Владимир Набоков - Горний путь

«Мерцательные тикают пружинки…»

Мерцательные тикают пружинки,и осыпаются календари.Кружатся то стрекозы, то снежинки,и от зари недолго до зари.

Но в темном переулке жизни милой,как в городке на берегу морском,есть некий гул, он дышит смутной силой,он ширится, он с детства мне знаком.

И ночью перезвоном волн да кликомструн, дальних струн, неисчислимых струн,взволнован мрак, и в трепете великомвстаю на зов, доверчив, светел, юн…

Как чувствуешь чужой души участье,я чувствую, что ночи звезд полны,а жизнь летит, горит, и гаснет счастье,и от весны недолго до весны.

Лес

Дорога в темноте печалится лесная,о давних путниках как будто вспоминая,о бледном беглеце, о девушке хромой…Улыбка вечера над низкой бахромойтуманно-гладких туч алеет сквозь ольшаник.Иди себе да пой, упорный Божий странник,к тебе навстречу ночь медлительно летит.Все глуше под листвой дорога шелестит,истлевшую красу вбирая все покорней,и всюду расползлись уродливые корни,как мысли черные чудовищной души.Лес жаден, ночь слепа, ночлег далек, спеши.Чу… ветер или зверь? не ведаешь… То справа,в тумане меж стволов, пустынно-величава,распустится луна, то слева из листвытропинка выбежит, и жуткий гук совыпроснется в глубине, как всплеск на дне колодца.Порою же мелькнут над отблеском болотцасемь-восемь сосенок причудливой чредой;в луче ты различишь цветов пушок седойда ягоды глухой дремотной голубицы.Пройдешь, заденешь ветвь, и плач незримой птицывновь скатится, замрет, и длительный двойникответит издали…                   Да, сказочен твой лик,да, чуден ропот твой, о хмурый, о родимый.Под тучами листвы звучат неутомимоот вешних сумерек до пасмурной зарилесные голоса. Поди же разбери,что клич разбойничий, что посвист соловьиный.Все отзвуки земли слились в напев единый,и ветер мечется, и, ужаса полна,под каждой веткою свивается луна.Так ночью бредит лес величественно-черный,и лютый, и родной… О путник, ты упорнойда ровной поступью, да с песнями иди,пока в нечаянном просвете впередине развернется даль полей — еще лиловыхв тот свежий, юный день. О странствиях суровыхтогда забудешь ты. За полем вспыхнет деньна крышах, имена оврагов, деревеньчирикнут в памяти, простые, дорогие…И это вещий путь. И это ты — Россия.

Возвращение

Я всем вам говорю, о странники! — нежданныйглубокий благовест прольется над туманнойземлей, и, полный птиц, волнистый встанет лес,черемухой пахнет из влажного оврага,и ветру вешнему неведомый бродягаответит радостно «воистину воскрес».

В полях, на площадях, в толпе иноплеменной,на палубе, где пыль толпы неугомоннойбессонного кропит, — да, где бы ни был он, —как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметитлюбимый лик в окне — так встанет он и встретитсвой день, свет ласковый и свежий, свет и звон.

И будет радостно и страшно возвращенье.Могилы голые найдем мы — разрушенье,неузнаваемы дороги, — все смелагроза глумливая, пустынен край, печален…О чудо. Средь глухих, дымящихся развалин,раскрывшись, радуга пугливая легла.

И строить мы начнем, и сердце будет строго,и ясен будет ум… Да, мучились мы много,нас обнимала ночь, как плачущая мать,и зори над землей печальные лучились, —и в дальних городах мы, странники, училисьотчизну чистую любить и понимать.

Поэт

Он знал: отрада и тревогаи все, что зримо на земле —все только бред и прихоть Бога,туман дыханья на стекле!

Но от забвенья до забвеньяему был мир безмерно мил,и зной бессменный вдохновеньязвуковаятеля томил.

На крыльях чудного недугалетя вдоль будничных дорог,дружил он с многими, но другаиметь он, огненный, не мог!

И в час сладчайший, час напрасный,коснувшись бледных тайн твоих,в долине лилий сладострастнойон лишь сорвал душистый стих!

