Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет
О, мое новое «нео»! Мое озаренье мгновенное — небо мира необыкновенное. Так у речи на дне мне, как капитану Немо, открылись подробности будущих слов и их необъятнейшие неовозможности.
Почему же опять упрекают меня в необдуманной неосторожности?
Райский стихОбидное слово «раёшник». Вроде как «трешница» или «старьевщик». Термин — гармошечный, тальянистый. «Сонет» — благороднее, итальянистей. Стансы — это придворные танцы. А раёк — это пляшет простой паренек. Но мне в райке — как попугаю у шарманщика в вещей руке. Я так полагаю. Мне — в райке — как в старинке зазывале в зверинец на рынке. Мне в райке запестрели колпаки скоморохов и менестрелей.
Раёк — это райский стих разных птиц и цветных шутих. Ничего, что он шире и тише, что нету в нем слоговых часовых, дисциплинированных четверостиший.
Стих райка — как в праздник река с фонариками и флажками, как в кольцах старинных рука, как топоток казачка сафьяновыми сапожками.
Пойдем с тобой по райку на прогулку, как по московскому старому переулку. Хорошо? Так давай посошок!
Потолочная шуткаПаучок — ног пучок — выткал и поволок нитку под потолок. И там прилег. У лепного витка его высотка — там северный полюс старательно соткан. Но к потолку, к лепному витку тянется потолочная щетка — беда пауку. Пока паук набирался скульптурных паук, пауку и каюк! И конец паутине в щеточной жесткой щетине. Мысль паука: «Боже! Как я одинок! До чего же щетка меня многоножей! До чего относительно количество ног!»
БолезньВот я и болен! Я простыней заневолен, обязан не двигать рукою, не смеяться, не плакать! Вложен в кроватную мякоть. Врачами прописан покой. Белизна занавешенных окон… Человек в починке — набинтованный кокон, — я пришел к состоянью личинки! А на улице строят дома, от весны все растения сходят с ума, даже птицы уже прилетели. Вы продумайте только глагол «бюллетенить»! Люблю ли я тень? Температурной кривой канитель? О, когда же я вылечусь, о, когда же я вылечу жужжать по весенней Москве, в ботанической пышной листве? Там у меня все знакомые — и соцветья, и листья, и насекомые!
НесовершенствоНа крылышках бабочки — сепия, охра и сажа. Ее окрасили без фиксажа. Остается на пальцах пыльца с ее пыльноцветного тела. Ах, какой неустойчивый цвет лица! Как природа недоглядела, почему не одела бабочку в игольчатый, панцирь, не предусмотрела, что бабочку будут ловить такие жесткие, твердые пальцы?
СловаСлова — торжественные, слова, как пироги рождественские, слова как медленные шаги, как лакированные сапоги, — с царственными жестами, протягиваемые, жезлами. Слова уважения, почитания, умиления: жертвоприношение, бракосочетание, благословение, — соединившие руки, как августейшие царствующие супруги.
Слова простейшие: есть, пить, небо, хлеб, день, ночь, сын, дочь, нет, да, свет, стон, сон, я, он, ты, быть, жить. Это слова-однолетки ядрышки, клетки. Вполне годится обходиться ими одними.
Слова — служащие, услужливо слушающие: что? как? так? так! — они подаются к другим, как пальто и шинели, незаметны на слух. Они вроде слуг стоят у фраз за плечами, придаются словам, как ложки и вилки, затыкают слова, как пробки бутылки.
А есть слова деловые, мастеровые, как наждак, верстак, паковать, шпаклевать, поковка, ножовка, — обстоятельные, самостоятельные.
Есть слова, разящие и грозящие, обрывающие и убивающие, ждущие и жгущие, пирующие и целующие, губящие и любящие, злобные и добрые; слова как лекарственная трава, слова как еще не открытые острова, как в пустыне приснившаяся листва…
О, слова!
