Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

Дурак уходит на войну,

бросает «бронь»: ищите дурня!..

Живут на свете дураки,

идут-бредут в своих веригах,

невероятно далеки

от разных умников великих.

Но умники за их спиной

гогочут:

– Видели растяпу?

Дурак, весь век с одной женой!

Дурак, не может сунуть в лапу!

Дурак, на вдовушке женат

и кормит целую ораву!..

Пусть умники меня простят:

мне больше дураки по нраву.

Я и сама еще пока

себя с их племенем сверяю.

И думаю, что дурака

я этим делом не сваляю.

А жизнь у каждого в руках.

Давайте честно к старту выйдем,

и кто там будет в дураках –

увидим, умники!

Увидим.

«Не зазнавайся, человек!…»

Не зазнавайся, человек!

Опять беда тебя постигла.

Долина гейзеров погибла.

Камчатка. Двадцать первый век.

Чума, холера… Так вчера

мир о себе напоминал нам.

А нынче – жуткая жара

сжигает адовым напалмом.

И, как непобедимый бич,

необратимо и недужно

любовь подстерегает «вич»:

как будто и любви не нужно!

Но ты из-под тяжёлых век

глядишь, как будто мир – лишь сцена.

Не зазнавайся, человек!

Держись того, что впрямь – бесценно.

Не проклинай свой трудный век,

где мать любила и качала,

не зазнавайся человек,

начни с нуля, начни сначала!

Сам этот древний мир качни,

как лодку, запустив в дорогу.

Начни! Хотя бы так: начни.

Как выпало однажды Богу…

«Дела не то чтобы плохи…»

Дела не то чтобы плохи,

но требуют участья…

Друзья мои, а вы глухи,

хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,

как было вам со мною,

когда и я сама была

за тою же стеною…

По телефону воркотня

мне объясняет явно,

что вы не слышите меня,

хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,

как будто все, как надо.

И вашим смехом я смеюсь,

успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим

не то чтобы несчастьем?

Не сладила я нынче с ним,

пусть проходным, нечастым…

Но я воспряну, соберусь,

я отгорюю горе,

скажу как в книжке:

«Здравствуй, грусть!» –

и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,

водоворот – воронка!

Все смоет полая вода,

вся боль – до поворота.

И скоро поредеет мгла,

и, словно луч рассвета,

взойдет: «Печаль моя светла»,

придет: «Пройдет и это…»

«Была моложе и куда как строже!…»

Была моложе и куда как строже!

Да затупился яростный кинжал.

Люблю друзей,

но и врагов, похоже,

почти люблю, поскольку мне их жаль.

Друзья, ведь вы мои делили муки…

Враги, спасибо, что мой день не тих…

Так будьте все, живите, грейте руки

на горестях и радостях моих!

«Умер тот, кто обидел однажды…»

Умер тот, кто обидел однажды –

мимоходом, легко, на бегу,

и томило подобие жажды:

отплатить, не остаться в долгу.

Только смерть все акценты сместила.

Не могу я о нем не грустить.

Я жалею его, я простила!

…Надо было при жизни простить.

«Этого хотела?…»

Этого хотела?

Этим замкнут круг?

Верность телу тела.

Верность губ и рук.

Не добрососедства –

плотью во плоти!

Ну а сердцу – сердца,

верность сердцу сердца?

Нет? Так и плати!

Верность вере в верность –

это ли грешно? –

на неоткровенность –

верить все равно!

Этого хотела

в шатком шалаше?

Верность телу тела…

Ну а делу – дела,

а души – душе?

Вот и покатилось,

и – на слом, на слом!

Вот и поплатилась.

Ну и поделом!

Жизнь – цена и мера.

Велика цена.

Но, коль что умела,

так платить сполна.

И плачу – не трушу.

Как забытый храм,

отворяю душу

душам и ветрам.

И, светло надеясь

в новый день весны

на святую ересь

этой новизны,

милые, земные, –

как судьбу свою, –

чьи-то позывные

сердцем узнаю.

«За тех, чей чуждый взгляд ожег…»

За тех, чей чуждый взгляд ожег

спесиво,

чтоб мой нашел, настиг, как шок, –

спасибо!

За безмятежность душ и глаз,

за силу

всего, что засветилось в нас,

спасибо.

За то, что больше, чем дано, спросила

с небес, прихлынувших в окно,

спасибо.

За тот огонь, что для огня

спасли вы, –

все, не любившие меня, –

спасибо!

Самоанализ

Я по прошлому сужу,

что грядущее сокрыто…

А сегодня я сижу

у разбитого корыта.

Кто же, кто его разбил?

