Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

На улице становится темно,

и все труднее лица различать,

и все трудней фигуры замечать,

не все ль равно. И нарастает злость.

Перед тобой не шествие, а горсть

измученных и вымокших людей.

И различать их лица все трудней.

Все те же струйки около висков,

все то же тарахтенье башмаков,

тоска ложится поперек лица.

Далёко ли, читатель до конца.

Тоска, тоска. То тише, то быстрей

вдоль тысячи горящих фонарей,

дождевиков, накидок и пальто,

поблескивая, мечутся авто,

подъезды освещенные шумят,

как десять лет вперед или назад,

и залы театральные поют,

по-прежнему ища себе приют,

по улицам бездомные снуют.

А что бы ты здесь выбрал для себя.

По переулкам, истово трубя,

нестись в автомобиле или вдруг

в знакомый дом, где счастливый твой друг

в прихожей пальцем радостно грозит

за милый неожиданный визит,

а может -- с торопливостью дыша,

на хоры подниматься не спеша,

а может быть, оплакивать меня,

по тем же переулкам семеня.

Но плакать о себе -- какая ложь!

Как выберешь ты, так и проживешь.

Так научись минутой дорожить,

которую дано тебе прожить,

не успевая все пересмотреть,

в которой можно даже умереть,

побольше думай, друг мой, о себе,

оказываясь в гуще и в гурьбе,

быстрее выбирайся и взгляни

хоть раз -- не изнутри -- со стороны.

Так выбирай светящийся подъезд,

или пластмассу театральных мест,

иль дом друзей, былое возлюбя.

Но одного не забывай -- себя.

Окончен день. Но это для него,

да, для полугероя моего.

А здесь все те же длятся чудеса,

здесь, как и прежде, время три часа,

а может быть -- часы мои не лгут -

здесь вечность без пятнадцати минут.

Здесь время врет, а рядом вечность бьет,

и льется дождь, и шествие идет

куда-нибудь по-прежнему вперед,

и наш Торговец открывает рот.

30. Романс Торговца

На свете можно все разбить,

возможно все создать,

на свете можно все купить

и столько же продать.

Как просто ставить все в актив,

в пассив поставив кровь,

купив большой презерватив,

любовь и нелюбовь.

Но как бы долго ни корпел,

но сколько б ни копил,

смотри, как мало ты успел,

как мало ты купил.

Твой дом торговый прогорит,

ты выпрыгнешь в окно,

но Кто-то сверху говорит,

что это все равно.

Ох, если б Он не наезжал

по нескольку недель

в бордель, похожий на базар,

и в город -- на бордель.

Когда б Он здесь и не бывал,

не приходил во сны,

когда б Господь не набивал

стране моей цены,

то кто бы взглядывал вперед,

а кто -- по сторонам,

смотрел бы счастливый народ

назад по временам,

и кто-то б думал обо мне,

и кто-нибудь звонил,

когда бы смерть пришла -- в огне

меня бы схоронил,

и пепел по ветру! как пыль,

не ладанку на грудь!

Как будто не было. Но был,

но сам таким не будь.

Прощай, мой пасынок, мой сын,

смотри, как я горю,

и взором взглядывай косым

на родину свою.

Над нами время промолчит,

пройдет не говоря,

и чья-то слава закричит

немая, не моя.

В погонах века своего,

как маленький простак,

вступай, мой пасынок, в него

с улыбкой на устах,

вдыхая сперму и бензин

посередине дня,

входи в великий магазин,

не вспоминай меня.

31. Комментарий

Увы, несчастливый пример

для тех, кто помнить и любить умел

свои несовершенные дела...

Но к нам идет жестокая пора,

идет пора безумного огня.

(О, стилизованный галоп коня,

и пена по блестящим стременам,

и всадник Апокалипсиса -- к нам!)

Идет пора... Становится темней.

Взгляни на полуплоть полутеней,

взгляни на шевелящиеся рты -

о, если б хоть таким остался ты.

Ведь, может быть, они -- сквозь сотни лет

каких-то полных жизней полусвет.

Огонь. Элементарная стрельба.

Какая элегантная судьба:

лицо на фоне общего гриба,

и небольшая плата наконец

за современный атомный венец

и за прелестный водородный гром...

О, человек наедине со злом!

Вы редко были честными, друзья.

