Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

CLXXXVII.

"Будь у меня такіе зубы, я должна сознаться, убила бы его еще прежде, цѣлуя его. Но онъ умеръ, не уладивъ моей юности своею… Тѣмъ большія проклятія на мнѣ"!.. Она надаетъ съ этимъ гдѣ стояла, запятнавъ себѣ лицо его запекшейся кровью".

CLXXXVIII.

Она смотритъ на его губы, онѣ блѣдны; беретъ за руку, она холодна; шепчетъ ему на ухо скорбныя рѣчи, какъ будто онъ можетъ слышать произносимыя ею печальныя слова; поднимаетъ вѣки, закрывающія его глаза: подъ ними, увы! два свѣточа, выгорѣвъ, лежатъ во тьмѣ.

CLXXXIX.

Два зеркала, въ которыхъ она глядѣлась на себя тысячу разъ, и которыя не отражаютъ болѣе ничего; утрачено ими свойство, составлявшее недавно ихъ совершенство, и вся красота ихъ лишена своего блеска… "Чудо вѣка! говоритъ она, больно мнѣ, что, хотя ты мертвъ, день остается свѣтлымъ по прежнему.

CLXL.

"Если уже ты умеръ, увы, то предвѣщаю здѣсь: любви отнынѣ будетъ сопутствовать горе и провожатымъ ея станетъ ревность. Начала ея будутъ сладостныя, но конецъ горекъ; никогда не будетъ она уравновѣшена, но то возвышенна, то низка, такъ что всѣ радости любви не загладятъ ея печалей.

CLXLI.

"Она будетъ измѣнчива, притворна, полна лукавства; едва расцвѣвъ, уничтожена однимъ дуновеніемъ. Храня отраву на днѣ, она будетъ прикрыта на поверхности сластями, которыя обманутъ самый вѣрный взглядъ. Она ослабитъ самое могучее тѣло, поразитъ нѣмотою мудреца и научить глупца говорить.

CLXLII.

"Она будетъ скаредною и готовою на мотовство, научитъ старцевъ пляскѣ, заставитъ присмирѣть изумленнаго грубіяна, разоритъ богача, осыплетъ сокровищами бѣдняка, будетъ безумно-неистовой и глупо-кроткой, состаритъ молодаго, превратитъ стараго въ младенца.

CLXLIII.

"Она будетъ подозрѣвать, безъ причинъ къ опасенію; не будетъ бояться, когда слѣдовало бы наиболѣе не довѣрять; будетъ милосердною и вмѣстѣ суровою, и тѣмъ болѣе обмаячивою, чѣмъ болѣе покажется правдивою. Она будетъ предательскою, когда заявитъ наиболѣе преданности, станетъ предавать трусости храброму и отваги трусу.

CLXLIV.

"Она будетъ поводомъ къ войнамъ и пагубнымъ событіямъ, посѣетъ раздоръ между отцами и сыновьями, будетъ рабой и слугою всѣхъ недовольствъ, подобно тому, какъ сухое топливо даетъ пищу огню. За то, что Смерть уничтожила мою любовь въ ея расцвѣтѣ, тѣ, которые будутъ наилучше любить, не насладятся своею любовью!"

CLXLV.

Въ это мгновеніе, распростертый возлѣ нея убитый юноша разсѣялся, какъ паръ на ея глазахъ, а изъ крови его, пролитой по землѣ, выросъ алый цвѣтокъ, испещренный бѣлымъ; онъ уподоблялся бѣлому лику Адониса и той крови, которая лежала круглыми каплями на его бѣлизнѣ.

CLXLVI.

Венера клонитъ голову, чтобы понюхать вновь выросшій цвѣтокъ, сравнивая его съ дыханіемъ Адониса. Она говорятъ, что этотъ цвѣтокъ долженъ покоиться на ея груди, если уже Адонисъ похищенъ у нея Смертью. Она обрываетъ стебли, на изломѣ его выступаетъ зеленоватый сокъ, который она сравниваетъ съ его слезами.

CLXLVII.

"Бѣдный цвѣтокъ! произноситъ она, таковъ былъ обычай твоего родителя, о благоуханный отпрыскъ благоуханнѣйшаго отца! Его глаза увлажались при малѣйшемъ огорченіи; онъ хотѣлъ рости только для себя, но знай, что поблекнуть на моей груди не хуже, чѣмъ въ его крови.

CLXLVIII.

"Здѣсь было ложе твоего отца, здѣсь, на моей груди. ты его ближайшій преемникъ по крови, за тобою право покориться въ этой пустой колыбели, мое содрогающееся сердце будетъ указывать тебѣ день и ночь, не будетъ въ часѣ ни одной минуты, въ которую я не цѣловала бы мой цвѣтокъ любви!"

CLXLIX.

