Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь десятая

И вот идет, тропинкою, по краю,Между стеной кремля и местом мук,Учитель мой, и я вослед ступаю.

«О высший ум, из круга в горший круг, —Так начал я, — послушного стремящий,Ответь и к просьбе снизойди как друг.

Тех, кто положен здесь в земле горящей,Нельзя ль увидеть? Плиты у могилОткинуты, и стражи нет хранящей».

«Все будут замкнуты, — ответ мне был, —Когда вернутся из Иосафата[106]В той плоти вновь, какую кто носил.

Здесь кладбище для веривших когда-то,Как Эпикур[107] и все, кто вместе с ним,Что души с плотью гибнут без возврата

Здесь ты найдешь ответ речам твоимИ утоленье помысла другого,[108]Который в сердце у тебя таим».

И я: «Мой добрый вождь, иное словоЯ берегу, в душе его храня,Чтоб заповедь твою[109] блюсти сурово».

«Тосканец, ты, что городом огняИдешь, живой, и скромен столь примерно,Прошу тебя, побудь вблизи меня.

Ты, судя по наречию, наверноСын благородной родины моей,Быть может, мной измученной чрезмерно,

Нежданно грянул звук таких речейИз некоей могилы; оробелоЯ к моему вождю прильнул тесней.

И он мне: «Что ты смотришь так несмело?Взгляни, ты видишь: Фарината встал.Вот: все от чресл и выше видно тело».

Уже я взгляд в лицо ему вперял;А он, чело и грудь вздымая властно,Казалось, Ад с презреньем озирал.

Меня мой вождь продвинул безопасноСреди огней, лизавших нам пяты,И так промолвил: «Говори с ним ясно».

Когда я стал у поднятой плиты,В ногах могилы, мертвый, глянув строго,Спросил надменно: «Чей потомок ты?»

Я, повинуясь, не укрыл ни слога,Но в точности поведал обо всем;Тогда он брови изогнул немного,

Потом сказал: «То был враждебный домМне, всем моим сокровным и клевретам;Он от меня два раза нес разгром».

«Хоть изгнаны, — не медлил я ответом, —Они вернулись вновь со всех сторон;А вашим счастья нет в искусстве этом».[110]

Тут новый призрак, в яме, где и он,Приподнял подбородок выше края;Казалось, он коленопреклонен.

Он посмотрел окрест, как бы желаяУвидеть, нет ли спутника со мной;Но умерла надежда, и, рыдая,

Он молвил: «Если в этот склеп слепойТебя привел твой величавый гений,Где сын мой? Почему он не с тобой?»

«Я не своею волей в царстве теней, —Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;А Гвидо ваш не чтил его творений».

Его слова и казни самый видМне явственно прочли, кого я встретил;И отзыв мой был ясен и открыт.

Вдруг он вскочил, крича: «Как ты ответил?Он их не чтил? Его уж нет средь вас?Отрадный свет его очам не светел?»

И так как мой ответ на этот разНедолгое молчанье предваряло,Он рухнул навзничь и исчез из глаз.[111]

А тот гордец, чья речь меня призвалаСтать около, недвижен был и тихИ облик свой не изменил нимало.

«То, — продолжал он снова, — что для нихИскусство это трудным остается,Больнее мне, чем ложе мук моих.

Но раньше, чем в полсотый раз зажжетсяЛик госпожи, чью волю здесь творят,[112]Ты сам поймешь, легко ль оно дается.

Но в милый мир да обретешь возврат! —Поведай мне: зачем без снисхожденьяЗаконы ваши всех моих клеймят?»

И я на это: «В память истребленья,Окрасившего Арбию[113] в багрец,У нас во храме так творят моленья».

Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:«Там был не только я, и в бой едва лиШел беспричинно хоть один боец.

Зато я был один,[114] когда решалиФлоренцию стереть с лица земли;Я спас ее, при поднятом забрале».

«О, если б ваши внуки мир нашли! —Ответил я. — Но разрешите путы,Которые мой ум обволокли.

Как я сужу, пред вами разомкнутыСокрытые в грядущем времена,А в настоящем взор ваш полон смуты».[115]

«Нам только даль отчетливо видна, —Он отвечал, — как дальнозорким людям;Лишь эта ясность нам Вождем дана.

Что близится, что есть, мы этим трудимНаш ум напрасно; по чужим вестямО вашем смертном бытии мы судим.

Поэтому, — как ты поймешь и сам, —Едва замкнется дверь времен грядущих,[116]Умрет все знанье, свойственное нам».

И я, в скорбях, меня укором жгущих:«Поведайте упавшему тому,Что сын его еще среди живущих;

Я лишь затем не отвечал ему,Что размышлял, сомнением объятый,Над тем, что ныне явственно уму».

Уже меня окликнул мой вожатый;Я молвил духу, что я речь прерву,Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой.

И он: «Здесь больше тысячи во рву;И Федерик Второй[117] лег в яму эту,И кардинал[118]; лишь этих назову».

Тут он исчез; и к древнему поэтуЯ двинул шаг, в тревоге от угроз,[119]Ища разгадку темному ответу.

