кипятку.
Жизнь текла без промедленья —Тьмой, сужденной на веку.
Он запомнил только имя:— Ольга!.. — гул……сырой подвал….
Поздно. Пальцами моимиТы ее поцеловал.
«ДЕЖНЕВ». (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ. ОСТРОВ КОЛГУЕВПрицел был точным и неистовым.Полярной ночи встало пламяНад сухо прозвучавшим выстрелом.И мачты глянули — крестами.
— Попал, Никола!..— Мясо доброе…— Спускайте трап — айда за тушей…
Сиянье Севера меж ребрамиСтояло, опаляя душу.
Но близ медведицы, враз рухнувшейГорой еды, добытой с бою, —О, что-то белое, скульнувшее,Молящее забрать с собою!
Был бел сынок ее единственный —Заклятый жизнью медвежонок.Во льдах скулеж его таинственныйСлезою тек, горяч и тонок.
Я ствол винтовки сжал зачумленно.Братва на палубе гудела.Искуплено или загублено,Чтоб выжить, человечье тело?!
Сторожевик, зажат торосами,Борта зальделые топорщил.И я, стыдяся, меж матросамиЛицо тяжелым мехом морщил.
О жизнь, и кровь и гололедица,Родимые — навеки — пятна!Сейчас возьмем на борт медведицу,Разделаем, соля нещадно.
И знал я, что теперь-то выживем,Что фрица обхитрим — еды-то!..И знал: спасительнейшим выстреломЗверюга Божия убита.
И видел — как в умалишении —Себя, кто пережил, кто спасся:Все глады, моры и лишения,Все горестии все напасти!
Все коммуналки, общежития,Столы, богаты пустотою,И слезы паче винопитияВ дыму дороги и постоя!
Всю жизнь — отверстую, грядущую!Всех женщин, что, убиты мною,Любимые, единосущие,Ушли за вьюгой ледяною!
И ту, отчаянней ребенка,С медовым и полынным телом,Скулящую темно и тонкоНад мертвою постелью белой…
* * *Но маленький комок испуганныйТочил свой плач у белой глыбы.Но Время, нами так поругано,Шло крупной медленною рыбой.
Но палуба кренилась заново.Но плакал, видя жизнь — нагую.Но страшно обнимало заревоНаш остров ледянойКолгуев.
КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИПоле боя — все дымится: рюмки, руки и холсты.Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.
Пьяным — легше: жизнь такая — все забудешь, все поймешь.Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.
Это Витя, это Коля, это Костя и ОлегРазгулялися на воле, позабыв жестокий век.
И домашние скандалы. И тюрьму очередей.И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей…
Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке — языком — огонь.
Колька, колорист, — не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!..Да, затем на свете были мы — и грешник, и святой, —
Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать —Чтобы девку площадную Магдалиной написать,
Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,
Потому как жизнь и сила — в малевании холста,Потому как вся Россия без художников — пуста!
Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корнейМы писать на красных флагах будем лики наших дней!
По углам сияют мыши вологодским серебром…Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.
Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку — не по плечу…Так я чохом и простуду, и забвение лечу.
Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,Мы приложимся губами к той холстине, где — темно…
И пройдет по сьене жженой — где вокзал и где барак —Упоенно, напряженно — вольной страсти тайный знак!
Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой — и все грехи прощай!..Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай…
Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.
И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:— Наливайте… Не томите… Хоть однажды — буду пьян…
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕВ страшной черноте космической избы —Краснокирпичные,златокованные,белокаменные столбы.
Ходят и падают, рвутся из пут.Смерть и бессмертье никак не сомкнут.
Перья павлиньи.Фазаньи хвосты.Рубежи огневыепоследней черты.
Слепящие взрывыпоследних атак.Адмиралом небес развернутый —флаг.
Складки льются, гудят на ветру.И я — солдат — я под ним не умру.
А коли умру — лик закину свойК Сиянью, встающему над головой,
К Сиянью, которое — детский лимон,Ярость багряная похорон,
Наготы январская белизна,Жизнь, жизнь — без края, без дна,
Жизнь, жизнь — без начала, конца —Близ обмороженного лица,
Близ ослепших от снежного блеска глаз,Жизнь бесконечная —идущая мимо и выше нас!
Но ею одной — дышу на веку.Ухом ушанкивытираю щеку.
И по лицу — как по снегу холста —Текут все краскии все цвета,
Заливают, захлестываютс головы до ног…Вот он — Художник.Вот он — Бог.
ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКАПодлодками уходят ботыВо грязь родимую, тугую.Такая жизнь: свали заботу,Ан волокут уже другую.