Она спѣшитъ съ опостылаго ей свѣта и впрягаетъ своихъ серебристыхъ голубковъ. Подъятая ихъ быстрой помощью, она возносится и мчится по пустымъ небесамъ въ своей легкой колесницѣ, направляясь къ Паѳосу: тамъ хочетъ скрыться царица и оставаться невидимой.

КОНЕЦЪ.

Эта поэма Шекспира появилась въ 1593 году. Ей предшествовало слѣдующее посвященіе;

Высокодостопочтенному

Генри Врайотесли

Графу Соутгэмптону барону Тильфильду.

Высокоуважаемый лордъ!

Не знаю, не оскорблю-ли Ваше Лордство посвященіемъ моихъ неотдѣланныхъ стиховъ; не знаю также, что скажетъ свѣтъ о томъ, что я избираю столь сильную опору для столь ничтожной ноши. Но, еслибъ Ваша Свѣтлость выказала удовольствіе я почувствовалъ-бы себя въ высшей степени вознагражденнымъ и далъ-бы обѣщаніе пользоваться всѣми сами досуга, чтобы засвидѣтельствовать мое уваженіе къ Вамъ болѣе важнымъ трудомъ. Если-же первенецъ моего вымысла окажется дурно сложеннымъ, мнѣ останется только сожалѣть и томъ что я далъ ему столь благороднаго воспріемника, и не воздѣлывать болѣе неблагодарной почвы изъ опасенія, чтобы она снова не дала мнѣ такой-же плохой жатвы. Это я поручаю Вашему разсмотрѣнію, а Вашу свѣтлость — сердечному довольству, и пусть оно всегда отвѣчаетъ какъ Вашему собственному желанію, такъ и исполненнымъ надежды ожиданіямъ свѣта!

Вашей Свѣтлости всепокорнѣйшій слуга

Вильямъ Шекспиръ.

Основываясь на этомъ посвященіи, заключаютъ, что эта поэма есть первое произведеніе поэта въ этомъ родѣ — его "первенецъ".

LI. "Бѣгалъ въ перегонку". — "Base", по объясненію Джонсона, народная игра — "бѣгать въ перегонку".

CLXVII. "Сигнальный звонъ", въ подлинникѣ "alarum", т. е. будильникъ. "Призывный кодоколъ" — "passiny bell", т. е., колокольный звонъ для призыва всѣхъ молиться за отходящаго въ вѣчность.

1593

ВЕНЕРА И АДОНИС

(Пер. А.И.Курошевой) (1949)[4]

Его милости Генри Райотсли,

герцогу Соутемптону,

барону Тичфильду.

Ваша милость,

Я сознаю, что поступаю очень дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет меня осудит за соискание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но если ваша милость подарит мне свое благоволение, я буду считать это высочайшей наградой и даю обет употребить все мое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодовитую почву, для того чтобы снова не собрать столь плохой жатвы. Я предоставляю это мое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающего на вас свои надежды.

Покорный слуга вашей милости

Вильям Шекспир.

Едва лишь солнце, лик явив багряный,С зарею плачущей простилось вновь,Охотиться Адонис стал румяный:Любил он травлю, презирал любовь.Его, спеша, Венера настигает,Как волокита дерзкий, обольщает

И говорит: "О, лучший цвет полей,Меня прекрасней втрое, несравненный,Румяней роз, белее голубей,Укор для нимф, прелестней плоти тленной;Природа предрекла, создав тебя:Лишь ты умрешь, погибнет мир, любя.

"Не откажи мне спешиться, о диво,И привяжи к луке узду коня;За то в награду ты узнаешь живоСладчайшие все тайны от меня.Здесь сядь, где змей шипенье незнакомо:Тебя, целуя, задушу истомой.

Но не пресыщу губ твоих, — вернейСредь изобилья сытость позабудут;Ста поцелуев будет мой длинней,А сто их одного короче будут;Нам летний день покажется за час,В такой утехе пролетев для нас".

Тут, влажной завладев его рукою,Сил воплощеньем жизненных, онаЦелебной для богинь росой земноюЕе зовет, дрожа, возбуждена.Желанье множит силы опьянелой:Его с коня она срывает смело.

В одной руке ее была узда,И привлекала юношу другая;Краснеет он с досады и стыда,К такой игре охоты не питая.Она, как уголь пламенный, красна,Он красен от стыда, но кровь хладна.

На сук обломанный вмиг намоталаВенера повод (как любовь спешит!);Привязан конь; она стараться сталаСвязать и всадника, что с ног уж сбит,Как бы сама хотела быть им сбитой;Он — силы раб, не страсти, век несытой.

Лишь он упал, простерлась и она;Им были локти, бедра их опорой;Вот треплет по щеке его, нежна;Он хмурится, браниться стал, но скороЕму смыкает поцелуй уста:"Браниться будешь, не откроешь рта".

Он от стыда горит; она слезамиЖар гасит девственный его ланит;И после золотыми волосамиИ ветром вздохов осушить спешит.Бесстыдницы дает он ей названье;Дальнейшему кладет предел лобзанье.

