Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

«Потом, потом поговорим о том о сём…»

Потом, потом поговорим о том о сём,взяв то и сё не за грудки, так за чубы,покуда ангелы, крича мы вас спасём,сметают время с прохудившейся судьбы.Потом, потом поговорим, сейчас зима,сейчас придут за нами, спросят, как дела,страшнее этого вопроса лишь чума —чума, которая разит из-за угла.

Дела такие, значит… – я забыл ответ,я не уверен, я не помню, не готов,но я был должен дать себе самоотводи отказаться от подарков и цветов,а согласился… принял всё, сказал мерси,и в тот же миг, под этот маленький шумок —вжик – небеса вдруг ускользнули в небеси,и я потом их разыскать уже не мог.

И дальше, в общем, не туда уже вело —куда вело… да всё равно теперь куда.А что до ангелов – им будет тяжело,и мы, наверное, не стоим их труда,ведь мы и раньше-то не числились в живых —так, понарошку начинали свой забег,так, не всерьёз, не навсегда – на черновик,не навсегда, на черновик, на чёрный век.

Пантеон Паскаль

Посвящается Паскаль Серр

Мадам Жеральдин была синяя стрекоза,смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.Мадам Жеральдин была главный на свете спецв вязании всяких нежностей пуховых.Их смысл был таков, чтобы детям не замерзатьв полётах под облаками и просто так.Мадам Жеральдин обычно вязала назад:в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.

Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,крючком подцепить, поцелуями ослепить —она никогда не сердилась и ни о комродителям не доносила и вообще.А дети клубились вокруг её тишины —бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,и дети в неё были по уши влюбленыи знали, что старая няня их не предаст.

Однажды она растаяла, как свеча,сказав перед этим, что, видимо, ей пора,и дети неслись за дрожками, хохоча,до самого кладбища: думали, что игра.

Мама Клэр была белая курочка,кружевная белая курочка.У ней в клюве всегда была корочка —золотая ржаная корочка.И когда случился голоди надежды не осталось,вся семья, покинув город,этой корочкой питалась.А одна настоящая дурочка,её звали дурочка Сю,говорила, что мамина корочкасохранила Францию – всю!Мама Клэр никогда не плакала —мы смотрелись в неё как в зеркало,и, когда улетела на облако,всё равно оставалась околои была совершенно жива.И светились её кружева.

Кузина Мими, морская игла, у моря росла.Ей не выживать – ей всё б вышивать заветный узор:узор-то узор, но больно мала морская игла.Мала, а несла шитьё на базар кузина Мими.

Кузина Мими двенадцати лет заветный узорнесла на базар в надежде продать, а нет – так отдать,стояла одна, была голодна; потупивши взор,стояла в тени… глаза подними, кузина Мими.

Нищала страна, была голодна: ни франка, ни су,а я отнесу узор на базар – куплю молока,и хлеба куплю, и я вас люблю, и я вас спасу,терпите пока… да жизнь коротка, кузина Мими.

Когда понесли её хоронить, то алая нитьпетляла в траве, а дядя Эрве спокойно сказал:ну что же, дитя, лети в облака, купи молокаи выпей за нас, и нас помяни, мой ангел Мими.

Белая мышка по маминой линии, Антуанет Миньон,в сад уходила с томиком Плиния – древним этим враньём,чтобы узнать, как всё было в точности в прежние времена,нам поучиться бы у античности, говорила она.

И засыпала в саду под сливою, с Плинием, значит, в руке,и даже выглядела счастливою в стареньком гамаке:снились копчёности и соления, сытость и благодать,а боевые пассажи Плиния… – только б не голодать!

Мы не будили её намеренно (явь была слишком зла) —чтоб мимо Плиния, сивого мерина, лодка её несла,тихая лодка счастливой юности, праздничного вчера,полная всяческой довоенности, всяческого добра.

Тучи курчавились, дождь накрапывал, Плиний был вне себя,лето кончалось, гамак поскрипывал, в ус не дула судьба,ибо покуда гамак укачивал время и не промок,длился и целости не утрачивал сей драгоценный миг.

Долго ли, коротко ль… в общем, коротко длился счастливый сон —после какого-то то ли паводка, то ли витка времёнвышли проведать её и Плиния, а её больше нет —белой мышки по маминой линии, тёти Антуанет.

Дедушка Поль, золотой сверчок,освещал домашний очаг:и от этого был весь очаг в лучах —полыхая, что твой ковчег,и вокруг золотая светилась пыль,проникая в любую щель —у нас не было золотых вещей,но у нас был дедушка Поль.