Старуха — сжата рта подкова —Несет комок смертельно белый.Твердят: вначале было Слово.Нет! — крик ребячий — без предела.
Горит листва под сапогами.Идут ветра машинным гулом.Внезапно церковь, будто пламя,На крутосклоне полыхнула!
Комок орет и руки тянет.Авось уснет, глотнув кагора!..А жизнь прейдет, но не престанетСреди осеннего простора.
А за суровою старухой,Несущей внучку, как икону, —Как два голубоглазых духа —Отец и мать новорожденной.
Они не знают, что там будет.Нагое небо хлещут ветки.Они идут, простые люди,Чтоб соблюсти обычай предков.
Молодка в оренбургской шали,Чьи скулам — сурика не надо,Все молится, чтоб не дышалиДожди на плачущее чадо.
Чтоб молоко в грудях пребыло.Чтобы еще родились дети.Чтоб мужа до конца любила.Чтоб мама пожила на свете.
Чтоб на бугре, в веселом храме,Для дочки таинство свершили…А осень возжигала пламя,Чтоб мы в огне до снегажили.
СУМАСШЕДШИЙ ДОМУстав от всех газет, промасленных едою,Запретной правоты, согласного вранья,От старости, что, рот намазав, молодоюПрикинется, визжа: еще красотка — я!.. —
От ветра серого, что наземь валит тело,От запаха беды, шибающего в нос, —Душа спастись в лечебнице хотела!Врачам — лечь под ноги, как пес!
Художник, век не кормленный, не спавший.Малюющий кровавые холсты.Живущий — или — без вети пропавший —За лестничною клеткой черноты,
Все прячущий, что невозможно спрятать —За печью — под кроватью — в коадовой —Художник, так привыкший быть проклятым!В больнице отдохни, пока живой.
И, слава Богу, здесь живые лица:Пиши ее, что, вырвав из петли,Не дав прощеным сном темно забыться,В сыром такси сюда приволокли;
А вот, гляди, — небрит, страшнее зэка,Округ горящих глаз — слепая синева, —Хотел, чтоб приняли его за человека,Да человечьи позабыл слова!
А этот? — Вобла, пистолет, мальчонка,От внутривенного — дрожащий, как свеча,Крича: «Отбили, гады, все печенки!..» —И сестринского ищущий плеча, —
Гудящая, кипящая палата,Палата номер шесть и номер пять!Художник, вот — натура и расплата:Не умереть. Не сдрейфить. Написать.
На плохо загрунтованном картоне.На выцветшей казенной простыне.Как в задыханье — при смерти — в погоне —Покуда кисть не в кулаке — в огне!
И ты, отец мой, зубы сжав больные,Писал их всех — святых и дорогих —Пока всходили нимбы ледяныеУ мокрых щек, у жарких лбов нагих!
И знал ты: эта казнь — летописанье —Тебе в такое царствие дана,Где Времени безумному названьеДаст только Вечность стараяодна.
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕБегу. Черной улицы угорьУскальзывает из-под ног.Я жизнь эту кину, как уголь,В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. — Отыди,Святое Семейство мое!Художник, я все перевидел!Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.Хотел, что — велели хотеть…Нас силою царской пытали,А мы не смогли умереть!
Мы выжили — в зольных подвалах,Меж драных эскизных бумаг.Сикстинская нас целовала —Со всех репродукций — впотьмах…
Мы днем малевали призывы!А ночью, за древним вином,Ссутулясь, мы знали: мы — живыВ убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я — на воздух,Орущий, ревущий, — бегу!Что там еле теплитесь, звезды?!Я — паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,Гигантским горящим бинтом!Не робот, не пешка, — комета!Сейчас — не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,Трещи на морозе, пляши!Голодную выжги мне памятьИ сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,В сугробов ночную парчу!..Не сливочным маслом — на кожеКраплакоможог залечу.
Юродивый и высоченный,Не улицей затхлой промчу —Холстом на мольберте Вселенной,Похожий на Божью свечу!
В кармане тулупа — бутылка…Затычку зубами сдеру —И, пламя зачуя затылком —Взахлеб — из горла — на ветру —
Все праздники, слезы и пьянки,Жар тел в оснеженье мехов,Все вопли метельной шарманки,Все лязги горячих цехов,
Кумашные русла и рекиПлакатов, под коими жил,Где юные наши калекиУ дедовых черных могил, —
Все льды, где прошел ледоколом,Пески, что сжигали ступню!.. —Всю жизнь, где на холоде — голымСтоял, предаваясь Огню.
ЕЛЬ. НОВЫЙ ГОД. ЛЮД