ПеременыВ детстве я обожал калейдоскоп: скоп колотых стеклышек. Нравилось встряхивать и смотреть — особенно в скуку кори и коклюша. Калейдоскоп — колодца глубокое дно, конец удивительного коридора, цветное окно готического собора… Встряхивал, прикладывал к глазу, и было только обидно одно — что не удалось ни разу снова увидеть такое ж окно…
Как-то вытряхнул рыцарский орден. Очень был горд им. Но недолго смотрел на орден в глазок. На один волосок переменил позу, стеклышко синее скок — и орден превратился в разноцветную розу ветров.
С тех пор я очень люблю всяческую метаморфозу.
И поэзией ставшую прозу.
НадеждаУгадай: как он выглядит — коммунизм? Как он выгладит наши морщины? Говорят, что на вершины гор подымутся грани радужных призм… Говорят, что машины будут нам чистить платья… Говорят, что исчезнет понятье «в поте лица своего»… Люди забудут о плате… Нет! Больше того!.. Это будет знакомство людей на весь мир! Дружба с каждым и всяким, далеким и близким. Нет! Не стрижка под общий ранжир! Миллиардноразличные спектры и искры душ и лиц. Превращенье провинций и деревень в сотни тысяч столиц! И глаза людей — микроскопами в каждую встречную мысль. А мысли — телескопами ввысь. Понимание с полувзгляда шевеленья ресниц. Превращение слова «работать» в слово «дышать». Исчезновение слов, как «ложь» или «грязь», или «дрожь» или «мразь». Появление слов, а каких, я еще не могу угадать. Люди будут больше любить выражение «дать», чем «забрать». И обращение к людям на «я». И возможность сказать о планете — «моя». Никому не дадут заблудиться или пропасть. И воздух сквозной новизною пронизан. Да, я бесконечно люблю коммунизм! И имею надежду попасть. Стоит жить — с надеждой попасть в коммунизм.
ВЕРШИНА
Поэма (1952–1954)
ВступлениеВам, что решилисквозь лед и каменьпройти к вершине своих исканий;вам, смывшим с мыслейгрязь себялюбья;вам, не забывшимкрюки и зубья с веревкой прочнойподвесить к вьюкам;вам, знавшим точновес жизни друга,когда слабел он на гребне белом;вам, различавшимсо взгляда, сразу,где час, где вечность,где только фраза, где настоящаячеловечность;вам, кто с ладонипьет, точно с блюдца,нарзан студеный под горной складкой;кому так сладко переобутьсяв тиши привала у перевала;вам, кому спится легко и ровнопод звездным кровом;вам, потесниться и поделитьсявсегда готовым;вам, в мире снежном — душой богатым,простым, и нежным, и грубоватым, —друзьям случайным в пути по светуя поручаю поэму эту.Ей в буре бедствий,в пурге событийпропасть без ве́стивы не дадите.
1На Крыше Мирас Тянь-Шанем рядомвершин Памирабелеют гряды.Памир вы видели?Он удивителен.Над зноем Индиион весь заиндевел,и Гиндукушуон смотрит в душу.
В час самый ранний,когда светает,привет багряныйон шлет Китаю,как друг навеки.И неустанно творит все рекиТаджикистана.
Спят перевалы, через которыешли караваны во мгле истории.Все трудно, честно,сурово, строго.Скалой отвесной скользит дорога.Сорвешься — кончено!Лишь пыль всклокочена…
Путь Марко Поло —мир словно умер,безлюдно, голо.
А горы в думео гуле странном за океаном:какая тень там, над континентом?Кто не взволнован, не поколеблених вечно новым великолепьем!
