Саша Черный - Стихотворения

У канала ночью

Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок.

Черепных безглазых впадинЧерных окон – не понять.Холод неба беспощаден,И дневного не узнать.

Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь, —Стенам мало плена неба,Стены вниз, к воде сползлись.

Месяц хлынул в переулок…Смерть берет к губам свирель.За углом, угрюмо-гулок,Чей-то шаг гранит панель.

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождем,Громады стен с утра влекут к бессилью,Твердя глазам: мы ничего не ждем…

Упитанные голуби в карнизах;Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.

Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.

Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.

Мертвые минуты

Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.

Шперович – банкир из столицы(И истинно русский еврей) —С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.

Его трехобхватная РаяВ сугроб уронила кольцоИ, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.

В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…

Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.

Пять минут

«Господин» сидел в гостинойИ едва-едваВ круговой беседе чиннойПлел какие-то слова.

Вдруг безумный бес протестаВ ухо проскользнул:«Слушай, евнух фраз и жеста,Слушай, бедный вечный мул!

Пять минут (возьми их с бою!)За десятки летБудь при всех самим собоюОт пробора до штиблет».

В сердце ад. Трепещет тело.«Господин» поник…Вдруг рукой оледенелойСбросил узкий воротник!

Положил на кресло ногу,Плечи почесалИ внимательно и строгоПосмотрел на стихший зал.

Увидал с тоской суровойРыхлую жену,Обозвал ее коровойИ, как ключ, пошел ко дну…

Близорукого соседаЩелкнул пальцем в лобИ прервал его беседуГневным словом: «Остолоп!»

Бухнул в чай с полчашки рома,Пососал усы,Фыркнул в нос хозяйке домаИ, вздохнув, достал часы.

«Только десять! Ну и скука…»Потянул альбомИ запел, зевнув как щука:«Тили-тили-тили-бом!»

Зал очнулся: шепот, крики,Обмороки дам,«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»– «Осторожней, – в морду дам».

Но прислуга «господину»Завязала ротИ снесла, измяв как глину,На пролетку у ворот…

Двадцать лет провел несчастныйДома, как барбос,И в предсмертный час напрасноЗадавал себе вопрос:

«Пять минут я был нормальнымЗа десятки лет —О, за что же так скандальноПоступил со мною свет?!»

Колумбово яйцо[160]

Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на́ пол,Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.

«Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизньюМне не отец и не сын – что ж он принес мне дрова?Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумалИ не принес ему дров в дворницкий затхлый вертеп».

Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Смутно искал он в душе старых напетых цитат:«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги.Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и «Речь»?»

Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принялИ в мышеловку кусок свежего сала вложил.

Человек в бумажном воротничке

Занимается письмоводством.

Позвольте представиться: Васин.Несложен и ясен, как дрозд.В России подобных орясин[161] —Как в небе полуночном звезд.

С лица я не очень приятен:Нос толстый, усы – как порей,Большое количество пятенИ также немало угрей…

Но если постричься, побритьсяИ спрыснуться майским амбре —Любая не прочь бы влюбитьсяИ вместе пойти в кабаре.

К политике я равнодушен.Кадеты[162], эсдеки[163] – к чему-с?Бухгалтеру буду послушенИ к Пасхе прибавки добьюсь.

На службе у нас лотереи…Люблю, но, увы, не везет:Раз выиграл баночку клею,В другой – перебитый фагот.

Слежу иногда за культурой:Бальмонт, например, и Дюма[164],Андреев[165]… с такой шевелюрой —Мужчины большого ума!..

Видали меня на Литейном[166]?Пейзаж! Перед каждым стекломТорчу по часам ротозейно:Манишечки, пряничный лом…

Тут мятный, там вяземский пряник,Здесь выпуски «Ужас таверн»,Там дивный фраже[167] – подстаканникС русалкою в стиле модерн.

Зайдешь и возьмешь полендвицы[168]И кетовой (четверть) икры,Привяжешься к толстой девице,Проводишь, предложишь дары.

