Леопольдо Лугонес - Огненный дождь

Защитники крепости узнавали своих лошадей. Динос, Аэтон, Аметей, Ксанф — прославленные в древности конские имена! И кони радостно ржали, приветствуя хозяев, но тут же бросались в яростную атаку. Один из скакунов, несомненно предводитель, встал на дыбы и гордо прошелся на задних ногах, будто исполняя воинственный танец, со змеиной грацией выгибая шею, — пока в грудь ему не вонзился дротик…

Меж тем штурмующие побеждали. Стены начали разваливаться.

И вдруг среди лошадей началась паника. Залезая друг другу на круп, лошади вытягивали шеи и смотрели на обсаженную деревьями дорогу, проходившую вдоль берега Коссинита; защитники крепости посмотрели туда же и увидели страшное зрелище. Над черными деревьями на фоне вечернего неба возвышалась огромная голова грозного льва. Это был один из почти исчезнувших, древних зверей, что время от времени опустошали селения в Родопских

{28} горах. Такого чудовища жителям Абдеры никогда еще не доводилось видеть: голова его вздымалась над самыми высокими деревьями, рыжеватая в закатных лучах грива запуталась в листве.

Были ясно видны громадные клыки, прищуренные глаза; ветерок доносил до осажденных острый запах дикого зверя. Неподвижный среди трепещущей листвы, с позолоченной закатом косматой головой, лев вздымался над горизонтом, словно гранитная глыба, из каких пеласги{29} высекали изваяния своих языческих богов.

И вдруг он пошел к крепости, медленно и неотвратимо, как океанский вал. Шелестели раздвигаемые могучей грудью ветви, шумное жаркое дыхание грозило вот-вот смениться громовым рыком.

Несмотря на свою силу и многочисленность, мятежные лошади не выдержали. В едином порыве рванулись бежать по песчаному берегу в сторону Македонии, вздымая тучи песка и брызг; некоторые даже бросились в воду.

В крепости возникла паника. Что могли осажденные сделать с таким зверем? Что для его челюстей бронзовые петли?! Что крепостные стены для когтистых лап?!

Уж лучше бы продолжать сражаться с лошадьми (все же домашние животные); когда чудовище вышло из леса, никто в крепости даже не натянул тетивы.

Но из пасти зверя вырвался не рык, а боевой клич греков «Алале!»; осажденные ответили ликующими возгласами:

— Хойохей! Хойотохо! Великое чудо!

Из-под львиной головы глядело лучезарное лицо полубога{30}, а из-под оранжевой шкуры — мраморная грудь и мускулистые, крепкие, точно корни дуба, руки.

И вечерний воздух содрогнулся от дружного крика — крика облегчения, признательности, гордости:

— Геркулес! Это Геркулес!

Viola Acherontia[36]

Этот странный садовник пожелал вырастить цветок смерти. Десять лет он трудился впустую, потому что заботился только о внешних формах, не принимая в расчет души растений. Все было испробовано — и прививки, и скрещивания. Часть времени ушла на выведение черной розы, но толку не было. Потом его заинтересовали страстоцветы и тюльпаны, но результат оказался жалок: два или три цветка устрашающего вида. И только Бернарден де Сен-Пьер{31} наставил его на путь истинный, наведя на мысль о сходстве цветка с беременной женщиной. Ведь известно, что и цветок, и беременная женщина способны страстным желанием пробудить к жизни увиденное ими в грезах.

Но принять этот дерзкий постулат означало предположить в растении достаточно развитое мыслящее начало, которое может воспринимать, уточнять и запоминать — одним словом, поддаваться воздействию так, как поддаются ему высокоорганизованные существа.

Он полагал, что вьющиеся растения наделены способностью мыслить, принимать решения и осуществлять их. Отсюда прихотливые и с виду случайные извивы и переплетения стеблей, ветвей и корней. Этими таинственными функциями заведует несложная нервная система. Каждое растение обладает мозговым центром и зачатком сердечной мышцы, соответственно расположенными в шейке корня и стебле. Семя, являющееся концом и началом всего, неоспоримо подтверждает это. Завязь ореха имеет форму сердца, а семядоли очертаниями сильно напоминают мозг. Оба семядольных листочка, исходящие из завязи, очень похожи на два бронхиальных ствола, чьи функции они берут на себя в процессе прорастания.

