Вадим Пугач - На дружеской ноге (сборник)
– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.
– Любушка ты моя! – выдохнул он ей в лицо, легко поднял на руки ее взопревшее от нежданного бабьего счастья тело и понес в овсы.
* * *В жизни каждого мужчины бывают такие моменты, когда развязывается все: от повествования и до последнего шнурка. И я не боюсь этого высокого слова, потому что предпоследний я оставил, – о, я рассказал бы то, как оставил, но не могу – бог видит, что не могу, – потому что я не помню, ни как, ни где я оставил свой предпоследний шнурок. Может быть, я отчаялся и хотел повеситься. Но представил себе, как я буду висеть – один, на шнурке, и стало мне так горько, так горько, что я завел щенка – маленького пушистого друга, – но куда я его завел? Во благо или во зло я завел его, и где сейчас это мохнатое Муму бегает с моим предпоследним шнурком?
В общем, не успел Онегин сделать с Татьяной то, что и я всегда не успеваю сделать во сне, как явились Ленский с Ольгой (слышали оперу Петра Ильича Чайковского? Если не слышали – так слушайте, потому что я хоть и не Чайковский, но у кого повернется язык назвать меня пидором?), и Онегин, натурально, немножко рассердился. А вы бы не рассердились в такой ситуации? Я не знаю, что надо выпить, чтобы в такой ситуации не рассердиться. Разве только «Дух Женевы», но, между нами, рецепт этого бальзама безнадежно устарел, хотя я и не против традиций. А раз я не против традиций, то вот вам концовка:
Татьяна в ужасе проснулась.
Остановка лифта
Мемуары
1
Однажды критик Лурье и поэт Лейкин выпивали на кухне у общей знакомой.
– Какие у вас тяжелые стихи, – внезапно заявил Лурье.
– Почему? – опешил Лейкин.
– Каждая строчка на вес золота.
2
В Омском ТЮЗе ставили мою пьесу на популярный в мировой литературе сюжет. Переговоры я вел по телефону с молодой администраторской особью по имени Ира. Мне объяснили, как найти театр.
Приезжаю в Омск, нахожу похожее на театр здание, уверенно требую администратора Иру. Она появляется откуда-то из сладких театральных глубин, и тут я вижу, что со времени последнего телефонного разговора Ира сильно сдала: как минимум, лет на тридцать. Недолго думая, сообщаю:
– Я автор «Фауста».
Общее замешательство. Спасибо, в психушку не отправили, растолковали, что ТЮЗ метров через 150.
3
В комаровском писательском доме удобства, как известно, в коридоре. Одна барышня провела смежные ночи в разных номерах. Потом рассказывала:
– Выхожу из туалета и не могу вспомнить, куда мне – направо или налево?
Прямо Илья Муромец какой-то.
4
Один пьяный верлибрист, изгнанный за бездарность и нахальство с комаровского семинара, сломал ногу. Произошло это так. Он опаздывал на электричку и оказался на платформе ровно тогда, когда поезд тронулся. Верлибрист в отчаянии пнул уходящий вагон со следующими, как рассказывают словами:
– А, ты тащишься, а я торчу?!
А ведь милейший человек, пока дело до стихов не доходит.
5
Еще из комаровских впечатлений.
Гатчинский писатель Кононов зашел в комнату, где обсуждались чьи-то стихи, пьяный и без шнурков, и, назвав одну присутствующую даму по имени-отчеству, обратился к ней так:
– Простите, вы у себя в номере моих шнурков не находили?
Сейчас самым интересным в этой истории мне кажется ответ дамы. Но вот его-то я совершенно не помню.
6
На семинаре молодых писателей в Ярославле уговорил одну поэтическую даму, что водка после шампанского страшно трезвит. Она мне поверила. Ночью разбила ухо талантливому Ивану Жданову тем самым стаканом, куда ей подливали водку. До сих пор себе простить не могу.
7-8
…
9
Первый урок литературного профессионализма я получил от Олега Юрьева, известного в Германии и за рубежом поэта и драматурга.
В конце семидесятых оба мы ходили в лейкинское ЛИТО при «Ленинских искрах», а я к тому же издавал самодельный журнал. Одно стихотворение Юрьева мне понравилось, и я попросил его для журнала.
– Не страдаю полиграфическим онанизмом, – парировал Юрьев.
Тогда я обиделся, и надолго. А теперь и сам не страдаю.