Чаек. Заведешь на гитареЧарующий вальс «На волнах»[169]И глазом скользишь по Тамаре…Невредно-с! Удастся иль швах?

Частенько уходишь без толку:С идеями или глупа.На Невском бобры, треуголки,Чиновники, шубы… Толпа!

Нырнешь и потонешь бесследно.Ах, черт, сослуживец… «Балда!»– «Гуляешь?» – «Гуляю» – «Не вредно!»– «Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»

Стилисты

На последние полушкиПокупая безделушки,Чтоб свалить их в ПетербургеВ ящик старого стола, —

У поддельных ваз этрусских[170]Я нашел двух бравых русских,Зычно спорящих друг с другом,Тыча в бронзу пятерней:

«Эти вазы, милый Филя,Ионического стиля[171]!»– «Брось, Петруша! Стиль дорийскийСлишком явно в них сквозит…»

Я взглянул: лицо у ФилиБыло пробкового стиля,А из галстука ПетрушиБил в глаза армейский стиль.

Северные сумерки

В небе полоски дешевых чернилСо сняты́м молоком вперемежку,Пес завалился в пустую тележкуИ спит. Дай, Господи, сил!

Черви на темных березах висятИ колышут устало хвостами.Мошки и тени дрожат над кустами.Как живописен вечерний мой сад!

Серым верблюдом стала изба.Стекла – как очи тифозного сфинкса.С видом с Марса упавшего принцаПот неприятия злобно стираю со лба…

Кто-то порывисто дышит в сарайную щель,Больная корова, а может быть, леший?Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.Апрель? Неужели же это апрель?!

Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.Там, где закат, узкая ниточка жёлчи.Страх всё растет, гигантский, дикий и волчий…В темной душе запутанный темный узор.

Умерли люди, скворцы и скоты.Воскреснут ли утром для криков и жвачки?Хочется стать у крыльца на карачкиИ завыть в глухонемые кусты…

Разбудишь деревню, молчи! ПрибегутС соломою в патлах из изб печенеги,Спросонья воткнут в тебя вилы с разбегаИ триста раз повернут…

Черным верблюдом стала изба.А в комнате пусто, а в комнате гулко.Но лампа разбудит все закоулки,И легче станет борьба.

Газетной бумагой закрою пропасть окна.Не буду смотреть на грязь небосвода!Извините меня, дорогая природа, —Сварю яиц, заварю толокна.

Рождение футуризма

Художник в парусиновых штанах,Однажды сев случайно на палитру,Вскочил и заметался впопыхах:«Где скипидар?! Давай – скорее вытру!»

Но, рассмотревши радужный каскад,Он в трансе творческой интуитивной дрожиИз парусины вырезал квадратИ… учредил салон «Ослиной кожи»[172].

Трагедия[173]

Я пришел к художнику Миноге —Он лежал на низенькой тахтеИ, задравши вверх босые ноги,Что-то мазал кистью на холсте.

Испугавшись, я спросил смущенно:«Что с тобой, maestro?[174] Болен? Пьян?»Но Минога гаркнул раздраженно,Гениально сплюнув на диван:

«Обыватель с заячьей душою!Я открыл в искусстве новый путь, —Я теперь пишу босой ногою…Всё, что было, – пошлость, ложь и муть.

Футуризм стал ясен всем прохожим.Дальше было некуда леветь…Я нашел!» – и он, привстав над ложем,Ногу с кистью опустил, как плеть.

Подстеливши на пол покрывало,Я колено робко преклонилИ, косясь на лоб микрокефала,Умиленным шепотом спросил:

«О, Минога, друг мой, неужели? —Я себя ударил гулко в грудь. —Но, увы, чрез две иль три неделиНе состарится ль опять твой новый путь?»

И Минога тоном погребальнымПробурчал, вздыхая, как медведь:«Н-да-с… Извольте быть тут гениальным…Как же, к черту, дальше мне леветь?!»

Современный Петрарка[175]