Владимир Набоков - Стихи

III. Ушедшее

На смерть отца

Я вижу облако сияющее, крышублестящую вдали, как зеркало… Я слышу,как дышит тень и каплет свет…Так как же нет тебя? Ты умер, а сегоднясияет влажный мир, грядет весна Господня,растет, зовет… Тебя же нет.Но если все ручьи о чуде вновь запели,но если перезвон и золото капели —не ослепительная ложь,а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,великое «цвети», — тогда ты в этой песне,ты в этом блеске, ты живешь!..

1922 г.

Молчи, не вспенивай души,не расточай свои печали, —чтоб слезы душу расцвечалив ненарушаемой тиши.Слезу — бесценный самоцвет —таи в сокровищнице черной…В порыве скорби непокорнойты погасил бы тайный свет.

Блаженно-бережно таидар лучезарный, дар страданья,живую радугу, рыданьянеизречимые твои…Чтоб в этот час твои уста,как бездыханные, молчали…Вот — целомудрие печали,глубин священных чистота.

1

По водам траурным и луннымне лебедь легкая плывет,плывет ладья и звоном струннымлуну лилейную зовет.Под небом нежным и блестящимладью, поющую во сне,с увещеваньем шелестящимволна передает волне.В ней рыцарь раненый и юныйсклонен на блеклые шелка,и арфы ледяные струныласкает бледная рука.И веют корабли далечеи не узнают никогда,что это плачет и лепечет —луна ли, ветер иль вода…

2

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистыхи спал на ложе изо льда.Изольда, золото волос твоих волнистыхво сне являлось мне всегда.Деревья надо мной цветущие змеились;другие, легкие, как сны,мерцали белизной. Изольда, мы сходилисьпод сенью сумрачной сосны.Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,и бег лисицы голубойя по снегу следил. Изольда, мы когда-товдвоем охотились с тобой.Встречал я по пути гигантов белоглазых,пушистых, сморщенных детей.В полночных небесах, Изольда, в их алмазахты не прочтешь судьбы моей.

1921 г.

Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья,горящие на дне, в хрустальных тайниках,и на заломленных русалочьих руках,его я не отдам. Нет глубже упоенья,нет сладостней тоски, чем любоваться имв те чуткие часы, средь ночи одинокой,когда бывает дух ласкаем и язвимвоспоминаньями о родине далекой…

и многоцветные мне чудятся года,и колокольчики лиловые смеются,над полем небеса колеблются и льются,и жаворонка звон мерцает, как звезда…О, прошлое мое, я сетовать не вправе!О, Родина моя, везде со мною ты!Есть перстень у меня: крупица красоты,росинка русская в потускнувшей оправе…

Я помню только дух сосновый,удары дятла, тень и свет…Моряк косматый и суровый,хожу по водам много лет.Во мгле выглядываю сушуи для кого-то берегутатуированную душуи бирюзовую серьгу.В глуши морей, в лазури мрачной,в прибрежном дымном кабаке —я помню свято звук прозрачныйцветного дятла в сосняке.

1923

Мой календарь полу-опалыйпунцовой цифрою зацвел;на стекла пальмы и опалымороз колдующий навел.Перистым вылился узором,лучистой выгнулся дугой,и мандаринами и боромв гостиной пахнет голубой.

23 сентября 1921, Берлин

На кладбище — солнце, сирень и березкии капли дождя на блестящих крестах.Местами отлипли сквозные полоскии в трубки свернулись на светлых стволах.Люблю целовать их янтарные раны,люблю их стыдливые гладить листки…То медом повеет с соседней поляны,то тиной потянет с недальней реки.Прозрачны и влажны зеленые тени.Кузнечики тикают. Шепчут кусты, —и бледные крестики тихой сиреникропят на могилах сырые кресты.

1923

Анютины глазки, веселые глазки,в угрюмое марево наших пустыньглядите вы редко из ласковой сказки,из мира забытых святынь…Анютины глазки… Расплывчато вьетсяпо черному бархату мягкий узор,лиловый и желтый, и кротко смеетсяцветов целомудренный взор…Мы к чистой звезде потеряли дорогу,мы очень страдали, котомки пусты,мы очень устали… Скажите вы Богу,скажите об этом, цветы!Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?Анютины глазки, молитесь за нас,да станут все люди, их чувства и думы,немного похожи на вас!