Здесь нет двуличия —одно величие!Но не презрителен,он только старше,седой президиумпланеты нашей.Арены, бездны, ручьев рождение,морены тесные нагромождения,размывы, срывы,где ждет разведчиковвнезапность бедствия,где глетчер Федченко ползет, как шествиегорбатых статуй в сосульках спутанных,покрытых прахоми в лед закутанных гигантских женщин,объятых страхом у скользких трещин…
Лавин падениес грохотом бешеным,оскалы хаоса тысячеликого,и где смыкаетсяЦепь Академии с хребтом заснеженнымПетра Великого,где льдины плотныеи фирн спресованныйвсе склоны заняли, —там, как высотныеПрироды здания,закрыв снегами свои морщины,недосягаемые стоят вершины.
Уже окончились сады миндальныеСталинабада,уже видали мы алмазно-солнечныйблеск ледопада,и смерч, крутящийсябагровой массой,и дико мчащийся брод Танымаса.Уже поблизостив камнях под скаламиобросший известьюключ отыскали мы…
Витыми тропамимы шли внимательно,я и три опытных рудоискателя.Все кряжи Азии они облазилии молотками гранили камни, с утесов сколотые.
Что кружит головув горах геологу?Свинец и олово,вольфрам и золото —вот что геологуздесь кружит голову.В пластах остаточных,где блещет жи́льца,причин достаточно,чтоб ей кружиться…
Передо мною главарь веселыйнес за спиноюрюкзак тяжелый.Следы металловища, как счастье,всегда питал онк камням пристрастье.Он не покинетнаходку в яме —буханку вынет,заменит камнем!
С ним шел южанинс лицом вечерним,глаза — кинжалычеканной черни.И пел он часто.Что? Было тайной.Звучал неяснонапев гортанный.Был третий ровными молчаливым,спокойным, словновода залива.Что б ни случилось —в пурге, в тумане, —всегда светилось в немпониманьемоей дороги, моей тревоги,моих желаний и ожиданий…
А я, я с нимипошел к вершинам —к стоящим в синемземным старши́нам.Но не за рудным месторожденьемя шел по трудным нагроможденьямк снегам и гребням по узкой бровке.Не по служебнойкомандировке —по просьбе сердца:лишь насмотреться.Увидеть мне бы мир высочайший,накрытый чашей чистого неба!Лишь встать над мощнымседым потоком,и все, что в прошлом,подбить итогом,и жизнь задумать верней, чем прежде, —над мглой угрюмых щелей и трещин.
Так шли мы, четверо,к цепям высоким.Уже обветрилов пути нам щеки,уже доро́гою витой, по кругу,успели многоесказать друг другу.
И край суровейший,что, словно скряга,держал сокровища в бездонных складах,где тьма нависла над низом дымным,вдруг становился гостеприимными, как поместий хозяин щедрый,шел с нами вместе,раскрыв все недрагостям желаннымдля обозренья,сняв все туманы без подозренья,стлал путь нам мохом,как редким мехом,и провожал насдалеким эхом,звучавшим, будто поверка стражей,глядящих люто с зубчатых кряжей,прищуря веки коварной тайнойзакрыть навекинас в башне крайней!
2В поэме этой вы не ищитеэффектно вдетойсюжетной нити.Она не прочитсебя в романы,она не очерко далях странных, —в туманах роясь,в дождях и в глине,она лишь поисктропы к вершине.
Не все так ясно,не все так гладкошло, как по маслу,своим порядком.И быт был выбранне то чтоб низменный,и стол мой письменныйбыл чист и прибран.В тетради — почерк,как ключ, извилист,и струйки строчекв блокнотах вились.Но было этоне на вершине и не в низине,а между где-то, посередине.
Так было дома,а в мире, тут же,шел век подъемовпо льду крутому, в огне и в стуже,век Сталинградаи век Вьетнама —век восхождений сердец упрямыхк высоким грядам.И век падений, глубоких самых,век эпидемий и нападений,фонтанов дыма,смерчей, обвалов…Век Хиросимы и Гватемалы…
Я так старалсябыть рядом с высью,я к ней взбиралсяпроворной мыслью.Мне открывалисьдела-высо́ты,где прикрывались сердцами доты,где через трупыс обрывком флагашли вверх, на купол,на штурм рейхстага,на рельсы прямо —ложились грудью,чтоб в грудь Вьетнамане бить орудью,где узнавались глубины долга,где целовались у Дона с Волгой,в отряде горномкрутизны брали…Не на страницах, не позы ради,а в ходе жизни.