Ни сожалеть, ни плакать здесь нельзя,

отходную столетию не спеть,

хотя бы потому, что не успеть,

хоть потому, что вот мы говорим,

а с одного конца уже горим

и, может статься, завтра этот День.

И кто прочтет мою поэму. Тень.

Огонь, огонь. Столетие -- в ружье!

Но -- плоть о плоть и влажное белье...

Огонь, огонь. Ты чувствуешь испуг.

...Но темнота и юной плоти стук

в ночи, как современный барабан

перед атакой, и выходит Пан

и не свирель, а флейту достает,

и лес полуразрушенный поет,

растут грибы и плещутся ручьи

сквозь сонные зачатия в ночи.

Играй, играй тревогу и печаль -

кого-нибудь оказывалось жаль,

но было поздно. Видимо, судьба.

И флейта, как архангела труба,

на Страшный Суд меня не позовет.

Вот шествие по улице идет,

и остается пятеро уже.

Так что там у Счастливца на душе.

32. Романс Счастливца

Ни родины, ни дома, ни изгнанья,

забвенья -- нет, и нет -- воспоминанья,

и боли, вызывающей усталость,

из прожитой любови не осталось.

Как быстро возвращаются обратно

встревоженные чувства, и отрадно,

что снова можно радостно и нервно

знакомцу улыбаться ежедневно.

Прекрасная, изысканная мука -

смотреть в глаза возлюбленного друга

на освещенной вечером отчизне

и удивляться продолженью жизни.

Я с каждым днем все чаще замечаю,

что все, что я обратно возвращаю, -

то в августе, то летом, то весною, -

какой-то странной блещет новизною.

Но по зиме и по земле холодной

пустым, самоуверенным, свободным

куда как легче, как невозмутимей

искать следы любви невозвратимой.

Но находить -- полузнакомых женщин,

тела, дома и голоса без трещин,

себя -- бегущим по снегу спортсменом,

всегда себя таким же неизменным.

Какое удивительное счастье

узнать, что ты над прожитым не властен,

что то и называется судьбою,

что где-то протянулось за тобою:

моря и горы -- те, что переехал,

твои друзья, которых ты оставил,

и этот день посередине века,

который твою молодость состарил, -

-- всё потому, что чувствуя поспешность,

с которой смерть приходит временами,

фальшивая и искренная нежность

кричит, как жизнь, бегущая за нами.

33. Комментарий

Волнение чернеющей листвы,

волненье душ и невское волненье,

и запах загнивающей травы,

и облаков белесое гоненье,

и странная вечерняя тоска,

живущая и замкнутая немо,

и ровное дыхание стиха,

нежданно посетившее поэму

в осенние недели в октябре, -

мне радостно их чувствовать и слышать,

и снова расставаться на заре,

когда светлеет облако над крышей

и посредине грязного двора

блестит вода, пролившаяся за ночь.

Люблю тебя, рассветная пора,

и облаков стремительную рваность

над непокорной влажной головой,

и молчаливость окон над Невой,

где всё вода вдоль набережных мчится

и вновь не происходит ничего,

и далеко, мне кажется, вершится

мой Страшный суд, суд сердца моего.

Я затянул, что дальше и нельзя.

Но скоро все окончится, друзья.

Да, слишком долго длится мой рассказ -

часы не остановятся для вас.

Что ж, хорошо. И этому я рад.

Мои часы два месяца стоят,

и шествие по улицам идет.

Толпа то убывает, то растет,

и, не переставая, дождик льет.

И жизнь шумит и зажигает свет,

и заболевших навещает смерть,

распахивая форточки квартир

и комнаты с багетами картин,

с пюпитрами роялей, с тишиной,

где Дочь с Отцом, где Бедный Муж с Женой

прощаются, и привыкаешь сам

считать по чувствам, а не по часам

бегущий день. И вот уже легко

понять, что до любви недалеко,

что, кажется, войны нам не достать,

до брошенных друзей рукой подать.

Как мало чувств, как мало слез из глаз

меж прежних нас и современных нас.

Так чем же мы сейчас разделены

с вчерашним днем. Лишь чувством новизны,

когда над прожитым поплачешь всласть,

над временем захватывая власть.

Октябрь, октябрь, и колотье в боку,

и самое несносное, наверно,

вдруг умереть на левом берегу

реки, среди которой ежедневно