Как перья птицы, мясо клювом рветТерзаемая голодом орлицаИ, поглощая все, крылами бьет,Пока не стихнет голод или птица, —Так лоб она целует, щеки, бровь,И, только кончит, начинает вновь.

Он, не сдаваясь, силе уступая,Лежит, дыша в лицо ей, недвижим;Она же пар зовет, его впивая,Небесной влагой, веяньем благим;Ей жаль, что не цветник ее ланиты,Столь освежающим дождем омытый.

Как птица в сеть попав и присмирев,Адонис стих в объятиях Венеры;Сопротивленье, стыд, в нем вызвав гнев,Глазам придали красоты без меры;Так полная река, когда ей водПрибавит ливень, берега зальет.

Она все молит, молит, напеваяВ прелестное ушко прелестный вздор;А он все сердится, стыдом пылая,Иль, побледнев от гнева, хмурит взор.Еще милей он кажется, краснея,Ее в восторг приводит он, бледнея.

Ей люб Адонис, как он ни гляди;Своей рукой она клянется дивнойНе оторваться от его груди,Пока он слез, что льются непрерывноИз глаз ее, не примирит с собой,Долг уплатив тем поцелуем свой.

Тут он лицо свое приподнимает;Так выглянет подчас нырок из струйИ, встретив взгляд чужой, опять ныряет;Готов Адонис дать ей поцелуй;Но, лишь к устам ее близка пожива,Свои, зажмурясь, он отводит живо.

Так в зной не жаждал путник свежих вод,Как жаждала она своей услады:Спасенье видит, но его неймет;Пылает вся среди речной прохлады."О, сжалься, — восклицает, — мальчик злой!Прошу лишь ласки: страх откуда твой?

"Как я тебя, так и меня молили,И сам суровый, грозный бог войны,Чьей мощной выи битвы не склонили,Которым все враги побеждены,И он, мой пленник, раб мой, домогалсяТого, что взять ты ныне отказался.

"У алтарей моих свой крепкий шлемПовесил он, копье и щит чеканный;Он научился танцам, играм всем,Забавам, шуткам, — стяг презрев свой бранный,Мои объятья полем битв избрав,Из ложа моего шатер создав.

"Так властелина я поработилаИ на цепи из алых роз вела;Булат слугою сделавшая силаРабой презренья моего была.О, не гордись, не похваляйся властьюНад той, что бога битв смирила страстью.

"Губами прикоснись к губам моим(Мои красны, хотя не так прекрасны),Тот поцелуй ведь будет и твоим.Что смотришь в землю? Взор впери свой ясныйВ мои зрачки: твоя в них красота.Слились два взора, что же не уста?

"Иль стыдно целовать? Зажмурься снова,И я зажмурюсь, — станет ночь тотчас:Двоих лишь услаждать любовь готова;Играй же смело, — не увидят нас;Фиалки, заменившие нам ложе,Болтать не могут и понять нас — тоже.

"Пушок, покрывший нежные уста,Незрелость выдает, но все ж ты — милый.Не упускай же время: красотаБыть не должна сама себе могилой.Так во-время не сорванный цветок,Себя снедая, вянет в краткий срок.

"Будь я дурна, морщинами изрыта,Подслеповата, сгорблена, худа,Истощена, недугами разбита,Суха, груба и холоднее льда, —Ты мог бы отстраниться от презренной;Но как гнушаться мной, столь совершенной?

"Нет ни морщинки на моих висках;Глаза подвижные блестящи, серы;Прелестно тело, мозг горяч в костях;Растет с весною красота Венеры;И, мнится, влажная моя рукаВ твоей растаять бы могла, легка.

"Лишь повели, речами очаруюИль понесусь по лугу легче фей;Не оставляя следа, затанцую,Как нимфа, пряди распустив кудрей.Любовь — подобье духа огневогоИ не упасть, но вознестись готова.

"Докажут это слабые цветы!На них лежу, но их не приминаю;Два голубка с утра до темнотыМеня по небу носят, где желаю.Когда любовь, мой мальчик, так легка,Как может быть лишь для тебя тяжка?

"Иль ты в себя влюбился, полагаяСнискать любовь одной руки другой?Так обольщай себя, вновь отвергая;Кляни пленившего, пленен собой.Вот так Нарцис погиб в самозабвенье,В ручье свое целуя отраженье.

"Уборы созданы, чтоб их носить,И красота, чтоб чувствам быть в угоду;Трава, чтоб пахнуть; факел, чтоб светить;Жить для себя — обманывать природу.Зерно дает зерно, цветок — цветы;Твой долг рождать, как был рожден и ты.

"Как можешь ты вкушать плоды земные,Не дав земле своих плодов вкусить?Должны рождать все существа живые;Ты сам умрешь, потомство будет жить.Так ты себя переживешь нелживо,Пока твое подобье будет живо".

