Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Поэты эпохи Возрождения. Том 1

Гаскойн – поэт невезения. Свой дом в вечности он построил из обломков разбитых иллюзий. Его лучшие стихи – воспевание и прославление своих неудач. Лишь на руинах собственной жизни, свалив с плеч ношу, он испытывает блаженную легкость. Бог вдохновения нисходит – и поэт пляшет, опьяненный внезапной свободой. Таковы «Прощание Зеленого Рыцаря с Фантазией» – краткая история жизни автора, всех ее обольщений и разочарований, и «Прошение о разводе», в котором он просит милостивую госпожу Смерть развести его с его любовницей и женой, то есть с Любовью и Жизнью. Такова же «Колыбельная Гаскойна», в которой поэт убаюкивает сам себя – свои мечты, свои ненасытные глаза, свой мужской пыл, свою утраченную молодость:

Как матери своих детейКладут на мягкую кроватьИ тихой песенкой своейИм помогают засыпать,Я тоже деток уложуИ покачаю, и скажу:Усните, баюшки-баю! –Под колыбельную мою.

Я хотел бы провести параллель со стихотворением Уинстена Одена с тем же названием «Колыбельная» (апрель 1972). Стоящее самым последним в его «Собрании стихотворений», оно представляет собой четыре больших строфы, кончающиеся рефреном: Sing, Big Baby, sing lullay. В нем так же, как Гаскойн, Оден на закате дня и жизни убаюкивает себя в сон и в смерть:

Сотри с лица заботу;Закончен круг земной,Вся эта канитель –Оплаченные счета,Отвеченные письмаИ вынесенный мусор –Окончена. Ты можешьРаздеться и свернутьсяКак устрица, в постели,Где ждет тебя уютИ лучший в мире климат:Спи, старый, баю-баю!

Речь может идти даже не об одном, а о двух стихотворениях Гаскойна, стоящих за этим «баю-баю», – не только о «Колыбельной», но и о другом замечательном стихотворении – «Охота Гаскойна», в котором поэт глядит на себя, старого младенца, глазами умирающей лани:

Methinks, it says, Old babe, now learn to suck,

то есть: «Она как будто говорит: учись сначала, старый сосунок». «Оld babe» Гаскойна и «Big Babe» Одена – практически одно и то же; по-видимому, Оден сознательно цитирует свои любимые стихи.

Поэты XX века охотно обращались к наследию елизаветинцев, причем каждый выбирал свое. Йейтс стилизовал свои названия под «Сборник Тоттела», Джойса влекло к Томасу Кэмпиону, Бродского – к Донну. Вероятно, существует и связь: Гаскойн – Оден. Не знаю, можно ли говорить о родстве душ, но трудно не заметить сходства их поэтик. Думаю, Оден целиком согласился бы с утверждением Гаскойна, что главное в стихотворении – «изобретение», some good and fine device.

Джордж Гаскойн

(1534?–1577)

Колыбельная Гаскойна

Как матери своих детейКладут на мягкую кроватьИ тихой песенкой своейИм помогают засыпать,Я тоже деток уложуИ покачаю, и скажу:Усните, баюшки-баю! –Под колыбельную мою.

Ты первой, молодость моя,Свернись в калачик – и усни,Надежд разбитая ладьяУж догнила в речной тени;Взгляни: сутулый и седой,С растрепанною бородой,Тебе я говорю: прощай,Усни спокойно: баю-бай!

Усните, зоркие глаза,Всегда смотревшие вперед, –Чтоб вас не обожгла слезаМелькнувших в памяти невзгод;Зажмурьтесь крепче – день прошел;И как бы ни был он тяжел,Вас ожидает гавань сна,И темнота, и тишина.

Усни и ты, мой дерзкий дух,Не знавший над собой узды;Жар прихотей твоих потухИ сумасбродные мечты;Клянусь тебе, за эту прытьМне дорого пришлось платить;Угомонись на этот раз,Усни спокойно, – в добрый час!

Ты тоже усмири свой пыл,Любвеобильный Робин мой,И трепетом бессильных жилПрошу, меня не беспокой;Пусть этим мучится юнец,А ты истратился вконец;Утихомирься, шалопай,Улягся и усни. Бай-бай!

Усните же, мои глаза,Мечты и молодость, – пора;Оттягивать уже нельзя:Под одеяла, детвора!Пусть ходит Бука, страшный сон –Укройтесь, и не тронет он;Усните, баюшки-баю! –Под колыбельную мою.

