Татарские писатели Крыма - Юсуф Болат
На третье утро появилась веснущатая сестра.
— Не говорите мне, что вам хочется домой, — накинулась она на Таш-дуду. — Дом ваш не уйдет. Вы еще не здоровы. — Она вынула из кармана халата маленькую коробочку. — Вот, ваш депутат, Егор Фомич, для вас, специально для вас, прислал лучшие таблетки. Егор Фомич хороший человек, очень хороший человек. А-ну, встаньте, проглотите одну.
Таш-дуду приподнялась.
«Для меня… Специально для меня… Прислал хорошие таблетки… А я? Ах!»
Старушка вздохнула положила на язык таблетку и уже без боязни проглотила. С каждой таблеткой она чувствовала себя лучше. На вечер под новый год она даже пошла в красный уголок больницы. Сегодня старушка еще больше скучала по своему домику, ей порой становилось тоскливо. На следующий день она не ложилась. Целый день ходила она по больничному коридору, устланному узкой ковровой дорожкой, слушала радио, рассказала больным, тоскующим как и сама она, о том, какой хороший человек Добрин.
Под вечер она, опершись локтями на подоконник, смотрела на покрытые снегом крыши домов, на дымящиеся трубы, на кучные вороньи стаи, летавшие над городом. В этот момент ее окликнули.
— Назифе Гафар, одевайтесь, за вами приехали.
Старушка быстро сбросила больничные одеяния, надела свои мягкие сапожки, сверху них глубокие калоши и, накинув на плечи теплый с длинными кистями платок, вышла.
— Ну, бабушка, поправились? — спросил Добрин, у входа ожидавший старуху, и взял ее под руку.
Таш-дуду утвердительно покачала головой.
— Садитесь, отвезу вас домой.
Старушка смущенно вошла в машину, но от стыда и на этот раз не посмела взглянуть в глаза депутату.
Даже когда проезжали через шумные, многолюдные городские улицы, Таш-дуду не подняла опущенной головы, еле сдерживая подступающие к глазам слезы. И, только переступив порог своего низенького домика, она так неистово разрыдалась, что Егор Фомич даже испугался.
— Что с вами, бабушка? — воскликнул он. — Что с вами?..
Однако сколько ни спрашивал Добрин, старушка не отвечала. Слезы катились по желобкам морщин на ее впалых, похудевших после болезни щеках.
Еще вся в слезах, она прикрыла лицо клетчатым передником и, всхлипывая, проговорила:
— Йигор Фамеч!.. Йигор!.. Прости меня, дитя мое… Я стара, ума нехватило, детка… Прошу тебя…
Депутат, ничего не понимая, пожал плечами.
— О чем вы просите? Ничего не понимаю. Никакой причины для слез нет.
— Есть, есть, Йигор… Есть… За тебя все отдали голоса… Все, все отдали… Одна я…
— Вы? Значит, это вы голосовали против? Но зачем же вы плачете? Успокойтесь!
Таш-дуду видя, что депутат не сердится, осмелела.
— Йигор… я отдаю тебе свой голос, Йигор… Будешь в горсовете, скажи, что старая Назифе Гафар отдает тебе свой голос… Скажи там — я ошиблась… по глупости вычеркнула твое имя.
Егор Фомич, видя, как тяжело старушка переживает свой поступок, нежно взял ее за вздрагивающие плечи.
— Скажу, бабуся, обязательно скажу. Можете не беспокоиться. Будем считать, что свой голос вы мне отдали.
Таш-дуду обрадовалась. Ее худое лицо, хотя на нем все еще блестели слезинки, озарилось счастливой улыбкой.
— Ну, бабушка, до свидания, мне пора ехать. Больше не болейте.
— До свидания, спасибо, Йигор. Не серчай на меня, детка, захаживай еще.
Депутат, пригнувшись, вышел на крылечко.
— Зайду, бабушка. В выходной день я буду здесь, опять зайду к вам.
— Заходи, Йигор… Заходи, детка… Я тебе напеку слоеных пирогов… Обязательно заходи…
Она проводила депутата до самой калитки. Егор Фомич уехал, не переставая чему-то улыбаться. А Таш-дуду пошла к своей соседке и похвалилась:
— В выходной день у меня в гостях будет Йигор Фамеч.
Перевод Э. Алимова.
Абдураим Алтанлы
СТИХИ
СКАЛА КОКТАШ
Много зеленью яркой покрытых вершин
Громоздится вокруг, но Кокташ высока,
Выше всех. И стоит та скала-исполин,
Задевая вершиной своей облака.
Если ветер подует — деревья шумят,
Будто песни поют вдохновенно они,
И ночами высокой скале говорят
Обо всем, что случилось в минувшие дни.
Но не мало скала и сама узнает:
Далеко, далеко устремлен ее взгляд;
Если ветер подует — скала запоет…
Память к песням меня возвращает назад.
«Насмотрелась я ужасов, — пела скала, —
Были баи и мурзы грозою для сел:
Я видала сама, как за кожу седла
Джемаатскую землю мурзак приобрел.
В эту землю убивший тирана джигит
Был закопан живьем, — так позволил мулла.
Мне известно, как матери сердце скорбит;
От тоски и от горя она умерла.
Я видала, как в Турцию плыл мой народ;
Он обманут был лживыми сказками мулл.
Возвращаясь, не знал он, что гибель найдет,
Что родимого крова не видеть ему».
Если ветер прохладный, покинув Азов,
Мчался, тучей иль облаком землю прикрыв,
Говорила Кокташ; и печаль ее слов
Выливалась в протяжный тоскливый мотив.
Но все глуше мотивы безрадостных дней,
В новой песне Кокташ нескрываемый пыл —
Я слова этой песни подслушал у ней
И поведаю вам их, пока не забыл.
«Вырван корень беды — уничтожен мурзак,
Без работы мулла и не спится ему;
Светлый день отражен у народа в глазах,
Черен день для одних муэдзинов и мулл.
Больше некому будет убийц поощрять,
Тех, которыми в землю джигит был зарыт.
И муллой никому не захочется стать —
Ни один не найдется безумный джигит.
Скоро-скоро работы себе не найдет
Даже в тысячах сел безработный мулла,
И закроет пустые мечети народ, —
Он проснулся для жизни», — так пела скала.
1927 г.
Перевод С. Мандельштама.
НЕНАВИСТЬ
Я видел бандитов, жестоких убийц, —
Наш суд был суровым и быстрым,
И все же черты их разбойничьих лиц
Мне не были столь ненавистны.
И если сравню я их с вами, они
Вас лучше, вас лучше, хоть — вам и сродни.
Я видел двурушников, подлых ханжей,
Мы их не щадили нимало.
Был каждый из них изворотлив, как змей,
Грозящий отравленным жалом.
Но вы превзошли их, ведь ваши дела
Измена тропой преступлений вела.
Я бешеных