* Фиалка трехцветная (лат.).

Тут не звери, а боги живут!Ослепленный любуется людпавлинами, львами…А меня почему-то привлекты, пушистый, ушастый зверекс большими глазами.Отыскал тебя в дальних краяхпутешественник в синих очках,в кокосовой шапкеи, с добычей вернувшись назад,написал по-латыни докладо складке на лапке…

Ходит, ходит, не видя людей,желтый лев за решеткой своей,как маятник медный;рядом — белый сияет павлин…Кто заметит тебя? Ты один,тушканчик мой бедный!И с тоскою великой любвия в глаза углубляюсь твои,большие, больные:в них вся жалоба жизни моей,в них предсмертная кротость детей,страданья родные…

Я помню вечера в начале листопада,ночную глубину тоскующего сада,где дуба одного листва еще густа,и млеет мглистая густая темнотапод ветками его, и нежные ночницыеще к нему летят в лиловый сонный час:трепещут в темноте незримые ресницы,порхают призраки пушистые…

Для вас,ночные бабочки, приманку я готовлю:предчувствуя с утра удачливую ловлю,я пиво пьяное мешаю пополамс согретой патокой, потом прибавлю рому.И в сад я выхожу к туманам, чудесам,и липким золотом я мажу по сыромудубовому стволу, и с кисти каплет сок,по трещинам ползет, блестящий и пахучий…Шафранный шар луны всплывает из-за тучи,и дуб, сообщник мой, развесист и высок.Впитал он не одно земное сновиденье;я жду в лиловой мгле, и он со мною ждет.

И вот, таинственно-внезапно, как паденьезвезды, задумчиво-беззвучно, как полетцветочного пушка, — одна, затем другаятень малая скользит, белеясь и мигая:рождаются во тьме седые мотыльки.На ствол я навожу круг лампочки карманнойи вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,блаженно выпустив витые хоботкии крылья серые на розовой подкладкеподняв, оцепенев, — и вдруг, взмахнув крылом,скрываются во мрак — и вновь на запах сладкийслетаются легко. Стою перед стволом,внимательно слежу наряд их полуявный,окраску и узор, и, выбрав мотылька,над самою корой я всплескиваю плавнобелесой кисеей широкого сачка.

Чудесные часы! Восторг воспоминанья!Волнуется душа… Латинские названьякружатся в голове, а ночь тепла, мутна…Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.Вдали, между ветвей, за клумбами, за темнойплощадкою, — горят в усадьбе три окна.Оттуда в должный час меня окликнуть можно,сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,увидеть: черный сад, фонарик осторожный,мелькнувшего сачка белесое пятно…

И возвращаюсь я с добычею воздушной:еще стучится жизнь о стенки коробка,на вату лью эфир, холодный, сладко-душный,под грудку я беру малютку мотылька, —слабеет, гаснет он, — крылатый человечек,и в пробковую щель меж липовых дощечекпоимки бережно я вкалываю в ряд.Усните, крылышки, глазастые головки,тончайшие сяжки!..

Вот пухлый шелкопряд,рябой, как палый лист, вот крылья черной совкис жемчужной ижицей на жилке узловой,вот веер крохотный с бахромкой световой,вот кроткий старичок, монашек в темной рясе,и вот царевна их, невеста ветерка:две ленты бархата на розовом атласе,фламинговый пушок на кончике брюшка…

Спасибо, нежные!.. Шли годы за годами,вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.Неизъяснимую я чувствовал любовь,мечтательно склонясь над вашими рядамив стеклянных ящиках, душистых и сухих,как легкие листы больших поблекших библийс цветами блеклыми, заложенными в них…

Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;проникла плесень, моль, подъели червячки,сломались крылышки, и лапки, и сяжки, —иль руки грубые заветный шкал открылии хрустнуло стекло, — и вы превращеныв цветную горсточку благоуханной пыли…

Не знаю, нежные, но из чужой страныгляжу я в глубину тоскующего сада;я помню вечера в начале листопада,и дуб мой на лугу, и запах медовой,и желтую луну над черными ветвями, —и плачу, и лечу, и в сумерки я с вамивитаю и дышу под ласковой листвой.

IV. Движенье