Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес
Окинул взглядом от приморской кромки
Белесый дол под черными хребтами
В тот первый час, когда Господь потемки
Не расцветил несчетными цветами.
Сакс был упорен. Над крутым уделом
Трудились плуг и весла, меч и сети.
И убивать привыкли руки эти,
И руны высекать резцом умелым.
Из края топей он пришел на земли,
Где волны сыплют пенными клоками,
И Рок, как небо, тяжкий свод подъемля,
Висел над ним и над его богами,
Насупленными Одином и Тором,
Которых он с толпою соплеменных
Сам украшал и жертвовал которым
Пернатых и собак, коней и пленных.
И в память павших или к чести мужа
Под стать клинку чеканя выраженья,
Он встречею героев звал сраженье
И встречей наконечников к тому же.
Вот мир его — мир колдовского моря,
Простор для королей, волков и мрака
Неумолимого, обитель страха
Священного, что ждет в сосновом боре.
Скупой словарь был прочного закала,
Шекспировскую музыку и пламя
Через века питая именами
Огня и влаги, краски и металла,
Войны и жажды, голода и славы,
Сна, горя, смерти и всего иного;
Его потомок заложил основы
Основ Британской будущей державы.
ГОЛЕМ{765}
Когда и впрямь (как знаем из «Кратила»{766})
Прообраз вещи — наименованье,
То роза спит уже в ее названье,
Как в слове «Нил» струятся воды Нила.
Но имя есть, чьим гласным и согласным
Доверено быть тайнописью Бога,
И мощь Его покоится глубоко
В том начертанье — точном и ужасном.
Адам и звезды знали в кущах рая
То имя, что разъел налетом ржави
Грех (по ученью Каббалы), из яви
И памяти людей его стирая.
Но мир живет уловками людскими
С их простодушьем. И народ Завета,
Как знаем, даже заключенный в гетто,
Отыскивал развеянное имя.
И не о мучимых слепой гордыней
Прокрасться тенью в смутные анналы —
История вовек не забывала
О Старой Праге и ее раввине.
Желая знать скрываемое Богом,
Он занялся бессменным испытаньем
Букв и, приглядываясь к сочетаньям,
Сложил то Имя, бывшее Чертогом,
Ключами и Вратами — всем на свете,
Шепча его над куклой бессловесной,
Что сотворил, дабы открыть ей бездны
Письмен, Просторов и Тысячелетий.
А созданный глядел на окруженье,
С трудом разъяв дремотные ресницы,
И не поняв, что под рукой теснится,
Неловко сделал первое движенье.
Но (как и всякий) он попался в сети
Слов, чтобы в них плутать все безысходней:
«Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня»,
«Я», «Ты», «Налево», «Вправо», «Те» и «Эти».
(Создатель, повинуясь высшей власти,
Творенью своему дал имя «Голем»,
О чем правдиво повествует Шолем{767} —
Смотри параграф надлежащей части.)
Учитель, наставляя истукана:
«Вот это бечева, а это — ноги», —
Пришел к тому, что — поздно или рано —
Отродье оказалось в синагоге.
Ошибся ль мастер в написанье
Слова, Иль было так начертано от века,
Но силою наказа неземного
Остался нем питомец человека.
Двойник не человека, а собаки,
И не собаки, а безгласной вещи,
Он обращал свой взгляд нечеловечий
К учителю в священном полумраке.
И так был груб и дик обличьем Голем,
Что кот раввина{768} юркнул в безопасный
Укром. (О том коте не пишет Шолем,
Но я его сквозь годы вижу ясно.)
К Отцу вздымая руки исступленно,
Отцовской веры набожною тенью
Он клал в тупом, потешном восхищенье
Нижайшие восточные поклоны.
Творец с испугом и любовью разом
Смотрел. И проносилось у раввина:
«Как я сумел зачать такого сына,
Беспомощности обрекая разум?
Зачем к цепи, не знавшей о пределе,
Прибавил символ? Для чего беспечность
Дала мотку, чью нить расправит вечность,
Неведомые поводы и цели?»
В неверном свете храмины пустынной
Глядел на сына он в тоске глубокой…
О, если б нам проникнуть в чувства Бога,
Смотревшего на своего раввина!
1958
ТАНГО
Где вы теперь?{769} — о тех, кого не стало,
Печаль допытывается, как будто
Есть область мира, где одна минута
Вмещает все концы и все начала.
Где (вторю) те апостолы отваги,
Чьей удалью по тупикам окраин
И пригородов был когда-то спаян
Союз отчаянности и навахи?
Где смельчаки, чья эра миновала,
Кто в будни — сказкой, в эпос — эпизодом
Вошел, кто не гонялся за доходом
И в страсти не выхватывал кинжала?
Лишь миф — последний уголь в этой серой
Золе времен — еще напомнит въяве
Туманной розой о лихой ораве,
Грозе Корралес или Бальванеры{770}.
Где в переулках и углах за гранью
Земною караулит запустенье
Тот, кто прошел и кто остался тенью, —
Клинок Палермо, сумрачный Муранья?
Где роковой Иберра{771} (чьи щедроты
Церквам не позабыть), который брата
Убил за то, что было жертв у Ньято
Одною больше, и сравнял два счета?
Уходит мифология кинжалов.
Забвенье затуманивает лица.
Песнь о деяньях жухнет и пылится,
Став достоянием сыскных анналов.
Но есть другой костер, другая роза,
Чьи угли обжигают и поныне
Тех черт неутоленною
