Михаил Светлов - Стихотворения и поэмы
32. НА СМЕРТЬ ЛЕНИНА
Сухие улицы заполнены тоской,И боль домов и боль людей огромна…У нас на нашей стройке заводскойУпала самая большая домна.
Но красных кирпичей тяжелые кускиМы унесем с собой, чтобы носить их вечно,Хоть больше в наших топках не зажечь намЛенина потухшие зрачки.
192433. НИКОЛАЮ КУЗНЕЦОВУ
Часы роняют двенадцать,Стрелки сжав от боли…Больше к тебе стучатьсяЯ не буду, Коля.
Ты ушел далече,Не попрощался даже…Хмурый, как ты, вечерСиний язык кажет.
Нам о тебе петь ли?В этой комнате тише б…Мертвый удар петлиСлово из глотки вышиб.
Скоро лежать синея,Может, из нас любому.Это моя шеяДико зовет на помощь!
Это мои костиЖажда жизни сжала…Может, к тебе в гостиСкоро и я пожалую.
Встречу тебя тем ли,Чтобы, ветром гонимы,Увидеть нашу землюИ вместе пройти мимо.
192434–35. НОЧНЫЕ ВСТРЕЧИ
Памяти Николая Кузнецова
1. «Хриплый, придушенный стон часов…»
Хриплый, придушенный стон часовЗаставил открыть глаза.Было двенадцать. Улицу сонНочным нападеньем взял.
Зорким дозором скрестив пути,Мгла заняла углы,Даже фонарь не мог спастисьОт черных гусениц мглы.
Оделся. Вышел один в тишинеПослушать башенный бой.Тотчас же ночь потянулась ко мнеКолькиной мертвой рукой.
А я не знал: протянуть ли свою? —Я ведь Кольку любил.Думал недолго, свернул на юг,И руку в карман вложил.
Так я шел час, два,Три, четыре, пять,Пока усталая головаК руке склонилась опять.
И только хотел я назад свернуть,Прийти и лечь в постель,Как вором ночным, прорезав путь,Ко мне подошла тень.
Я не дрогнул. Я знаю: давноВ Москве привидений нет.И я сказал, улыбаясь в ночь:«Милый, денег нет!
Ты знаешь, после дней борьбыТрудно поэтам жить,И шелест денег я забыл,И что на них можно купить.
Смотри: на мне уже нет лица,Остался один аппетит,И щеки мои — как два рубца,И голод в них зашит».
Она мне ответила — эта тень —Под ровный башенный бой:«Время не то, и люди не те,Но ты — остался собой.
Ты всё еще носишь в своих глазахВспышки прошлых дней,Когда в крадущихся степяхШел под командой моей.
Степь казалась еще темнейОт темных конских голов,И даже десяток гнилушек-пнейКазался сотней врагов.
В такие минуты руки мглыВоспоминания вяжут в узлыИ бросают их на пути,Чтоб лошади легче было идти.
А лошади, знаешь ты, всё равно,Где свет горит и где темно,В такие минуты лошадь и та —Словно сгущенная темнота.
Не знаешь: где фронт, где тыл,Бьется ночи пульс.Чувствуешь — движешься, чувствуешь — тыХозяин своих пуль.
Время не то пошло теперь,Прямо шагать нельзя.И для того, чтоб открыть дверь,Надо пропуск взять.
Нынче не то, что у нас в степи, —Вольно нельзя жить.Строится дом, и каждый кирпичХочет тебя убить.
И ты с опаской обходишь дом,И руку вложил в карман,Где голодающим зверькомДремлет твой наган».
Она повторила — эта тень —Под ровный башенный бой:«Время не то, и люди не те,Но ты — остался собой.
Не как пуля, как свеча,Будешь тихо тлеть…»И я сказал: «У меня печаль,У меня — товарищ в петле!
Ты знаешь: к обществу мертвецовЯ давно привык,Но синим знаменем лицоВыбросило язык.
И часто я гляжу на себя,И руки берет дрожь,Что больше всех из наших ребятЯ на него похож!»
