Афанасий Фет - Лирика

Слизистая оболочка, выбегая из нашей внутренности и являясь на языке единственной хранительницей чувства вкуса, сводит одновременно в устах и драгоценные звуки голоса, и сладостное дыхание любимого существа. Но удивительно, что соприкосновение двух влюбленных уст представляет предпоследнюю ступень возможного сближения. Это просмотренный и помеченный банком вексель для выдачи полной суммы. Таково значение любовного поцелуя между двумя полами. Но все другого рода поцелуи являются следствием привычки, подобно тому как отставные военные, расшаркиваясь, иногда щелкают как бы шпорами, которых давно нет. Но там, где еще говорит безыскусственная страсть, ищущая сближения с любимым существом, поцелуй бывает так же влажен, как у истинно влюбленных. Так иногда целует мать обожаемого ребенка, которого ей как бы хочется проглотить. И кажется, д-р Даль, в своем словаре справедливо производя «поцелуй» и «целовать» от слова «целость», не прав, объясняя его желанием целости лобзаемого, в смысле: желаю здравствовать. Не вернее ли сказать, что целовать – значит стремиться ко всецелому обладанию предметом страсти. Нежнейший и прелестнейший цветок интимности – поцелуй, кроме пустой и холодной формальности, с которою ежедневно обходит равнодушные друг другу лица, способен быть выражением различных непритворных чувств. Там, где за страстным поцелуем последовала полная выдача суммы, поцелуй, потерявший свое наступательное движение, нередко принимает форму живой признательности. Тогда у любимой женщины, погружая уста в обожаемую руку, целуют ладонь. Конечно, на такой поцелуй надо иметь известное право.

Каемся, во всех широких мировых и психологических вопросах мы охотнее всего обращаемся к поэтам. На что требуется великой подготовительной работы, чтобы только правильно поставить вопрос, тому у поэта в немногих стихах находится наилучшее его объяснение.

В данном случае идею взаимного слияния и проникновения в поцелуе невозможно выразить с большею яркостью, чем она высказана у Шиллера в знаменитом стихотворении «Das Geheimnis der Reminiscens», весьма удачно переведенном Григорьевым:

Вечно льнуть к устам с безумной страстью,Кто ненасыщаемому счастью,Этой жажде пить твое дыханье,Слить с твоим свое существованьеДаст истолкованье?

Нельзя не заметить, что Шиллер, иллюстрируя этим стихотворением мысль о слиянии, взаимном проникновении представителей двух полов, по праву поэта берется вдохновенно раскрыть первоначальную причину, наследованную из трансцендентального мира. Сначала разгадка вопроса является только догадкою:

Или мы когда-то единились,Иль затем сердца в нас страстно бились?Не в луче ль погасших звезд с тобоюБыли мы единою душою,Жизнью одною?

Но затем порыв вдохновения превращает догадку в несомненное событие:

Да, мы были, внутренно была тыВ тех зонах (им же нет возврата)Связана со мною... Так в скрижалиМне прочесть в той довременной далиВдохновенья дали.

Разделенное на две половины существо, свободно парившее в трансцендентальном мире, попавши в мир явлений, вынуждено искать своего воссоединения, и силы духа, там свободные, делаются здесь рабами.

Оттого-то так рабы охотно,Отдаваясь власти безотчетно,Силы духа быстрой чередоюЧерез жизни мост бегут, с тобоюЖизнью жить одною.

Вот все, что мы нашли необходимым сказать об этом своеобразном и сладостном явлении.

Ночью как-то вольнее дышать мне,Как-то просторней...Даже в столице не тесно!Окна растворишь:Тихо и чуткоПлывет прохладительный воздух.А небо? А месяц?О, этот месяц-волшебник!Как будто бы кровлиПокрыты зеркальным стеклом,Шпили? и кресты – бриллианты;А там, за луной, небосклон –Чем дальше – светлей и прозрачней.Смотришь – и дышишь,И слышишь дыханье свое,И бой отдаленных часов,Да крик часового,Да изредка стук колесаИли пение вестника утра.Вместе с зарею и сон налетает на вежды,Светел, как призрак.Голову клонит, – а жаль от окнаоторваться!

<<1842 >>

Каждое чувство бывает понятней мне ночью, икаждыйОбраз пугливо-немой дальше трепещет во мгле;Самые звуки доступней, даже когда, неподвижен,Книгу держу я в руках, сам пробегая в уме

Все невозможно-возможное, странно-бывалое...ЛампаТомно у ложа горит, месяц смеется в окно,А в отдалении колокол вдруг запоет – и тихонькоВ комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.Сердце в них находило всегда какую-то влагу,Точно как будто росой ночи омыты они.Звук все тот же поет, но с каждым порывом иначе:То в нем меди тугой более, то серебра.Странно, что ухо в ту пору, как будто не слушая,слышит;В мыслях иное совсем, думы – волна за волной...А между тем еще глубже сокрытая сила объемлетЛампу, и звуки, и ночь, их сочетавши в одно.Так между влажно-махровых цветов снотворногомакуПолночь роняет порой тайные сны наяву.

<<1843 >>

Любо мне в комнате ночью стоять у окошка впотемках,Если луна с высоты прямо глядит на меняИ, проникая стекло, нарисует квадраты лучамиПо? полу, комнату всю дымом прозрачным поя,А за окошком в саду, между листьев сирени и липы,Черные группы деля, зыбким проходит лучомМежду ветвями – и вниз ее золоченые стрелыЯрким стремятся дождем, иль одинокий листокЛунному свету мешает рассыпаться по? земи, сам же,Светом осыпанный весь, черен, дрожит на тени.Я восклицаю: блажен, трижды блажен, о Диана,Кто всемогущей судьбой в тайны твои посвящен!

<<1847 >>

Шепот, робкое дыханье,Трели соловья,Серебро и колыханьеСонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,Тени без конца,Ряд волшебных измененийМилого лица,

В дымных тучках пурпур розы,Отблеск янтаря,И лобзания, и слезы,И заря, заря!..

<<1850>>

<<...>> Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч. и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,Трели соловья,Серебро и колыханьеСонного ручья,Свет ночной, ночные тени,Тени без конца.Ряд волшебных измененийМилого лица,В дымных тучках пурпур розы,Отблеск янтаря,И лобзания, и слезы,И заря, заря!..

Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой из четвертого этажа (для каких причин? – я до сих пор этого не понимаю; но уж пусть это непременно надо, чтоб быть поэтом; не хочу спорить). Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать

В дымных тучках пурпур розы

или

Отблеск янтаря,

но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни. Разумеется, казнив своего поэта (тоже очень небратски), они все непременно бы кинулись к какому-нибудь доктору Панглосу за умным советом, и доктор Панглос тотчас же и без большого труда уверил бы их всех, что это очень хорошо случилось, что они провалились, и что уж если они провалились, то это непременно к лучшему. И доктора Панглоса никто бы не разорвал за это в клочки; напротив, дали бы ему пенсию и провозгласили бы его другом человечества. Ведь так все идет на свете.

Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него. Он пел и плясал у гроба мертвеца... Это, конечно, было очень нехорошо и чрезвычайно глупо с его стороны; но виноват опять-таки он, а не искусство.