Дедушка Поль и другие сверчкисобирались по вечерам,изучали мир сквозь свои очки,констатировали: бедлам,а потом на столе появлялась снедь —так, немножко: багет, салат…И, поев, сверчки начинали петьпесни военных лет.

Когда дедушка Поль насовсем исчез,никому не сказав куда,золотая пыль стала падать с небес,а потом упала звезда —и мы ели и пили на всем золотом,и другие сверчки приходили к нам в дом,и на целых три дня прекратилась война,и была тишина.

Папб Жан-Пьер обожал жуков и сам был немножко жуком.Папб Жан-Пьер отпускал усы немыслимой красоты.Он разговаривал со шмелём, с цикадою и сверчкоми был со всеми с ними знаком, и был со всеми на «ты».

Папб Жан-Пьер любил повторять: дорога всегда пряма —и на любой вопрос отвечал, понятно, не в бровь, а в глаз.Ещё папб Жан-Пьер говорил, что нас, насекомых, тьмаи что не нам тут вершить дела, а тому, кто побольше нас.

Папб Жан-Пьер ненавидел замки и не признавал гардин.И Тот-кто-побольше-нас приходил к нам запросто, без затей.Папб Жан-Пьер уважал Его – и, когда Он вдруг приходил,папб Жан-Пьер накрывал на стол и сразу звал всех детей.

Когда папа Жан-Пьер умирал, шёл дождь, но было светло,и Тот-кто-побольше-нас целый час был с ним один на один,и что-то тихое говорил, и гладил его чело,а после ушёл, ни с кем не простясь, и больше не приходил.

Дядюшка Эрве прятался в листве, ветер в голове.Дядюшка Эрве был нам певчий дрозд в человечий рост.Дядюшка Эрве грезил наяву, так и норовяпревратиться в свист и, расправив хвост, прочь из этих мест.Дядюшка Эрве сватался к вдове, жившей визави.Дядюшка Эрве не был ей любим – он был ей рабом.Дядюшка Эрве небо в рукаве приносил вдове —мчался наобум, о заветный дом расшибаясь лбом.Дядюшка Эрве, ветер в голове, небо в рукаве,понимал в любви, понимал в родстве – только не в войне.И когда война дядюшке Эрве выстрелила в грудь,тысячи дроздов изо всех садов с ним пустились в путь.

Себастьян Леруа был домашним доктором и попугаем,он садился на ветку и мог повторять хоть целые сутки:покажи-мне-язык, скажи-а, не-дыши-в-промежутке,а-сейчас-мы-полечим-тебя, а-сейчас-мы-тебя-поругаем.

Он носил изумрудно-зелёные брюки в жёлтую клеткуи любил оставаться на чай (говорили, что он одинокий),обязательно пачкал вареньем накрахмаленную салфетку —преимущественно смородиной, но, конечно, мог и клубникой.

В золотых его круглых очках отражалось почти всё семейство —даже дедушка Поль помещался, невзирая на габариты,но всегда всё равно оставалось свободное место,ибо мало ли кто подойдёт… да уж верно, и не говорите!

Его можно было узнать зa сто метров по пёстрому оперенью,характерному хохолку, при ходьбе колыхавшемуся на макушке,по тому, как обычно он переминался в передней:он боялся домашних животных – собаки и кошки,

точно так же, как все приличные попугаи, мы полагаем,потому что кому не известны огорчительные примеры…Но потом он уехал в Африку – к другим многочисленным попугаям:их лечить от холеры – и сам погиб от холеры.

А ома Берта всё знала заранее:она была страшно умна.И ома Берта была из Германии,откуда пришла война.Но когда мессершмиты слетелись к заутренеразбомбить тут всё дочиста,она сказала: «Отныне зовут менятолько мами Бертб».И мы запомнили, как зовут её,и мы забыли немецкий язык,и в доме не стало немецкой утвари,не стало немецких книг.В газетах писали про разорениеи что придёт нищета,но ома Берта всё знала заранее…в смысле мами Бертб,поскольку – каждой чешуйкой мелкоючувствуя злобу дня —была она молниеносной змейкою,сделанной из огня.А змейки, они ведь всегда провидицы,а змейки шуршат в листве,и змейки – они ведь у нас, как водится,живут дольше всех на све…

Люсьен был нам седьмой водой на киселеи мотыльком с павлиньим глазом на крыле:вишнёвый смокинг, неурядица в петлицеи шарф, трепавшийся концами по земле.И, Боже, как же мы любили мотылька —с его всегдашним неприкаянным «пока!»,с его обычным пребыванием в столице,с его незнаньем ничего наверняка!