Как ни странно, как ни тошно,

тот, кто вроде бы любил

и во всё вникал дотошно.

Это трудно позабыть…

А когда чужими стали,

лучше всех он знал, как бить,

как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли

тоже лепту неплохую:

раскрошили, разнесли

и открыто, и втихую.

Растащили закрома…

И как будто подрядилась,

и сама я, и сама

над корытом потрудилась.

Но не век же слёзы лить:

что сломалось – то сломалось.

Без конца себя пилить –

не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом,

но упрямо, неустанно

помаленьку строить дом,

где взамен корыта – ванна.

И однажды, нежась в ней,

незлобливо и открыто

вспомнить в буднях новых дней

про разбитое корыто…

Не стараюсь, не спешу.

Быть хочу сама собою.

Может, всё же и решу

как с разбитой быть судьбою.

Всё оплачу, всех прощу,

потому что так любила,

что по-прежнему грущу

обо всём, что раньше было!

Помолчу. Себя пойму.

В конструктивном, трезвом духе

покаянно перейму

опыт пушкинской старухи.

Я богата – и бедна,

я отпета – и отмыта.

Я спокойна. Я одна

у разбитого корыта.

«Все падает из рук…»

Все падает из рук:

карандаши, тарелки…

Остался близкий круг,

но дни и чувства мелки.

Привычка подвела:

в пределах жизни бренной

примеривать дела

и помыслы к Вселенной.

Она теперь мала,

ее масштаб – оковы,

она мечты свела

к задачке пустяковой.

И этот крест несем

мы, злясь, не соглашаясь.

И, словно яд, во всем –

растерянность и жалость.

Но смотрит строго друг:

пусть нет былого хора,

остался близкий круг,

основа и опора.

Остался близкий круг

для торжества науки:

всё падает из рук…

И всё вернется в руки!

«Друзья мои!…»

Друзья мои!

Золото и серебро

в сравнении с ними –

всего лишь медяшки.

Друзья мои делают людям добро,

и вовсе не тяжек

им труд этот тяжкий.

И каждый

чужою бедою распят.

А спросишь: во имя чего? –

не ответят…

Они хорошо после этого спят,

и звезды их снам,

как в младенчестве,

светят…

«Полагаю, что я ничего не добьюсь…»

Полагаю, что я ничего не добьюсь,

что напрасны мечты и потуги.

Понимаю, что я не собьюсь,

не сопьюсь,

как иные друзья и подруги.

И что будет последний отрезок пути

и спокойным, и благостным даже.

Что я много чего пожелаю найти,

и найду, и, наверное, буду в чести

у пролаз и у бдительной стражи.

Так о чем я скулю? Горький вздор,

отвяжись!

Не терзай мою душу обидой,

что упущено время, проиграна жизнь,

что и тлеет, и тускнет, и гаснет, кажись,

в стороне уголек мой забытый.

Полагаю, и вправду здесь что-то не так.

Катастрофою кажется каждый пустяк,

и сама я в том, видно, виновна.

Пусть меня вразумит не мудрец,

а простак,

с этим делом повязанный кровно.

Вот он мне и долбит, что напрасно боюсь:

на пути, где я птицей взъерошенной бьюсь,

мне роскошно жилось и любилось!

Я на этом пути ничего не добьюсь.

…Потому что всего я добилась.

Налегке

Научиться бы жить налегке,

жить легко, без сомнений и риска,

налегке, от всего вдалеке,

что так больно и горестно близко.

Отвернусь, а потом обернусь:

что я бросила – с ядом упрёка?

Отвернусь, обернусь – и вернусь

к близким далям своим издалёка.

Там, куда бы ушла, – та же боль,

та, что будит, ведёт, убивает.

Та же боль, тот же яростный бой…

А без боли его не бывает.

Научиться ли жить налегке?

Где, в заветном каком уголке

та счастливая лёгкость таится?

Что такое на деле она:

полусонной души целина

или злая, свободная птица?!

Впрочем, мы и живём налегке

и в своей безразмерной тоске

неразумное сердце не раним.

Научились. Живем налегке.

Налегке: без синицы в руке

и с журавликом в небе бескрайнем.

Конкурс красоты

В восторге онемевши,

взираю на экран:

красотки-гулливерши

из самых разных стран…

Теперь их не покинет

удача никогда.

У вешалки-богини

особая звезда.

Иных судьба метелит

в безрадостных деньках,

а девочки-модели –

при деле, при деньгах.

Вот я – другая просто,

другой задор и дар.

Я с высоты их роста –

карманный экземпляр.

Контраст их стати тощей,

что вылезла на старт.

Там, где не надо, толще,

пикантный нестандарт.

И в юности всесильной,