10
Припоминается, как однажды мы вчетвером – Лейкин, Нина Савушкина, мой приятель прозаик Ростислав Кожух и я – застряли в лифте в Доме прессы. Сначала, как обычно, посмеялись, а минуту спустя в головах что-то сдвинулось, и мы активно стали показывать друг другу разные удостоверения личности, которые имели при себе – паспорта, пропуска, ученические билеты и т. д.
Наполеон, думаю, ошибся: от великого до смешного не один шаг, а одна остановка. Остановка лифта.
У Христа на елке
Святочный рассказ
В глубине Петроградской стороны, в сетке глухих и вязких улиц еще стоит каменный пятиэтажный дом, принадлежавший генеральше Херлиг. Сам генерал усоп в чине майора, но настырная вдова таинственно продвигала карьеру покойного, постепенно накапливая недополученные мужнины ордена и звания. Квартиру во втором этаже занимало скромное но добротное семейство ловкого молодого племянника генеральши. Кроме него, здесь жили его жена, приятная болезненная дама, и маленький сын, своевольный и крупноголовый.
Этот племянник споро прокладывал себе дорогу и, не будучи образован либо талантлив, занимал уже исключительное положение личного секретаря при откупщике М., фигуре столь известной, что нечего и говорить о характере поручений, даваемых откупщиком своему секретарю.
Ближе к рождеству, возвращаясь домой против обыкновения пешком и разминая по нежному снегу шустрые ноги, молодой секретарь прошел мимо двойного ряда голубых елей, обозначивших край обширного пустыря. Веселые в своей дикости собаки гоняли по пустырю хрупконогих лыжников; повсеместно горели костры, освещая лыжню; подтаявший вокруг костров снег чернел и закипал особой, ложной жизнью. Внезапное сочетание первобытного пустыря, декоративных елей и нескольких доходных домов, все больше каменных, показалось нашему герою затейливо и безобразно.
Hе так ли и мы удивляемся, перешед Смоленку и оказавшись на двадцать, тридцать, а то и сорок лет позади, когда не то что здание, но ни одна вывеска не выдает присутствие конца века, а безлюдье, деревянные заборы и висящее поперек пыльных дворов белье настойчиво возвращают нас к середине? Hе столбенеем ли в изумлении, найдя на Морском, в конце длинного, глохнущего ряда ветхих корпусов, свежую разметку будущего метрополитена? Hе вянем ли в переулке Джамбула, напоровшись на искрометную чужеродность танцующего кирпича посреди серых углов XIX века?
О, Петербург! Отчим городов русских!
Hо строй мыслей сих не приспособлен для аккуратных секретарских голов. Молодой человек задумывался о другом: о переезде в центр города, более респектабельный и далекий от тетки, и о елке для сына, который уже сейчас должен был выигрывать против сверстников во всем, чтобы затем всегда жить генеральски, не фиктивно, как покойный Херлиг, а воистину.
Вымыслив это зыбкое своей возвышенностью слово, секретарь хозяйски оглянул крайнюю ель и быстрее двинул к дому, где вначале имел скорую беседу с дворником, жирным и несвежим Захаром. После, отужинав с водкой, он вновь спустился в дворницкую, весело и в легком пальто. Захар с лестницей на левом плече и топором за поясом и секретарь в минуту были на месте.
Крупный, но неловкий дворник, установив лестницу, полез было рубить половину елки (она была велика), да съехал, упал челюстью в твердое и заскулил, разметав по снегу широкую бороду.
Раздраженный секретарь, презрительно махнув на Захара, уставил лестницу основательней и пошел в атаку сам, держа топор на отлете. Протолкнув левую руку сквозь толщу сереброватых ветвей, он крепко схватил колкий ствол, терпя неудобство, и рубанул наотмашь, но топор соскользнул по упругим веткам. Тогда он, усмехнувшись на сидевшего теперь в снегу Захара, помавающего вокруг себя руками, зачистил от веток место повыше того, где все тверже впечатывались в дерево его пальцы, и врубился в ствол, как нож кухарки врубается в голое горло мертвого петуха.
Смола потекла обильно.
Ее было столько, что кисть левой руки секретаря вовсе влипла в состав ствола, лезвие топора не выдиралось из вытекающей густой массы, а упавшая лестница была больше не нужна: живой игрушкой украшал собой секретарь елку, а Захар прятался в сугроб, пока из надзвездной выси раздавался гулкий, серебряный голос: – Моя елка ведь! Моя елка! – и рассыпался снежинчатым смехом на мелкие пластины.
Средство против Молли
Hекий студент не выносит мусора. Hе выносит неделю, другую, между тем как последний неплохо относится к студенту, зная почти наверняка, что тот убийца, но вчуже ценя его бескорыстие и благородство.