Мы вдаль пошли; учитель произнес:«Чем ты смущен? Я это сердцем чую».И я ему ответил на вопрос.

«Храни, как слышал, правду роковуюТвоей судьбы», — мне повелел поэт.Потом он поднял перст: «Но знай другую:

Когда ты вступишь в благодатный светПрекрасных глаз, все видящих правдиво,Постигнешь путь твоих грядущих лет».[120]

Затем левей он взял неторопливо,И нас от стен повел пологий скатК средине круга, в сторону обрыва,

Откуда тяжкий доносился смрад.

Песнь одиннадцатая

Мы подошли к окраине обвала,Где груда скал под нашею пятойЕще страшней пучину открывала.

И тут от вони едкой и густой,Навстречу нам из пропасти валившей,Мой вождь и я укрылись за плитой

Большой гробницы, с надписью, гласившей:«Здесь папа Анастасий заточен,Вослед Фотину правый путь забывший».[121]

«Не торопись ступать на этот склон,Чтоб к запаху привыкло обонянье;Потом мешать уже не будет он».

Так спутник мой. «Заполни ожиданье,Чтоб не пропало время», — я сказал.И он в ответ: «То и мое желанье».

«Мой сын, посередине этих скал, —Так начал он, — лежат, как три ступени,Три круга, меньше тех, что ты видал.

Во всех толпятся проклятые тени;Чтобы потом лишь посмотреть на них,Узнай их грех и образ их мучений.

В неправде, вредоносной для других,Цель всякой злобы, небу неугодной;Обман и сила — вот орудья злых.

Обман, порок, лишь человеку сродный,Гнусней Творцу; он заполняет дноИ пыткою казнится безысходной.

Насилье в первый круг заключено,Который на три пояса дробится,Затем что видом тройственно оно,

Творцу, себе и ближнему чинитсяНасилье, им самим и их вещам,Как ты, внимая, можешь убедиться.

Насилье ближний терпит или сам,Чрез смерть и раны, или подвергаясьПожарам, притесненьям, грабежам.

Убийцы, те, кто ранит, озлобляясь,Громилы и разбойники идутВо внешний пояс, в нем распределяясь.

Иные сами смерть себе несутИ своему добру; зато так больноСебя же в среднем поясе клянут

Те, кто ваш мир отринул своевольно,Кто возлюбил игру и мотовствоИ плакал там, где мог бы жить привольно.

Насильем оскорбляют божество,Хуля его и сердцем отрицая,Презрев любовь Творца и естество.

За это пояс, вьющийся вдоль края,Клеймит огнем Каорсу и Содом[122]И тех, кто ропщет, бога отвергая.

Обман, который всем сердцам знаком,Приносит вред и тем, кто доверяет,И тем, кто не доверился ни в чем.

Последний способ связь любви ломает,Но только лишь естественную связь;И казнь второго круга тех терзает,

Кто лицемерит, льстит, берет таясь,Волшбу, подлог, торг должностью церковной,Мздоимцев, своден и другую грязь.

А первый способ, разрушая кровныйСоюз любви, вдобавок не щадитСоюз доверья, высший и духовный.

И самый малый круг, в котором Дит[123]Воздвиг престол и где ядро вселенной,Предавшего навеки поглотит».[124]

И я: «Учитель, в речи совершеннойТы образ бездны предо мной явилИ рассказал, кто в ней томится пленный.

Но молви: те, кого объемлет ил,И хлещет дождь, и мечет вихрь ненастный,И те, что спорят из последних сил,

Зачем они не в этот город красныйЗаключены, когда их проклял бог?А если нет, зачем они несчастны?»

И он сказал на это: «Как ты могТак отступить от здравого сужденья?И где твой ум блуждает без дорог?

Ужели ты не помнишь изреченьяИз Этики, что пагубней всегоТри ненавистных небесам влеченья:

Несдержность, злоба, буйное скотство?И что несдержность — меньший грех пред богомИ он не так карает за него?

Обдумав это в размышленьи строгомИ вспомнив тех, чье место вне стеныИ кто наказан за ее порогом,

Поймешь, зачем они отделеныОт этих злых и почему их мукиБожественным судом облегчены».[125]

«О свет, которым зорок близорукий,Ты учишь так, что я готов любитьНеведенье не менее науки.

Вернись, — сказал я, — чтобы разъяснить,В чем ростовщик чернит своим порокомЛюбовь Творца; распутай эту нить».

И он: «Для тех, кто дорожит уроком,Не раз философ[126] повторил слова,Что естеству являются истоком

Премудрость и искусство божества.И в Физике прочтешь,[127] и не в исходе,А только лишь перелистав едва:

Искусство смертных следует природе,Как ученик ее, за пядью пядь;Оно есть божий внук, в известном роде.

Им и природой, как ты должен знатьИз книги Бытия, господне словоВелело людям жить и процветать.

А ростовщик, сойдя с пути благого,И самою природой пренебрег,И спутником ее,[128] ища другого.

Но нам пора; прошел немалый срок;Блеснули Рыбы над чертой востока,И Воз уже совсем над Кавром лег,[129]

А к спуску нам идти еще далеко».

Песнь двенадцатая