Тут пот царице тело увлажнил:Тень отступила от четы лежащей,И облаченный в зной Титан вперилВ них ока пламенного взор палящий;Желал бы он, став этим вот юнцом,С ним поменяться местом и лицом.

Адонис, потянувшийся лениво,Из-под нахмуренных бровей своихУгрюмо глядя, сумрачно, гневливо,Как смотрит небо из паров густых,Воскликнул, морщась: "Брось любви упреки!Я ухожу: печет мне солнце щеки".

Она в ответ: "Так юн и так жесток!Чтоб убежать, предлог ты выбрал слабый:Небесных вздохов выдыхая ток,Светила жар я охладить могла бы;Тебя под сень моих волос укрыть;Слезами, если вспыхнут, погасить.

"Сияя с неба, солнце жжет сияньем;А я лежу меж солнцем и тобой.Но не опасно мне оно пыланьем:Меня сжигает взор палящий твой;И будь я смертной, тут бы умерла я,Меж вышним солнцем и земным пылая.

"Ты каменный, ты твердый, как булат?Нет, тверже камня, — дождь его смягчает.Любви не знал ты, женщиной зачат?Не знал, как страсть несытая терзает?О, если б мать твоя такой была,Она тебя родить бы не могла.

"Чем заслужила я твое презренье?Мои мольбы тебе опасны чем?Иль поцелуй для губ твоих — растленье?Скажи, но нежно, а не то будь нем.Дай поцелуй, его с лихвой верну я,Два, если хочешь, дам я поцелуя.

"Стыдись, холодный камень неживой,Раскрашенное дивно изваянье,Кумир, лишь взоры тешащий собой,Не человек, подобье только, званье;Нет, ты не муж, хоть мужествен на вид:Муж и без просьбы ласками дарит".

Ее язык сковало нетерпенье,Порывом страсти удержав его;Лицо, пылая, выдает смятенье:Не выиграть ей дела своего,Судье в делах любви: она рыдает;Молила бы, — рыданье ей мешает.

То головой, потупив взор, тряхнет,То, глядя на него, руки коснется;Руками, словно лентой, обовьет;Связала бы, да он не поддается;Но попытайся он порвать их круг,Она сплетет персты лилейных рук.

"Любимый, — говорит, — в кольце оградыСлоновой кости заключен ты мной.Я — парк, ты — мой олень; ищи усладыГде хочешь, — на горе и под горой.Когда ж холмы тебя не утоляют,Спустись туда, где родники пленяют.

"В пределах этих мало ли услад?Прелестный дол, высокая равнина,Холмы округлые, а в дождь и в градТебя укроет в зарослях ложбина.Оленем будь, когда я парк такой;Лай тысяч псов твой не смутит покой".

Адонис усмехнулся, полн презренья,Две чудных ямки подарив щекам;Амур их создал, — в эти углубленьяОн лег бы, если б он убит был сам;Заранее он знает непреложно:Где жил Амур, быть мертвым невозможно.

Раскрылись, чтоб вместить ее любовь,Две милых, дивных ямки на ланитах.Безумной, ей ли обезуметь вновь?Второй удар что значит для убитых?Любви царица, ты любить должнаУлыбку, что презрения полна.

Что делать ей? Что ей сказать, постылой?Слова иссякли, муки все растет;Уходит время, прочь стремится милый,Из рук ее он рвется, как из пут."О, сжалься! Приласкай!" — она взывает;Но, вырвавшись, к коню он убегает.

Ho тут, в кустах невдалеке пасясь,Кобыла сильная и молодаяКоня завидела и понеслась;Она храпит и громко ржет, взывая;И конь, привязанный среди ветвей,Порвал узду и мчится прямо к ней.

Он вскачь несется к ней со ржаньем гордым,Плетеную подпругу в клочья рвет;Он, землю раня, бьет копытом твердым,И в недрах гром гремит, как бы с высот.Конь удила стальные разгрызает:Чем был смиряем, сам он то смиряет.

Насторожились уши; подняласьЕго всегда свисающая грива;Впивают воздух ноздри, распалясь,Пар, как из горна, выдыхая живо;Глаза сверкают, как огонь, и жгут, —Отваги пыл, желанье выдают.

То рысью пустится он мерной, ровной,В величье кротком, скромно горделив;То на дыбы взовьется, скачет, словноСказать желая: это сил прилив;А этим взоры я прельщаю страстноКобылы, что вот там стоит, прекрасной.

Чт_о_ гневный окрик всадника ему,И "полно" льстивое, и "стой, куда ты"?Чт_о_ шпоры острые, узда? К чемуЧепрак нарядный и убор богатый?Пред ним она, и лишь она пред ним;Не привлечен гордец ничем иным.

Как ни старался бы, коня рисуя,Художник жизнь искусством заменить,С природой спорить в мастерстве рискуя, —Живого мертвому нельзя затмить;Так этот конь всех превосходит рвеньем,Повадкой, мастью, костью и сложеньем.