Сумрак не так уже был густ,Мы повернули назад,И возле дверей моих на углуМне мой взводный сказал:
«В стянутых улицах городовНашей большой страныРукопожатия мертвецовНыне отменены.
Вот ты идешь. У себя впередиШариком катишь грусть,И нервный фонарь за тобой следит,И я за тебя боюсь.
Видишь вон крышу? Взберись на нее,На самый конец трубы, —Увидишь могилы на много верст,Которые ты забыл.
И над землею высоко,С вершины, где реже мгла,Увидишь, как кладбище великоИ как могила мала!»
Он кончил. Выслушав его,Фонарь огонь гасил.И я молчал… А ночь у ногЛегла без сил.
Ушел, и сонная земляРаботы ждет опять…Спасская башня КремляБьет пять.
В небе утреннем облакаМерзнут в синем огне —Это Колькина рукаНачинает синеть…
2. «Поздно, почти на самой заре…»
Поздно, почти на самой заре,Пришел, разделся, лег.Вдруг у самых моих дверейРаздался стук ног.
Дверь отворилась под чьим-то ключом,Мрак и опять тишина…Я очутился с кем-то вдвоем,С кем — я не знал.
Кто-то сел на мой стул,Тихий, как мертвец,И только слышен был стукНаших двух сердец.
Потом, чтобы рассеять тишь,Он зажег свет…«Миша, — спросил он, — ты не спишь?»— «Генрих, — сказал я, — нет!»
Старого Гейне добрый взглядУставился на меня…— Милый Генрих! Как я радТебя наконец обнять!
Я тебя каждый день читалВот уже сколько лет…Откуда ты? Какой вокзалТебе продал билет?
«Не надо спрашивать мертвецов,Откуда они пришли.Не всё ли равно, в конце концов,Для жителей земли?
Сейчас к тебе с Тверской иду,Прошел переулком, как вор.Там Маяковский, будто в бреду,С Пушкиным вел разговор.
Я поздоровался. Он теперь —Самый лучший поэт.В поэтической толпеВыше его нет.
Всюду проникли и растутКорни его дум,Но поедает его листвуГусеница Гум-Гум.
Я оставил их. Я искалТебя средь фонарей.Спустился вниз. Москва-рекаТиха, как старый Рейн.
Я испустил тяжелый вздохИ шлялся часа три,Пока не наткнулся на твой порог,Здесь, на Покровке, 3.……………………………Ах, я знаю: удивлен ты —Как в разрушенной могилеНа твоем я слышал фронтеЭти скучные фамилии.
Невозможное возможно —Нынче век у нас хороший.Ночью мертвых осторожноБудят ваши книгоноши.
Всем им книжечек примерноПо пяти дают на брата,Ведь дела идут не скверноВ литотделе Госиздата.
Там по залам скорбным часомБродят тощие мужчиныИ поют, смотря на кассу,О заводах, о машинах…
Износившуюся темуКрасно выкрасив опять,Под написанной поэмойСтавят круглую печать.
Вы стоите в ожиданье,Ваш тяжелый путь лишь начат…Ах, мой друг! От состраданьяЯ и сам сейчас заплачу.
Мне не скажут: перестаньте!Мне ведь можно — для людейЯ лишь умерший романтик,Не печатаюсь нигде…
Ты лежи в своей кроватиИ не слушай вздор мой разный.Я ведь, в сущности, писательОчень мелкобуржуазный.
В разговорах мало толку,Громче песни, тише ропот.Я скажу, как комсомолка:Будь здоров, мне надо топать!»
Гейне поднялся и зевнул,Устало сомкнув глаза,Потом нерешительно просьбу однуНа ухо мне сказал…
(Ту просьбу, что Гейне доныне таит,Я вам передать хотел,Но здесь мой редактор, собрав аппетит,Четыре строки съел).
«Ну, а теперь прощай, мой друг,До гробовой доски!»Я ощутил на пальцах рукХолод его руки.
Долго гудел в рассветной мглеГул его шагов…Проснулся. Лежат у меня на столеГейне — шесть томов.
1924–192536. РАБФАКОВКЕ
