Мёд с корицей - Владимир Буев
в постель одну без всякой извращённости.
И глядя, как туман ползёт по коврику
(спустившись с потолка на землю грешную),
опять припасть к Шопену вместе с томиком
бумажным, ведь они отчасти смежные.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Небо из пропилена, травы из ковролина,
солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,
но к каблукам все так же липнет живая глина,
и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.
Здесь, у подъездов справа, вывеска «Бизнес-ланчи»,
там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,
вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,
взять бы себе машину и не платить кредит.
Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,
всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,
воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало —
здесь зародилось время с меткою «Доширак».
Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий
менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;
боги вращают Землю с помощью технологий,
вертятся шестеренки пластиковых дворов.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Небо из пропилена, травы из ковролина.
Ночь. Тишина. Но создал этот декор не Гог.
Это не Украина, я не Екатерина,
Кто же слепить деревню, словно Потёмкин, смог?
Вот бы Екатериной в жизни хоть раз родиться.
И не простолюдинкой, а чтобы стать Второй.
Сидя в карете царской, стала бы мелочиться
и на разбитый «Опель» рот разевать я свой?
Бездны окраин. Тени мрачных жилых кварталов.
В Зимнем дворце иначе: воздух — и тот свежак.
Будь я Екатериной, мне бы всего хватало,
в рот не взяла бы больше вредный я «Доширак».
Солнце и космос будто в технологичной съемке.
Боги вращают землю вместе с моим двором.
Пусть я не Катерина, нужен мне свой Потёмкин,
Чтобы район убогий Царским предстал селом.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Осенью поздней в вечернее время,
чем заниматься, когда отключили
свет, и теперь не работает ноут,
фен, телевизор и микроволновка,
люстры погасли, и радио тоже,
стихло жужжанье стиральной машины,
что еще делать, когда холодильник
тих, как дремота украинской ночи,
электрочайником не разогреешь
воду и чай с имбирем не заваришь,
что еще делать в вечернее время,
дома без света, одной, на диване,
рядом со столиком, с вазой, где восемь
яблок прекрасных лежат краснобоких,
что еще делать под тусклой свечою,
тонкой, церковной, немного согнутой,
купленной где и когда уж невесть,
что еще делать? Яблоко есть.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Змей-искуситель приполз ближе к ночи.
Змей-соблазнитель принёс мне подарки —
яблок прекрасных штук восемь, не меньше.
Как эти фрукты на змеевой шкуре
все удержались при дальней дороге?
Змей ведь не ёж, и на нём нет иголок.
Свет вдруг погас так внезапно и кстати.
Впрочем, некстати — одна я в квартире.
Весь электрический ток отключили —
не завести даже яблокорезку.
Чую, жевать мне своими зубами
яблоки эти, будь трижды неладны!
Чувствую также: сейчас на диване
вовсе уже не сижу — возлегаю.
Впрочем, одета. В одном пеньюаре.
Яблок штук восемь — одно меня манит.
Сердце стучит и кого-то желает.
— Я тут одна, выкинь яблоки в мусор
и не толкай меня в детства привычки, —
свечкой церковной пугаю я Змея.
— Как же одна, если я тут с тобою? —
Змей, не смущаясь, речёт плотоядно.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Тимуру, дворнику, известно:
ничто не вечно под луной —
ночами звезды отцветают
и пух летит над проходной;
ложатся под ноги частицы
светил, просыпанных с высот,
Тимур их бережно сгребает
и к бакам мусорным несет,
чтоб утром офисные люди
у входа выстроились в ряд,
за электронной сигаретой
обговорили все подряд —
что неприветливый охранник
за турникетами сидит,
что день расписан по минутам
и тачка куплена в кредит,
что собран мир неторопливо,
но есть ошибки в монтаже,
что он стареет и колеса
скрипят на каждом вираже.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Любой охранник — что философ —
любому дворнику под стать:
за жизнь они мильон прогнозов
услышать смогут и понять.
Особо их интересует
не тачка и не колесо,
а то, куда наш мир дрейфует,
куда плывёт без парусов.
Внимательны и тот, и этот
к речам ботаников в очках:
любой достойный штрих подметят,
в своих запомнят головах.
А ночью в книжечку запишут,
а может, даже в ноутбук,
кто мир трясёт и что колышет,
и… кто чей сын, и кто чей внук.
И перепишут аккуратно,
чтоб на Лубянку отослать:
они работают внештатно,
им надо вовремя стучать.
Агентов иностранных всюду
так много разных развелось,
что только выловишь паскуду,
уже с двадцатой всё срослось.
И пишут так неторопливо,
что мир — с ошибкой в монтаже,
и что колёса едут криво,
скрипя на каждом вираже.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Ходит кругом звезда на цепи,
отражаясь в низовьях фонтана;
выйдешь вечером хлеба купить —
и стоишь под огромным каштаном.
Ощущаешь, как мимо течет
по ветвям чудотворное что-то,
как внутри замедляется ход:
зимовать — непростая работа.
И любуешься, стоя во тьме,
как рябит городская прохлада,
как готовится лавка к зиме,
покрываясь жирком листопада.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Млечный Путь покорился цепи:
времена изменились и нравы.
Глянешь в небо — зубами скрепи:
У небесных тел вздуты суставы.
Звёзды голые, холодно им,
Ведь не зной на порог заявился.
В хлябь небесную тёплый Гольфстрим
вряд ли ходом своим докатился.
Цепь кругом и вокруг, цепь из скреп.
Лучше степь бы меня окружала.
Даже хлеб в этом мире нелеп,
коль звезда мне в ладонь не упала.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Тепло. Не страшно. Атмосферно.
Затишно. Изморось приятна —
по переулкам пешеходы идут-бредут туда-обратно.
Сорвавшись с крыш, клубятся звезды,
текут машины, окна светят,
осуществляют перекрестки работу, лучшую на свете;
а человек рукою машет, так непосредственно и просто,
как будто он не полицейский, а тренер личностного роста.
По тротуарам, словно лодки,
плывут скучающие пары,
текут машины —
хороводы
ведут стремительные фары.
Я посмотрю на это дело, и расскажу потом супругу,
что на конечной остановке маршрутки бегают по кругу,
что там, на улице, не страшно,
тепло,
а изморозь приятна,
что проплывающие пары возможны, но невероятны,
что сбросив скомканные листья,
деревья призрачность надели,
и хорошо, что я не знаю,
какой сегодня день недели.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Супруг мой страшно любопытен,
а в любопытстве — ненасытен.
Он знать про звёзды хочет больше, про Млечный Путь,
что в небе виден;
о той тяжелой женской ноше,
что днём