Но в ходе жизнимне стало мниться, что, отдаваяежеминутно свет отражения,жизнь шла, как будто шла видовая.Я с ней — не вместе.Она в движении,а я на месте.Что рядом с вымысломстиха и прозыжизнь страшно выросла!Все громче грозы.Мощней и шире зеленоватыевалы девятые событий в мире.Вот на экраненапалм и пламя…Товарищ ранен!Но разве там я?Вот, может, в Чилив порту, средь бочек,пикет рабочих в слезоточивомпроходит газе…Но там я разве?Не там,где к полюсуподходит льдина,где холод полностью жизнь победилаи люди взялись за ось планеты…
Я только в зале,с входным билетом.Фильм ослепителенс сюжетом жизненным,монтаж чудесен.Но быть лишь зрителемудел мне тесен,при общепризнанномудобстве кресел, в тепле, в квартире.Где взять, как выпроситьсвою часть чувства участья в мире?А так жить — грустно.И стал менять свой реальный день яна мир неясный, на сновиденья.
Во сне я крался кустами хлесткимии натыкался на камни с блесткамив прозрачных жилах.Они звучали: «Мы очень ценные,в нас скрыта сила».И облучали сияньем стены мне.А то я химики в пальцах синихдержу открытие: белка рождение!То вдруг отплытие,то восхождение почти что по́ небук парящим стаям…
Вот так я бредил,большое что-нибудь свершить мечтая.
Но в смутном будущемтерял я чащеработы будничнойпростое счастье, —план не заверстан,день не построен…Так недовольство собой святоевдруг стало больюи раной рваной,натертой солью.
И с ней я сжился,с разъевшей грудь,и так сложилсясюда мой путь.Как будто встретитседая высь и мне ответит:«Остановись!Смотри не под ноги,а вверх, где круть,в волшебном подвигеищи свой путь!»И речью кряжей лед и гранитмне все расскажет, все разъяснит.И все, что трудно найти, — найду!И долго буду стоять на льду,на мир, зарытый в туман по треть,зарей залитый, — смотреть, смотреть…
3Все круче, кручемы шли вдоль краягряды сыпучей,в грунт упираяботинки кованые.
Все выше, выше.
И вот мы вышлина ледниковое средь гор течение.
В ожесточенииледник низвергся.Природа вздыбила и рассердилабогов и идолов. И рассадилав гранитных креслахРамсесов, Ксерксов.А льду повеленовести в затишьепоход замедленныйорды застывшей.
И в этой гибели ветрам открытыймы ригель выбрали,покрытый рытымполярным бархатом —зелено-яхонтовым лишайником.Разбили низкую альпинистскуюпалатку нашу.И рады-веселы!Звякнули чайником,цибарку с кашейна спирт подвесилина тонкой дужке.Достали кружки и концентраты.Мурлычем песни.И так чудесно нам разговаривается.И сыр мы режем,вкушая роздых в тиши.Но воздух здесь так разрежен,что долго варится каша наша,земная, гречневая.
…Льды плыли, прячав тумане трещины.Вожак наш началрассказ обещанный.Он был в походах,в делах немалых,и мы с охотой ему внимали:
«Вот тут стояли мытому лет двадцать,вот тут мечтали мына Пик подняться.Вот так же вечеромздесь, на привале,мы перед глетчером чай допивали.Остался лагерьлишь промежуточный.Глоток из фляги —и в путь нешуточный!..И вот мы в Области Оледенения:вершин и пропастей уединение.Нет человечества!Лавины белые.Скал оконечности окоченелые.Все льдом оплавлено —навалом, грудой…
Но нет! Неправильно.Здесь не безлюдно.Пусть мрак в расселинах,пусть всюду трещины,пусть цепи встречные,и параллельные, и поперечные,пусть в цирках пустои гриф не кружитсянад мертвой местностью —тут живы будто вершины мужества,вершины честности.Под ними гряды, ущелья нижниеи неподвижные ледопады.Тут, встав из мрака,опять на светеглядит Пик Сакко на Пик Ванцетти.Стул электрический не смог убить их.Вокруг них — тысячиборцов забытых.