Таких и любят ведь… их любят ни за что —их, в общем, нe за что любить, и их грешнолюбить, как часто говорила дорогаяподруга мамина, вдова Бланшо,а мы грешили! Правда, только на словах —и, неурядицы в петлицы насовав,бежали к станции, легко пренебрегаявдовой Бланшо, – встречать его: comment зa va?

Ах, всё прекрасно, говорил, но был он враль —неистощимый, без труда входивший в роль,и мы догадывались, что он плохо кончити «всё прекрасно» – это просто как пароль.Играл в рулетку, делал ставки на судьбу,лежал весёлый и насмешливый в гробу,и каждый ждал, что он взмахнёт крылом и вскочит —с каким-нибудь невероятным бу-бу-бу…

А шер мэтр Франсуа был сова – черты его были овальны,он был увалень в мягком берете, чёрном или бордо.Только он был не просто сова – он был Сова Рисованьяот и до.

Он молчал, когда рисовал (рисовал он всегда и всюду),но он знал отдельные звуки вроде «О!» или «А-а-а…» —они выражали восторг или, допустим, досаду,а папб Жан-Пьер объяснял, что сова не умеет слова.

И шер мэтр Франсуа поднимал свои лохматые бровии бездумно дивился жизни – тому, как она резва.Он как будто не понимал, что такое «дела», «здоровье»,и, пожалуй, даже не знал, что он – шер мэтр Франсуа.

Но зато на его холстах цветы говорили с небом,окликали друг друга рыбы и распевала трава,ибо он всем подряд – цветам, и траве, и тем паче рыбам —разрешал (или поручал?) за себя говорить слова.

А пришла пора умирать – выбрал день себе покорочеи, пятью золотыми мазками небеса превратив в парчу,луч зелёный нарисовал, очень чисто сказал «до встречи» —и ушёл по лучу.

У вдовы Бланшо сроду не было ни гроша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо на окне цвела резеда.У вдовы Бланшо резеда была хоть куда:и пышна была, и цвела себе не спеша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо было пончо на рыбьем меху.У вдовы Бланшо Бодлер был весь на слуху.У вдовы Бланшо была комнатка наверху,где с трудом помещалась большая её душа.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо была память на всё подряд,как у всех черепах: черепахи тем и ценны.И вдова Бланшо даже помнила, говорят,расписание всех автобусов до войны —несмотря на то, что всегда ходила пешком,кроме дня, когда – в чёрных дрожках – вдову Бланшона зелёный погост доставили с ветерком:у вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

Нам всем очень нравилась дурочка Сю.Она была рыжей лисичкой в лесу.И мы говорили, что лес ей к лицу,а дурочка Сю хохотала вовсю.

Она понимала лесные цветы,и птиц понимала лесных, и зверей,и мушек, и весь никчемушный их рой,и толпы кузнечиков из темноты.

И к ней приходил на свидание ёж,и белка жила у неё на груди.В лесу, она верила, не пропадёшь —всей этой еды и воды посреди.

Потом она в гости пошла к карасюна речку – и нам рассказал муравей,что видел, как, искрой мелькнув меж ветвей,погасла у берега дурочка Сю.

Серж Лепелье, двоюродный комарик,звеневший нам почти пятнадцать лет, —он жил и знал, что смерть не отнимает,а просто – есть, хоть означает «нет».Вот… и когда он говорил пардонза грубость, за разбитую посуду,клянясь «я больше никогда не буду»и улыбаясь, – верилось с трудом.

Нет, мы-то были осведомлены,никто не заблуждался абсолютно,но ведь и так всё было мимолётно,особенно тогда, после войны —и никому там были не нужныни завтра, ни, тем паче, послезавтра,и ничегошеньки, кроме азарта,нас не держало с этой стороны,на этой уничтоженной земле,не забывавшей свежую обиду, —один азарт, да вот… Серж Лепельес его «я больше никогда не буду».

Он был неправ, и доктор Леруабыл вместе с ним неправ, и мы неправы:поныне та же самая травау нас в саду и с ней – другие травы,земля не превращается в гранит,и небеса – без видимых помарок,и край вином и жизнью знаменит,и ночью над просторами звенитСерж Лепелье, двоюродный комарик.

Переезд