Но морфологическое сходство почти всегда предполагает более глубокую общность, и потому-то внушение влияет на форму организма больше, чем принято думать. Наиболее прозорливые представители естественной истории — такие как Мишле{32} и Фрис{33} — предвидели то, что ныне доказывается опытом. Пример тому — мир насекомых. Самое яркое оперение у птиц там, где всегда ясное небо (Гулд{34}). Белые коты с голубыми глазами чаще всего глухи (Дарвин). Имеются рыбы, в позвоночном веществе которых запечатлелись морские волны (Стриндберг{35}). Подсолнух поворачивается вослед светилу и доподлинно воспроизводит его вкупе с лучами и пятнами (Сен-Пьер).

Вот отправная точка. Бэкон{36} в своем «Novum Organum» отмечает, что коричное дерево и прочие благовонные растения, помещенные в смрадных местах, удерживают аромат, не давая ему распространяться и смешиваться со зловонными испарениями…

И вот как раз исследованием воздействия внушения на фиалки занимался тот необыкновенный садовник, с которым я собирался встретиться. Он находил эти цветы чрезвычайно нервными: это подтверждается, прибавлял он, тем, что истерички не знают меры в любви и ненависти к фиалкам. Ему хотелось добиться того, чтобы эти лишенные запаха цветы источали смертельную отраву, некий мгновенно и безболезненно действующий яд. Что это было, чистое сумасбродство или что-нибудь другое, осталось для меня загадкой.

Меня встретил заурядного вида старик, разговаривавший со мной очень вежливо, почти подобострастно. Ему передали, что меня интересует, и мы сразу же завели долгий разговор на тему, которая была близка нам обоим.

Он, как отец, любил свои цветы, он обожал их. Сведения и догадки, изложенные мной вначале, послужили вступлением к нашему диалогу. И так как старик распознал во мне знатока, он почувствовал себя в своей стихии.

Просто и ясно изложив свои теории, он предложил мне взглянуть на фиалки.

— Я попытался эволюционным путем, — рассказывал он мне, пока мы шли по саду, — вывести фиалки, которые бы испускали яд, и, хотя результат оказался не таким, какого я ожидал, это все равно настоящее чудо, так что я все еще рассчитываю получить испарения смерти. Но вот мы и пришли. Смотрите.

Они росли в конце сада на некоем подобии клумбы, окруженной странными растениями. Над обычными листьями возвышались черные венчики, и поначалу я принял эти растения за незабудки.

— Черные фиалки! — воскликнул я, разглядев их.

— Да, как видите. Чтобы полнее выразить идею смерти, пришлось начать с цвета. Ведь черный, если исключить причуды китайцев, — это общепринятый цвет траура, потому что это цвет ночи, печали, убывания жизненных сил и сна, который родствен смерти. К тому же, в соответствии с моим замыслом, цветы не имеют запаха, и это еще одно следствие моего метода. Черный цвет вообще не соотносится с запахом: на тысячу сто девяносто три вида белых цветов приходится сто семьдесят пять благовонных и двенадцать с неприятным запахом, меж тем как из восемнадцати видов черных цветов семнадцать не пахнут и один пахнет неприятно. Но самое интересное не это. Самое замечательное кроется в другой особенности, которая, к несчастью, нуждается в пространном пояснении…

— Это не страшно, — сказал я, — мое желание все понять едва ли не сильнее моего любопытства.

— Тогда слушайте, как это было! Прежде всего мне понадобилось создать для моих цветов среду, которая благоприятствовала бы вызреванию образа смерти, затем внушить им этот образ, потом подготовить их нервную систему к восприятию и закреплению образа и, наконец, — добиться выработки яда, сочетая разнообразные яды как в окружении, так и в растительном соке. Об остальном заботится наследственность.

Фиалки, на которые вы смотрите, я выращивал в этих условиях в течение десяти лет. Несколько скрещиваний, необходимых для того, чтобы предотвратить вырождение, на какое-то время задержали получение конечного результата. Я говорю — конечного результата, потому что получить черную фиалку без запаха — это уже результат.

И все же это не очень трудно, достаточно осуществить ряд реакций на основе углерода, чтобы получить одну из разновидностей анилина. Я опускаю ту часть исследований, которая касается толуидинов и ксилемы, ибо эти подробности заведут нас слишком далеко. И к тому же выдадут мой секрет. Тем не менее одно я могу вам подсказать: анилиновые красители имеют в основе соединение водорода с углеродом; затем химикам остается создать устойчивые соединения кислорода и азота, получить искусственную щелочь, каковой является анилин и его производные. Нечто подобное проделал я. Вы знаете, что хлорофилл очень чувствителен, и с этим связано много удивительных вещей. Выставляя плющ на солнце так, чтобы свет падал на него ромбами, я сумел изменить форму листа, и она обрела вид циссоиды{37}, и, кстати, нетрудно заметить, что стелющиеся травы в лесу имитируют узор пробивающегося сквозь листву солнечного света.