Иосиф Бродский - Конец прекрасной эпохи

Литовский дивертисмент

Томасу Венцлова

Вот скромная приморская страна.Свой снег, аэропорт и телефоны,свои евреи. Бурый особнякдиктатора. И статуя певца,отечество сравнившего с подругой,

в чем проявился пусть не тонкий вкус,но знанье географии: южанездесь по субботам ездят к северянами, возвращаясь под хмельком пешком,порой на Запад забредают — темадля скетча. Расстоянья таковы,что здесь могли бы жить гермафродиты.

Весенний полдень. Лужи, облака,бесчисленные ангелы на кровляхбесчисленных костелов; человекстановится здесь жертвой толчеиили деталью местного барокко.

Родиться бы сто лет назади сохнущей поверх периныглазеть в окно и видеть сад,кресты двуглавой Катарины;стыдиться матери, икатьот наведенного лорнета,тележку с рухлядью толкатьпо желтым переулкам гетто;вздыхать, накрывшись с головой,о польских барышнях, к примеру;дождаться Первой мировойи пасть в Галиции — за Веру,Царя, Отечество, — а нет,так пейсы переделать в бачкии перебраться в Новый Свет,блюя в Атлантику от качки.

Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе,провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок,и пространство, прищурившись, подшофе,долго смотрит ему в затылок.

Потерявший изнанку пунцовый кругзамирает поверх черепичных кровель,и кадык заостряется, точно вдругот лица остается всего лишь профиль.

И веления щучьего слыша речь,подавальщица в кофточке из батистаперебирает ногами, снятыми с плечместного футболиста.

Драконоборческий Егорий,копье в горниле аллегорийутратив, сохранил досельконя и меч, и повсеместнов Литве преследует он честнодругим не видимую цель.

Кого он, стиснув меч в ладони,решил настичь? Предмет погонискрыт за пределами герба.Кого? Язычника? Гяура?Не весь ли мир? Тогда не дурабыла у Витовта губа.

Бессонница. Часть женщины. Стеклополно рептилий, рвущихся наружу.Безумье дня по мозжечку стеклов затылок, где образовало лужу.Чуть шевельнись — и ощутит нутро,как некто в ледяную эту жижуобмакивает острое перои медленно выводит «ненавижу»по росписи, где каждая криваизвилина. Часть женщины в помадев слух запускает длинные слова,как пятерню в завшивленные пряди.И ты в потемках одинок и нагна простыне, как Зодиака знак.

Только море способно взглянуть в лицонебу; и путник, сидящий в дюнах,опускает глаза и сосет винцо,как изгнанник-царь без орудий струнных.Дом разграблен. Стада у него — свели.Сына прячет пастух в глубине пещеры.И теперь перед ним — только край земли,и ступать по водам не хватит веры.

Сверни с проезжей части в полу —слепой проулок и, войдяв костел, пустой об эту пору,сядь на скамью и, погодя,в ушную раковину Бога,закрытую для шума дня,шепни всего четыре слога:— Прости меня.

«Я всегда твердил, что судьба — игра…»

Л. В. Лосеву

Я всегда твердил, что судьба — игра.Что зачем нам рыба, раз есть икра.Что готический стиль победит, как школа,как способность торчать, избежав укола.Я сижу у окна. За окном осина.Я любил немногих. Однако — сильно.

Я считал, что лес — только часть полена.Что зачем вся дева, раз есть колено.Что, устав от поднятой веком пыли,русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.Я сижу у окна. Я помыл посуду.Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке — ужас пола.Что любовь, как акт, лишена глагола.Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,вещь обретает не ноль, но Хронос.Я сижу у окна. Вспоминаю юность.Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.И что семя, упавши в дурную почву,не дает побега; что луг с полянойесть пример рукоблудья, в Природе данный.Я сижу у окна, обхватив колени,в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,но зато ее хором не спеть. Не диво,что в награду мне за такие речисвоих ног никто не кладет на плечи.Я сижу у окна в темноте; как скорый,море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордопризнаю я товаром второго сортасвои лучшие мысли и дням грядущимя дарю их как опыт борьбы с удушьем.Я сижу в темноте. И она не хужев комнате, чем темнота снаружи.

Натюрморт

Verrà la morte e avrà tuoi occhi.

Вещи и люди насокружают. И те,и эти терзают глаз.Лучше жить в темноте.

Я сижу на скамьев парке, глядя воследпроходящей семье.Мне опротивел свет.

Это январь. Зима.Согласно календарю.Когда опротивеет тьма,тогда я заговорю.

Пора. Я готов начать.Не важно, с чего. Открытьрот. Я могу молчать.Но лучше мне говорить.

О чем? О днях, о ночах.Или же — ничего.Или же о вещах.О вещах, а не о

людях. Они умрут.Все. Я тоже умру.Это бесплодный труд.Как писать на ветру.

Кровь моя холодна.Холод ее лютейреки, промерзшей до дна.Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.Лицами их привитк жизни какой-то не —покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,что противно уму.Что выражает лестьнеизвестно кому.

Вещи приятней. В нихнет ни зла, ни добравнешне. А если вникв них — и внутри нутра.

Внутри у предметов — пыль.Прах. Древоточец-жук.Стенки. Сухой мотыль.Неудобно для рук.

Пыль. И включенный светтолько пыль озарит.Даже если предметгерметично закрыт.

Старый буфет извнетак же, как изнутри,напоминает мнеНотр-Дам де Пари.

В недрах буфета тьма.Швабра, епитрахильпыль не сотрут. Самавещь, как правило, пыль

не тщится перебороть,не напрягает бровь.Ибо пыль — это плотьвремени; плоть и кровь.

Последнее время ясплю среди бела дня.Видимо, смерть мояиспытывает меня,

поднося, хоть дышу,зеркало мне ко рту, —как я переношунебытие на свету.

Я неподвижен. Двабедра холодны, как лед.Венозная синевамрамором отдает.

Преподнося сюрпризсуммой своих углов,вещь выпадает измиропорядка слов.

Вещь не стоит. И недвижется. Это — бред.Вещь есть пространство, внекоего вещи нет.

Вещь можно грохнуть, сжечь,распотрошить, сломать.Бросить. При этом вещьне крикнет: «Ебена мать!»

Дерево. Тень. Земляпод деревом для корней.Корявые вензеля.Глина. Гряда камней.

Корни. Их переплет.Камень, чей личный грузосвобождает отданной системы уз.

Он неподвижен. Нисдвинуть, ни унести.Тень. Человек в тени,словно рыба в сети.

Вещь. Коричневый цветвещи. Чей контур стерт.Сумерки. Больше нетничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдеттело, чья гладь визитсмерти, точно приходженщины, отразит.

Это абсурд, вранье:череп, скелет, коса."Смерть придет, у неебудут твои глаза".

Мать говорит Христу:— Ты мой сын или мойБог? Ты прибит к кресту.Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,не поняв, не решив:ты мой сын или Бог?То есть мертв или жив?

Он говорит в ответ:— Мертвый или живой,разницы, жено, нет.Сын или Бог, я твой.

Любовь