В приятной стране Ломбардии неподалеку от города Флоренции жил некогда владетель многих земель и синьорий, именовавшийся по названию одного из своих замков синьором де Валаско; у него был сын и две дочери; сына его и наследника звали молодым Валаско и он был женат на прекрасной и благородной женщине из рода Беллависта по имени Леонора; старшую дочь синьора Валаско звали Франчишина, и это была молодая особа больших талантов, умная и бойкая. Итак, синьор де Валаско, женив своего сына и понемногу старея, возымел сильное желание увидеть своих дочерей замужем прежде своей смерти, в особенности старшую, чья зрелая красота часто напоминала ему о том, что это кусочек его собственной плоти и крови; и потому он нашел способ пригласить в свой дом Фердинандо Джероними, дворянина из Венеции, который, будучи более склонным к охоте, соколиной ловле и тому подобным занятиям, чем к учебе, оставил свой дом в Венеции и приехал в Ломбардию вкусить прелестей деревенской жизни. Зная, что сей молодой человек происходит из весьма почтенной семьи и, следственно, не только богат, но и украшен другими отличными свойствами, он возымел желание (как уже сказано) заполучить его к себе в гости (под предлогом охоты и соколиной ловли) с тем, чтобы познакомить его со своей прекрасной дочерью Франчишиной, которая родовитостью и другими достоинствами, равно как и свежей прелестью, должна была прийтись ему по душе и по разуму. Но вышло совсем наоборот, ибо сей Фердинандо Джероними, узрев леди Леонору, которая воистину отличалась необычайной красотой и учтивыми манерами, влюбился в нее и, забыв все любезности, которые выказал ему сеньор де Валаско, принимая и развлекая его вместе со слугами и лошадьми в течение четырех месяцев (случай в наши дни редкостный, особенно в той стране), стал искать всевозможных путей, как бы сделать наследника Валаско «бекко» [т. е. рогоносцем]. И вот, для того чтобы все узнали, каких плодов можно ждать от таких деревьев и к каким следствиям ведут подобные намерения, я изложу ныне по-английски эту историю так, как Бартелло написал ее по-итальянски. И так как я полагаю, что Леонора есть то же самое имя, что английское Элинор, а Франчишина, в сущности, та же Фрэнсис, я для понятности буду именовать их так, как если бы они были наши соотечественницы.

[Написав первое тайное письмо леди Элинор и услышав от нее недоумения и упреки, Фердинандо вышел в сад и сочинил такие стихи.]

Вирсавия в саду купалась в летний зной,Ее увидел царь Давид и стал он сам не свой.Премудрый Соломон, хоть был искусный маг,И тот защиты не нашел от таковых атак.Оружьем красоты был наповал сраженИ мужественный Геркулес, и доблестный Самсон.Затмится мелких звезд докучный хоровод,Когда слепящий метеор на небеса взойдет.

Довольно этих строк, чтоб угадали Вы, Какими гуморами полн я с ног до головы.

[Фердинандо написал для своей госпожи еще много писем и стихов, среди которых был следующий, весьма искусный сонет.]

Когда тебя узрел я, о Звезда, –Твой блеск и прелесть дивную твою,Признаюсь: я зажмурился тогда,Как трус невольно жмурится в бою.Когда я вновь раскрыть глаза посмел,Они еще спасти меня могли б,Вдаль ускользнув; но я в упор смотрел,Увы! – и засмотрелся – и погиб.Я – словно птичка у сучка в плену,Которую схватил коварный клей:чем судорожней лапку я тяну,Тем делается самому больней.Как видно, нет мне участи другой,чем плен принять и стать твоим слугой.

[С этого момента леди Элинор начинает называть Фердинандо не иначе как «слугой» или «добрым слугой», но и сама ненароком попадает в ярмо любовной страсти и в скором времени назначает ему свидание ночью на галерее, прилегающей к ее спальне. Фердинандо приходит туда в ночном платье, спрятав под него обнаженную шпагу, и встречает леди Элинор, также одетую в ночной наряд. Она шутливо упрекает его, что он явился на свидание, как на поединок с врагом, на что Фердинандо отвечает, что принес клинок единственно для ее защиты.]

Леди казалась успокоена таким ответом и, чтобы недавний испуг поскорей развеялся, они стали беседовать и вести себя вольней, жестами и словами стремясь как можно лучше утешить и вознаградить друг друга. Но для чего я трачу столько слов, описывая радости, которые (за недостатком опыта) я не могу передать во всей полноте? Короче говоря, Фердинандо был мужчиной, и не один из нас не остался бы бесчувственным на его месте, так что я оклеветал бы его (жесточе, чем Дидона своим великим поношением роду Энея), если бы допустил, что из жалости или из робости он не посмел прижать ее нежное тело к жесткому полу галереи. И так как она по своей женской любезности согласна была принять грубые доски пола за пуховую перину, циновки за тонкие простыни и ночное платье Фердинандо за покрывало, то они провели ночь без сна, но во взаимном удовольствии до той поры, когда ярчайшая из звезд заторопилась покинуть небосвод и Фердинандо со своей возлюбленной принуждены были прервать восторги и тысячами нежных лобзаний и пылких объятий изобразить «Как жалко расставаться»[13].