Дмитрий Воденников - Обещание

* * *

Кс. Р. и Е. Р.

В тот год, когда мы жили на земле(и никогда об этом не жалели),на черной, круглой, выспренной – в апрелеты почему-то думал обо мне.Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,и в длинных сумерках я вышел из машины(она была чужая, но была!)......И в этот год, и в этот синий час(как водится со мной: в последний раз )мне снова захотелось быть – любимым.Но я растер на пыльные ладонивесь это первый, мокрый, лживый цвет:того, что надо мне, – того на свете нет,но я хочу, чтоб ты меня – запомнил...– Ведь это я, я десять раз на дню,катавший пальцами, как мякиш или глину,одну большую мысль, что я тебя люблю,(хоть эта мысль мне – невыносима),стою сейчас – в куриной слепоте(я, понимавший все так медленно, но ясно)в протертых джинсах,не в своем уме....в тот год, когда мы жили на земле —на этой подлой, подлой, но – прекрасной.Апрель 2004

ШИПОВНИК FOREVER

в первый раз я увидел тебя – в шесть лет,

второй раз – когда мне стукнуло 35,

в третий раз я увижу тебя – перед смертью,

а больше я тебя уже никогда не увижу.

1.

За то, что ты – не абы как, а трижды —вдруг вспыхнувший в моей июньской тьме,я все равно тебя – когда-нибудь увижу:в гробу, в России, в дочери, во сне.

2.

Я тебя обожаю... За то, что – имперский, тяжелый,засучив рукава, так насмешливо, так безнадежноты смотрел на меня(слишком красный и слишком лиловый) —ты за это за всемне приснился вчера – белоснежным.

3.

Дорогой мой, желанный, единственный, счастье мое! —все, что я обещал, – все сбылось (только все как-тослиплось, слежалось...)....Но зато – о, как долго томилосьмужское твое молоко,как смешно и по-детски онона твои рукава – проливалось.

4.

Я искал тебя – всю свою жизнь на таком подмосковном ветру,я писал тебе длинные письма, но все бесполезно.– Я увидел тебя в первый раз – в одна тыща затертом году,а теперь ты меня положилна лопатки – на теплую землю.

5.

Так что – я ненавижу тебя...И за весь мой истерзанный вид,за шиповник, несбывшийся мой, и за весь твой volksvagenпозорный...(...дорогой мой,бесценный,родной —у тебя ничего не болит?)– У меня ничего не болит,я хотел бы – в четвертый, в четвертый!..

* * *

Мужает голос, и грубеет тело,но все по-прежнему во мне – свежо и звонко.Я подниму себя – привычно, между делом,легко и убежденно, как ребенка.А ранней осенью – жизнь зацветет, как школа,начнет букетами и ранцами кидаться,но зрелость с юностью – как школьник и дошкольник,все меж собой никак не сговорятся.Но – солнце – правду – выскажет в упори также в зеркале, как зелень, отразится,когда из ванны выйдешь в коридорты – с мокрой головою, как лисица....Чем ближе осень – ярче подоконник,чем дальше школа – тем еще ужасней,и я сижу в углу, как второгодник,и свет стоит столбом – как старшеклассник.Мне нравится, что жизнь со мной – грубаи так насмешлива, подробна и невместна:я подниму своим привычным жестомлегко и убежденно – прядь со лба.Ведь сколько раз уже – в очередном аду —я прижимал к лицу свои мужские рукии полагал, что я иду – к концу,а шел, как правило, к какой-то новой муке.Ну так простимся же – по-царски, без обид,здесь и сейчас, откинув одеяло, —нам только жизнь и зрелость – предстоит,как раньше смерть и детство предстояло.

ЧЕРНОВИК

ЕДИНСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ 2005 ГОДА

О, эта мука детских фотографий

людей, которых мы любили или любим

(все эти уши, ежики и лбы),

она не в том, что все они – жемчужны,

не в том она, что мы им – не нужны,

а в том, что мы про них уже все знаем,

а им не видно – собственной судьбы.

Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну,в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья...– Я хотел рассказать тебе там,а теперь расскажу тебе тут,про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек,Рому и Настю...Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных,нездешних, не наших,я собрал на апрельском, на майском своем корабле —бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным)+ Света, и Саша,бурундук сумасшедший и девочка на колесе...Только не было сил у меня быть огромной дощатойскворешнейи тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач...– Это кто ж, интересно, у настут такой неземной и нездешний?– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний,потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветнойкарандаш.Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой веснына ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться:сколько разных, прекрасных, родных —я когда-то любил и забыл,в 21-м столетье своем, в ненасытном твоем королевстве....Бурундук малахольный помрет, мы схороним его на углуна медвежьем июньском углу, где сцепились малинас крапивой...– Я вернулся сюда посмотреть(потому что потом не смогу)на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олюи Диму.

ЧЕРНОВИК

потому что стихи не растут, как приличные дети,

а прорастают ночью, между ног,

и только раз рождаются в столетье

поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок

1.

Да, вот именно так (а никак по-другому)ушла, расплевавшись со всеми, моя затяжная весна,и пришла – наконец-то – моя долгожданная зрелость.Только что ж ты так билось вчера, мое сытое хитрое сердце,только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?...Я стою на апрельской горе – в крепкосшитом военномпальто,у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмоот тебя:«Здравствуй, – пишешь мне ты, – я серьезно больна,И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.Ты же – постарайся быть счастлив.Живи, по возможности радостно.И ничего не бойся». – Ну вот я и стараюсь.

2.

Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больнойзаписать эту линию жизни на рваной бумаге(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой),и за это я буду тебе – как и все – благодарен.Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! —...вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет КириллМедведев,а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет несший возле меня свою добровольнуюгауптвахту,с переломанной в детстве спиной, сам похожийна солнечную саламандру,на мое неизменное: «бедный мой мальчик»,отвечавший —«нет, я счастливый»...

3.

Эти люди стоят у меня в голове,кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.Эти люди не скоро оставят меня навсегда.Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву,кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях подМосквой,мы их тоже возьмем – как расcтрелянную голубикуна ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

4.

... Мы стоим на апрельской горе – в крепко сшитыхдурацких пальто,Оля, Настя, и Рома, и Петя, и Саша, и хрен знает кто:с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небеснымстолбом,с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом(потому что все люди – с любимыми лицами – в небостолбы).Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

5.

– Здравствуйте, – скажет один. – Я – единственныйв этой странезащищавший поэзию от унижения,наконец-то готов подписаться под тем, в чем меняупрекали:– Да, это все не стихи,это мой живой, столько-то-летний голос,обещавший женщине, которую я любил, сделать еебессмертной,а не сумевший сделать ее даже мало-мальски счастливой...– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда-нибудьв дымный апрельвыпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своейнесбывшейся жизни, —НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.– Потому что я любил вас гораздо больше, чемвы меня, – скажет четвертый, —да и нужны вы мне были гораздо больше, чем я был вамнужен,и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.(да и какой из меня теперь победитель?).

6.