Коротки бабки стройных, крепких ног;Копыта круглы; густы, длинны щетки;Глаз полон, грудь могуча, круп широк,Мала головка, ушки же коротки.Коню лихому нужно одного:Лихого всадника в седло его.

Вот, в даль умчавшись, стал он и воззрился;Вот прянул, лишь волос взметнулась прядь;Вот вперегонки с ветром он пустился;Бежит ли он, летит ли, — не понять.В хвосте и в гриве свищет вихрь, играя,Как два крыла пернатых, их взвевая.

Смотря на милую, он ржет; она,Как будто понимая, ржет ответно;Как женщина, вниманьем польщена,По виду же капризно-неприветна;С презреньем отвергает пыл коня,Копытом от себя его гоня.

Тут, приуныв, он хвост свой опускает,Которым, как опущенным крылом,Разгоряченный круп свой освежает;Он бьет копытом; мух он ловит ртом.И милая, заметив, как он взбешен,Смягчилась вдруг, и конь был вмиг утешен.

Хозяин пробует коня поймать;Но тут кобыла дикая в испуге,Чтоб не попасться, понеслась опять;За нею — конь, стремясь к своей подруге.Как бешеные, мчатся в лес стремглав,Ворон, их обгонявших, перегнав.

Адонис сел, погоней раздраженный,Кляня строптивый норов скакуна;И вновь Любви, любовью истомленной,Возможность счастье вымолить дана.Ведь говорят, — втройне любовник страждет,Чье сердце тщетно высказаться жаждет.

Закрытая пылает жарче печь,Запружена, река бурлит, вздымаясь;Так с затаенной скорбью: только речьОгонь любви смиряет, изливаясь.Но если сердца адвокат молчит,Клиент совсем отчаяньем убит.

Он покраснел, ее приметив близко,Как уголек, что ветром разожжен;На гневный лоб надвинул шляпу низкоИ в землю взор потупил он, смущен,Как будто бы ее не замечая,Исподтишка ж за нею наблюдая.

О, стоило за нею наблюдать,Как приближалась, крадучись, к упрямцу!Как цвет лица менялся, чтобы датьТо бледности победу, то румянцу!Вот только что была совсем бледна,И вдруг зарницей вспыхнула она.

Вот подошла, колени преклонила,Как бы любовник, перед ним с мольбой;Одной рукою лоб ему открыла,К его лицу притронулась другой.И на щеке, нежней ладони нежной,Остался след, как бы на глади снежной.

Что за борьбу ведет со взглядом взгляд!К его глазам ее глаза взывают;Те, глаз ее не видя, в них глядят;Мольбу одних другие отвергают;И токи слез, ее затмивших взор,Немой игре сопутствуют, как хор!

Вот руку юноши приподнимает:В темнице снежной — лилия; вокругСлоновой кости — алебастр; сжимаетСтоль белого врага столь белый друг.Желанье спорит с нежеланьем, словноКлюют друг друга голубки любовно.

Так инструмент души ее[5] звучит:"О, лучший в смертном хороводе зримом,Будь я тобой, ты мною, — говорит, —Ты с сердцем раненым, я с невредимым, —Тебе б помог один мой нежный взгляд,Хоть исцелил бы только плоти яд".

"Не тронь мне руку, дай", — он молвит живо."Дай сердце мне мое, — она в ответ, —Иль, закаленному тобой на диво,Не сохранить ему от вздохов след;Любовным стонам не внимать глубокимОжесточенному тобой, жестоким".

"Стыдись, — воскликнул он. — Пусти меня;Не удалось потешиться мне ныне;Из-за тебя лишился я коня.Уйди, оставь меня в моей кручине:Вся мысль моя, забота вся о том,Как завладеть опять моим конем".

Она в ответ: "Как должно, приближеньюЖеланья пылкого внимал твой конь:Страсть подлежит, как уголь, охлажденью,Иначе сердце подожжет огонь.Пределы есть у моря, не у страсти:Твой конь бежал, ее покорен власти.

"Подобно кляче, он стоял, смирен,Привязан к дереву уздой ременной,Но лишь любимую завидел он,Как, сбросив с головы ремень презренный,Он узы жалкие неволи рвет,Освобождая спину, грудь и рот.

"Кто, милою любуясь обнаженной,Белее простынь, мог бы не желать,Взор насыщая, ею упоенный,Другим всем чувствам наслажденье дать?Кто, малодушный, в стужу коченеет,А все к огню приблизиться не смеет?

"Позволь вступиться, милый, за коня;И пользоваться сладостным мгновеньемУчись у скакуна: скорей меняНаучит он не словом — поведеньем.Учись любить; наука не сложна:Раз навсегда усвоится она".

"Любви, — он молвит, — не желаю знать я.Будь это вепрь, — за ней погнался б я;Велик заем, и не хочу должать я;Любви не жалует любовь моя;Жизнь в смерти, — это знаю по рассказам, —Она и плачет и смеется разом.