Тут, недоверчивок словам неискренним,врага зловещегов горах разыскивая,встал Пик Дзержинскогоутесом острым.
Все строго. Просто.Весь мир окинут с поста испытанного.И снег откинутсо лба Димитрова.Он снова судит.И всюду — люди из лучших лучшие.Как две трибуны, Пик Революциии Пик Коммуны.Хребет кренится, ущелья вырыв.
Вот у границыПик Командиров.Теперь нет краячасам их службы.И в глубь Китаяглядит Пик Дружбы,звездой поблескивая.
И, рифмой вторя ей,Пик Маяковскоготут славит будущее,стихи читаяперед бушующей аудиториейбурь и обваловв двенадцать баллов.
А вот у пропастиплощадку выхватили вертит лопасти ветродвигатель…
Туда по гребнюотрядик тянется,там — ближе к небу — метеостанция,где в ульях трудятсявсе пчелы ветра.Начало старта —пять тысяч двестишестнадцатьметров…
И вновь нам чудится,что вот нагнуласьфигура Фрунзе как бы над картойвоенных действий, горою высясь.И взмахи гула в гигантской кузне,где сотни тысячгор неизвестных, но чистых, честных…
И рядом, тут же,светясь лучами,прошел сквозь тучиПик величавый.И из-за облака алмазной пыливдруг проступили черты знакомыеПредсовнаркоманад снежной „Правдой“.Вершина Ленина,всем близкий облик,простой и вечный.Лоб человечный.Взгляд кинут искосадавно, тогда еще,в тайге ненастной, все понимающий,что нам неясно.
Точка за точкою по крыльям сбросоввдоль ледопадак нему — цепочкою —идут студентыиз абрикосового Ленинабада.Он солнцем залитвесь и мыслью светится.Нет! Не безлюдно здесь —здесь человечество.Здесь восходители,маршрутом следуя,нередко виделипик неразведанный,пик неоткрытый,по грудь зарытыйв снега, в туманы, —пик безымянный.Он, дымно-перистый,не знавший таянья,имел трапеции очертания.В величье мощном, с окраской нежною,он был похож на палатку снежную,где греться можно…»
И было слышно, как плещут складкив тепле надышанному нас в палатке.
4Не прерывавшийся и вздохом даже,рассказ товарища нас вел по кряжу:
«Снега твердели,кололись иглами,к концу недели уже достигли мыисходной точкидля штурма Пика.Вокруг так дико!Лед там не тает зелено-серый,цифр не хватает высотомеру.Прибором зрительныммы приблизительно определили:семь с половиною тысяч метров.
Конец идиллии.Свирепость ветрас рычаньем львиным,— Не дать дорогу! —И ставишь ногу лишь вполовину:спугнешь лавину…
Цвет неба синийвсе интенсивней.Все строже стражиседой природы.Отвесней скалы.Идешь усталый, нет кислорода.И горло настежь,и гнутся спины.
И все же жаждешьдостичь вершины.
Был Акбулаковдушой отряда,его отрада — чтоб злей преграда,чтоб неприступней, отвесней,круче!Лезть в высоту к ней —ему тем лучше!К труднейшим скаламон мог увлечь нас.Он придавал имжизнь, человечность…
Мы шли в огромныхтуманных кольцах в двух центрах небаИ кровь сочилась из носа часто.В четверг случилось у нас несчастье:ослеп товарищ.Он шел без темных очков