Осень

Вот листопад. Бесплотным перезвономсад окроплен. Свод легок и высок.Клен отдает со вздохом и поклономпоследний свой узорный образок.

И на листе огнистый ангел вышит,и радужна меж грядок борозда,и у крыльца стеклянного чуть дышитсиротка ель, как черная звезда.

Подражание древним

Дия, мой бледный цветок, поверь ты случайному другу!Звезд непорочных полна мраморной про́седи глубь.Муж твой не видит, вставай, уходи ты отсюда, молю я!Дышит стоокая ткань, сердце амфоры горит,ластятся к тучному богу блудницы, как легкие волны,брови блаженно подняв, пьет он, чудовищный Вакх,пьет он, и липкая влага, рыжую шерсть обагряя,льется по жирной груди. Тут же, в сияньи цветном,выпятив смуглый живот, пьяный мальчик, смеясь, орошаетсмятый, упавший венок рдяных уродливых роз.Песни. Бесстыжие стоны. Золотоногая девавьется средь томных гостей, вторя движеньям любви;вот разбежался один, поймал на лету плясунью,и покатился тимпан, по полу праздно звеня.Дия, молю я, уйдем! Твой муж поседелый, беззубыйспит, благодарно прильнув к вялому юноше… Встань,выйдем мы в сад незаметно, там тихо, пустынно; гроздилунного света и мглы пышно свисают с ветвей.Сочная ночь над землей алмазным стоит вертоградом;жажду полней утолит сладость холодная звезд.Дия, мои корабли ожидают в недальнем заливе!В край увезу я тебя стройный, как зодчего сон…Горы там, горы одни! Вырезные, немые вершины,гордо прорвав облака, внемлют бесплотным богам…будем мы там пировать в гостях у луны величавой,рядом, на черной скале… Дия, мой бледный цветок…

Lawn-tennis[8]

Юноша, белый и легкий, пестрым платком подпоясан;ворот небрежно раскрыт, правый отвернут рукав.Встал он, на гладком лугу, за черту, проведенную мелом,голову поднял с улыбкой, мяч серебристый подкинул, —выгнувшись, плавно взмахнул многострунной широкой лаптою.Миг, — и со звуком тугим мяч отлетает и бледноймолнией падает там, где стоит, ожидая, такой жеюноша, белый и легкий; миг, — и со звуком ответныммяч возвращается вновь через сетку, чуть вздутую ветром.Мягкие синие тени бегут по траве озаренной.Поодаль зыблется вяз. На ступени, у двери стеклянной,лоснится лейка забытая. Дышат, блестят занавески.В доме прохладно и пусто, а тут, на упругой поляне,гонится ветер за солнцем, и будет до вечера длитьсялегких мячей перезвон, — юности белой игра…

Бабочка

(Vanessa antiopa)

Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,вот распахнулась она; сквозь этот бархат живойсладостно светится ряд васильково-лазоревых зеренвдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,то припадая к коре, то обращаясь к лучам…О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:голубоокая ночь в раме двух палевых зорь.Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,крылья узнаю твои, этот священный узор.

Bелосипедист

Мне снились полевые дали,дороги белой полоса,руль низкий, быстрые педали,два серебристых колеса.

Восторг мне снился буйно-юный,и упоенье быстроты,и меж столбов стальные струны,и тень стремительной версты.

Поля, поля, и над равнинойворона тяжело летит.Под узкой и упругой шинойпесок бежит и шелестит.

Деревня. Длинная канава.Сирень цветущая вокругизбушек серых. Слева, справамальчишки выбегают вдруг.

Вдогонку шапку тот бросает,тот кличет тонким голоском,и звонко собачонка лает,вертясь пред зыбким колесом.

И вновь поля, и голубеетнад ними чистый небосвод.Я мчусь, и солнце спину греет,и вот нежданно поворот.

Колеса косо пробегают,не попадая в колею.Деревья шумно обступают.Я вижу старую скамью.

Но разглядеть не успеваю,чей вензель вырезан на ней.Я мимо, мимо пролетаю,и утихает шум ветвей.

«Вдохновенье — это сладострастье…»