"Кто нераскрытой станет почку рвать?И кто носить несшитым платье станет?Когда росток хотя немножко смять,Бесплодно, не расцветши, он завянет.Конь, если рано он оседлан был,Навек лишится резвости и сил.

"Ты так мне сжала руку, что мне больно;Расстанемся; и брось, не пустословь.Не осаждай мне сердце: добровольноОно не впустит за стены любовь.Ни льстивым клятвам, ни слезам притворнымНе сделать бреши в сердце столь упорном".

"Как! Говорить умеет твой язык?О, лучше б ты был нем иль я — глухая!Сиренный голос твой в меня проник,Мне бремя этим вдвое отягчая:Небесный диссонанс, исполнен звукДля слуха музыки, для сердца — мук.

"Слепая, через слух бы я любилаТвой мир незримый, внутренний, живой;Глухую внешность бы твоя пленила,Все чувства мне затронув красотой.А если б слух мне изменил и зренье,Любовь питало бы прикосновенье.

"Пусть прикоснуться я бы не могла,Утратив зренье, слух и осязанье,Не меньше бы любовь моя была,Когда б осталось мне лишь обонянье:Ведь аромат дыханья твоегоНесет любовь впивающим его.

"Для вкуса что за пир ты б мог представить,Кормилец чувств других! Ужель ониНе пожелали б вечно пир свой править,Напомнив Подозренью: дверь замкни,Чтоб не нарушен праздник был отрадныйНезваной гостьей, Ревностью досадной!"

Раскрылись снова алые врата,Чтоб послужить его речам исходом,Как алость зорь, хотя вещает таГрозу полям, крушенье мореходам,Беду пернатым, горе пастухам,Вихрь и ненастье людям и стадам.

Она зловещий признак замечает:Так стихнет вихрь пред тем, как дождь польет,Оскалит зубы волк, потом залает,И слива лопнет, прежде чем сгниет.Так мысль его, как пуля из мушкета,Ее сразила до его ответа.

Лишь он взглянул, упала вдруг она:Убит и оживлен любовник взглядом;Боль от обид улыбкой смягчена;Блажен банкрот, вдруг овладевший кладом.Сочтя Венеру мертвой, щеку ейБьет глупый мальчик; стала та красней.

Намеренье он бросил, пораженный,Ей отповедь суровую прочесть,Любовью в том хитро предупрежденный:Уловка делает упавшей честь!Она в траве лежит, как бы убита,Пока в нее любимым жизнь не влита.

Он теребит ей щеки, губы, нос,Сгибает пальцы, пульс ей крепко давит;Так зло, которое он ей нанес,Он думает, хоть чем-нибудь исправит,И вот целует; век бы ей лежать,Лишь продолжал бы милый целовать.

В день превратилась ночь ее страданья.Двух дивных окон показался свет;Так солнце в свежей прелести сиянья,Мир оживляя, утру шлет привет;И как светило небо озаряет,Так взор очей лицо ей освещает:

Лучи их на него устремлены,Как если б свет оттуда почерпали.Не будь его глаза омрачены,Четыре светоча все б осияли;Ее глаза, сквозь слезы бросив взгляд,Как месяц, видный в водах, свет струят.

"О, где я? На земле ли, — вопрошает, —Иль в небе? В океане иль в огне?Который час? День, ночь ли наступает?Сладка мне смерть иль жизнь желанна мне?Вот я жила, — и смертно жизнь томила,Вот умерла, — и жизнью смерть пленила.

"О, ты убил меня; убей опять:Твоим жестоким сердцем взгляды былиНаучены так дерзко презирать,Что сердце бедное мое убили.Не наступил бы день для глаз моих,Когда б не жалость нежных губ твоих.

"Друг друга пусть за это врачеваньеЦелуют век они! Пусть навсегдаИзгонит прочь их свежее дыханьеЗаразы дух в тревожные года!Чтоб звездочет, предрекший смерть, прибавил:Дыханьем мир ты от чумы избавил.

"Чтоб чистых губ вновь сладкую печатьМои познали губы, что устроюЗа сделку я? Могу себя продать,Чтоб ты купил и пользовался мною,Для верности печаткою ручнойОтметив рот сургучно-красный мой.

"Дай поцелуев тысячу в уплатуЗа сердце мне, по одному платя.Что десять сотен создают за трату?Их долго ль дать, мгновенно их сочтя?А если неоплата долг удвоит,И двадцать сотен дать тебе что стоит?"

"Царица, — говорит он, — не спешиМеня узнать, — я сам себя не знаю.Моим летам причуды припиши:Рыбак щадит рыбешек мелких стаю;На ветке держится зеленый плод, —Невкусен он; созрев, он упадет.

"Вот утешитель мировой устало,Придя на запад, завершил свой труд.Вещает ночь сова, уж поздно стало;Стада и птицы свой нашли приют.Нам тучи, неба затмевая очи,Велят расстаться, молвив "доброй ночи".

"Сказать и внять мне "доброй ночи" дай,И поцелуй твои излечит муки".Он слышит "доброй ночи", но "прощай"Еще не молвил, как, в залог разлуки,Она его за шею обняла,Слив лица их, как бы сплотив тела.

Он, задыхаясь, рвется, отнимаяЖивую влагу алых губ своих,Чей дивный вкус, уста ей пресыщая,Все ж утолить не может жажду их.Она, слабея, он, поддавшись силе,Они упали (губы слиты были).

Любовь спешит добычу захватитьИ поглощает, все не насыщаясь;Его уста должны ей дань платить,Устам победоносным покоряясь,Чья хищность цену дани поднялаИ влагу уст его всю испила.

Вкусив добычи, с яростью несытойСпешит Венера на нее напасть;Ее лицо испариной покрыто,В ней кровь кипит, и дерзостная страсть,В ней пробуждая смелость, гонит разомСтыда румянец чистый, честь и разум.

Измучен, ослабев, разгорячен,Он, как ребенок, лаской усмиренный,Иль как олень, что травлей изнурен,Подобно дикой птице прирученной,Покорен ей, она ж спешит все брать,Что может, но не все, что хочет взять.

Как воск ни заморозь — при нагреваньеДавленьям легким не поддастся ль он?Превозмогает трудности дерзанье,В любви особенно, и кто влюблен,Как бледнолицый трус не ослабеет:Чем цель трудней, тем больше страсть смелеет.

Лишь отступись от хмурого она,Не опьяняться б ей его летами;Любовь бежать от гнева не должна:Срывают розу, хоть она с шипами;Сорвет запоры страсть, будь красотаИ за семью замками заперта.

Удерживать глупца, который молитПустить его, ей жалость не велит;Она его уж больше не неволит,Но просит, — сердце ей пусть он хранит,Которое, как в том она клянетсяАмура луком, в нем отныне бьется.

"Мой мальчик, — молвит, — в эту ночь глазамБольное сердце бдеть велит до света.Удастся ль завтра повстречаться нам?Удастся, да? Ты обещаешь это?"Он отвечает: нет, друзьями онОхотиться на вепря приглашен.

"На вепря!" — молвит, бледностью покрыта,Венера, словно роза полотном;И вот уж шея отрока обвитаДрожащих в страхе рук ее ярмом;И падает, держа его за шею,Он — к ней на сердце, увлеченный ею.

Любви арена ей теперь дана,А он — верхом, как перед жаркой схваткой;Но что бы ни придумала она,Не хочет править он своей лошадкой.Танталу мук таких, как ей, не знать:Попав в Элизий, счастья не вкушать!

Как бедных птиц обманутая стая,На виноград рисованный слетясь,Взор пресыщает, зоб не набивая,Томилась так она, не насладясь;И поцелуями его покрыла,Разжечь стараясь в нем хоть искру пыла.

Но тщетно: к ней безжалостна судьба;Испробовано все, что выполнимо;Достойна лучшего ее мольба;Она Любовь — и любит, нелюбима!Он говорит: "Ты жмешь меня; пусти;Напрасно мне ты не даешь уйти".

"Ушел бы раньше ты, когда б о звереНе помянул ты, — молвила она. —О, берегись! Опасность в полной мереНе сознаешь ты, целясь в кабана:Как бы мясник какой-то кровожадный,Клыки он вечно точит, беспощадный.

"Как боевой доспех, на страх врагам,Щетина выгнутый хребет покрыла;Глаза горят, подобно светлякам;Могилы всюду вырывает рыло.Все сокрушая на пути своем,Кого толкнет он, тот убит клыком.

"Бокам мускулистым, в щетине щеткой,Своим копьем не нанесешь ты ран;Ты толстой шеи не пронзишь, короткой;Рассержен, бросится на льва кабан.Пред ним, когда он мчится разъяренный,Терновник расступается, смятенный.

"Ах, он лица не ценит твоего,Чью красоту Венеры взор ласкает;Ни нежных рук, ни губ, ни глаз, — всего,Что совершенством мир весь изумляет.Тебя сразив (что вздумалось мне вдруг!),Он взроет красоту твою, как луг.

"О, не тревожь его в берлоге дикой!Не красоте со зверем враждовать;Ты ищешь сам опасности великой;Внимай речам друзей, чтоб не страдать.Лишь вепря ты назвал, я ужаснулась,Все существо мое вдруг содрогнулось.

"Заметил ты, как стала я бледна?Как, страх внезапный взором выдавая,Я, помертвев, упала, сражена?В моей груди, тебя на ней качая,Как бы землетрясения волной,Трепещет, бьется сердце пред бедой.

"Там, где царит Любовь, — по доброй волеСмутьянка Ревность стражем состоит;Бьет ложную тревогу о крамолеИ в мирный час "рази, рази!" кричит.Убита Ревностью Любви утеха:Так ветер и вода — огню помеха.

"Червь, пожирающий любви росток,Доносчица, шпионка роковая,Источник распрей, сплетен и тревог,То лжи, то правды вестница дурная,Стучась мне в сердце, Ревность мне твердит,Что смерть тебе, любимому, грозит.

"И представляет мне она картину:Клыками взбешенного кабанаТвое подобье брошено на спину,Все в пятнах крови спекшейся; онаПролилась на цветы, и те в печалиГоловками поникли и завяли.

"Будь это явь, что стала б делать я,Когда намек приводит в содроганье?При этой мысли стынет кровь моя,И страх внушает сердцу прорицанье:Случись лишь с вепрем встретиться тебе,Пророчу смерть твою и скорбь себе.

"А если так охотничьей забавойТы увлечен, — гонись, — вот мой совет, —За робким зайцем, за лисой лукавой,За ланью, — у нее отваги нет;Преследуй, от собак не отставая,Пугливых тварей, на коне летая.

"Когда косого ты вспугнешь, заметь,Как он, бедняга, ветер обгоняет,Опасность думая преодолеть,Кружит, на тысячу ладов петляет, —Чтоб множеством запутанных ходов,Как в лабиринте, с толку сбить врагов.

"То в стадо он овечье устремится,Чтоб обмануть собачий тонкий нюх,То в норках кроличьих он притаится,Чтоб лай затих, ему терзавший слух;То в стадо замешается оленье;Опасность ум внушает, страх — уменье.

"Так заяц, запах свой смешав с чужим,Сбивает с толку псов, им сбавив пыла;Открыв ошибку хоть с трудом большим,Те глоток не щадят, затихших было;Им эхо вторит, словно голосаДругой охоты полнят небеса.

"Меж тем вдали бедняга на горушке,Тревожно напрягая слух, стоитНа задних лапках, навостривши ушки;И вот он слышит — громкий лай звучит.Теперь больным подобен он, смятенный,Что звон вдруг услыхали похоронный.

"Несчастный, весь промоченный росой,Туда, сюда кидается в тревоге;От шороха, от тени — сам не свой;Ему царапает терновник ноги:Несчастных многие топтать непрочь;Никто не хочет павшему помочь.

"Лежи и выслушай еще немного;Нет, не противься, встать тебе не дам.Хоть не к лицу мне, поучаю строго,Чтоб вепря гнать ты расхотел бы сам.И так и эдак, всячески толкую:Любовь обдумает беду любую.

"На чем прервала речь я?" — "Ни на чем!Пусти меня! — он молвит. — Вот все речи:Проходит ночь". Она ему: "Что в том?" —"Друзья, — он молвит, — ждут со мною встречи;Во тьме легко упасть". Она в ответ:"Чтоб видеть, нужен ли желанью свет?

"А если упадешь, так, несомненно,Земля заставила тебя упасть,Чтоб поцелуй сорвать: добычей ценнойНаучены и честные украсть;Диану губ твоих соблазн тревожит:Поцеловав, обет нарушить может.

"Понятно, почему так ночь темна:То Цинтия, [6] пристыжена, затмилась,Пока природа не осужденаЗа то, что, формы с неба скрав, потщиласьТебя создать, как вызов небесам,К стыду луне, и солнцу, и звездам.

"Подкуплены с тем Парки ею были,Чтоб, дивный труд природы исказив,Пороком совершенство осквернили,Болезни с красотою совместив,Ее подвергнув беспощадной властиБезумных мук, бессмысленных несчастий.

"Горячки, лихорадки, буйный бред,Отрава жизни, язва моровая,Мозг иссушающий недуг, что вредПриносит тяжкий, кровь разгорячая,Отчаянье и скорбь природе мстятЗа то, что так прекрасен ты на взгляд.

"Малейшая болезнь в борьбе неравнойОдолевает красоту тотчас;И цвет и свет, все, чем еще недавноМог восхищаться беспристрастный глаз,Мгновенно меркнет, гибнет, исчезает,Как горный снег под знойным солнцем, тает.

"Наперекор Невинности скупой,Монахини бесстрастью и весталки,Желающим уменьшить род людскойИ утвердить закон бесплодья жалкий, —Ты щедрым будь: маяк в ночи горит,И, в мир светя, он масла не щадит.

"Что плоть твоя? Не алчная ль могила,Потомство поглотившая твое?Оно бы рождено, конечно, было,Не ввергни ты его в небытие.Мир станет презирать тебя отныне:Его надежду ты убил в гордыне.

"Так губишь ты себя в себе самом,Зло — хуже всех междоусобных браней,Убийства сына извергом-отцом,Самоубийств и прочих злодеяний.Ржа разъедает скрытый клад; даетДеньгам расти свободный оборот".

Адонис молвил: "Ты опять к злосчастнойВернулась теме, праздной и пустой!Напрасно дан мой поцелуй; напрасноС теченьем борешься; клянусь я тьмой,Кормилицей желанья черноликой,Ты опостылела мне речью дикой.