Джордж Байрон - Дон Жуан

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

О муза, ты… et cetera.[15] ЖуанаУснувшим на груди оставил я,В которой страсти сладостная ранаЕдва открылась Счастье бытияГайдэ вдыхала кротко; ни обмана,Ни яда злых предчувствий не тая,Она следила в нежном упоеньеНевинных дней спокойное теченье.

Увы, любовь, зачем таков закон,Что любящих пути всегда фатальны?Зачем алтарь блаженства окруженКонвоем кипарисов погребальных?Зачем цветок прекрасный обреченПленять сердца любовников печальныхИ погибать от любящей руки,Покорные роняя лепестки?

Лишь в первой страсти дорог нам любимый.Потом любовь уж любят самоё,Умея с простотой неоценимой,Как туфельку, примеривать ee!Один лишь раз любим неповторимый,Преобразивший наше бытие,Затем число любимых возрастает,И это милой леди не мешает.

Не знаю я, винить ли в том мужчинИль женщин, но уж так всегда выходит:Коль сделаться ханжой ей нет причинОна себе любовников находит.Конечно, первый у нее один,Но время и другим она отводит.Уж ежели с одним она грешнаОдним не ограничится она.

Я признаю с великим сожаленьем,Испорчен род людской — да, это так:Единым порожденные стремленьем,Не ладят меж собой любовь и брак!Сродни вину, без всякого сомненья,Печальный уксус, но какой чудакНапиток сей и трезвый и унылыйСпособен пить, болтая с музой милой!

Какой-то есть особенный законВнезапного рожденья антипатий:Сперва влюбленный страстью ослеплен,Но в кандалах супружеских объятийНеотвратимо прозревает онИ видит — все нелепо, все некстати!Любовник страстный — чуть не Аполлон,А страстный муж докучен и смешон!

Мужья стыдятся нежности наивной,Притом они, конечно, устают:Нельзя же восхищаться непрерывноТем, что нам ежедневно подают!Притом и катехизис заунывныйТолкует, что семейственный уютИ брачные утехи с нашей милойТерпеть обречены мы де могилы.

Любую страсть и душит и гнететСемейных отношений процедура:Любовник юный радостью цветет,А юный муж глядит уже понуро.Никто в стихах прекрасных не поетСупружеское счастье; будь ЛаураПовенчана с Петраркой — видит бог,Сонетов написать бы он не мог!

Комедии всегда венчает брак,Трагедии — внезапная кончина,Грядущую судьбу скрывает мрак,И этому имеется причинаНе смеет поэтический чудакПускаться в столь опасные пучины!Обряды описав, любой пиитО «Смерти» и о «Даме» уж молчит.

Лишь двух поэтов музы мне назвали:Про ад и рай, про брак и про семьюЛишь Дант и Мильтон много написали,Да плохо жизнь устроили свою:До времени тревоги и печалиИх счастье отравили, не таю!Но Беатриче, да и Ева тожеНа жен поэтов этих не похожи.

Ученые мне говорили строгие(Да только я не всем им доверял!),Что будто Алигьери теологиюПод видом Беатриче представлял.Поэт, конечно, волен мысли многиеПреобразить в абстрактный идеал,Изображая в образах мистическихВысокий круг наук математических.

С Гайдэ обвенчан не был Дон-ЖуанМоей вины, читатель, в этом нету,А если ты моралью обуянИ ею докучать намерен свету,То просто брось опасный мой романПро парочку безнравственную эту;Зачем же, портя сон себе и кровь,Читать про незаконную любовь?

Невинному восторгу их желаний,Их наслажденьям не было конца,Красавица, пьянея от свиданий,Не думала о строгости отца.(Впервые обретя предмет мечтаний,Неутомимы юные сердца!)Пирату — папе и во сне не снилось,Как сильно дочь его переменилась!

Все флаги он в морях подстерегалИ грабил. Но к нему не будем строги!Будь он министром, всякий бы сказал,Что просто утверждает он налоги!Он был скромней и скромно занималСвой пост; морей бескрайние дороги,Как честный сборщик, не жалея сил,Он вдоль и поперек исколесил.

Его в последнем рейсе задержалаБольшая буря и большой улов.Пришлось добычу выследить сначала,А после брать десятками голов.Но в бухте, где погода не мешала,Он сосчитал и выстроил рабов,Ошейники надел и цену меломИ чернокожим выставил и белым!

Десяток он на Матапане сбыл,Тунисскому агенту сдал десяток,Больного старикашку утопил(Закон любой торговли прост и краток!),С богатых для начала получилЗначительного выкупа задатокИ, заковав попарно остальных,На рынок в Триполи отправил их.

Он рассмотрел и неживой товар,Назначенный для ярмарки Леванта,И отобрал поднос и пять гитар,Духи, шелка, гребенки, шпильки, банты,Тарелки, чайник, туфель восемь парИ пару кастаньет из Аликанте,Как любящий отец, он был не прочьПорадовать единственную дочь.

Он выбрал также дога, и макаку,И кошку с целым выводком котят,Двух пестрых попугаев, и собаку,Которую три месяца назадКакой-то бритт, заехав на Итаку,Оставил у крестьянина; пиратВ одну большую клетку поместил их,Чтоб вал морской нечаянно не смыл их.

Закончив неотложные дела,Он к берегу направился, скучаяПо дочери, которая цвела,Дары гостеприимства расточаяИ прочие прекрасные делаБез ведома папаши совершая…Он обогнул уступы острых скалИ в бухте за горой на якорь стал.

На берег он сошел без промедленья:Таможня и унылый карантинС него не попросили объясненьяОсобых обстоятельств и причин.Матросы, по его распоряженью,К разгрузке приступили, как один,И сбросили проворными рукамиБалласт, оружье и тюки с шелками.

Старик взошел на холм и, глядя вдаль,Увидел дом родной в лучах заката,И возвращенья смутная печальПроникла в сердце хмурое пиратаВ подобный час нам прошлой жизни жаль:Предчувствие свиданья, страх утраты,И боль разлуки прежней, и любовьВсе чувства наши вспыхивают вновь!

Домой из дальних странствий возвращаясьТревожатся папаши и мужья;И, право, я ничуть не удивляюсьТакому состоянию, друзья!Красавицам я льстить не собираюсь,Ведь знаете отлично вы и я:Супруга в одиночестве — смелее,А дочь — глядишь, и влюбится в лакея.

Не все мужья, как славный Одиссей,В объятья Пенелопы попадают,Не все супруги ждут своих мужейИ холодно любовников встречают:Порой, застыв пред урною своей,Скиталец потрясенный замечает,Что друг — отец детей его жены,И свой же Аргус рвет ему штаны!

И холостяк имеет огорченьяЕго невеста, скукой истомясь,За богача выходит, к сожаленью!Обманутый поклонник, возвратясь,Сперва коварной выразит презренье,Потом угомонится, превратясьХоть в cavalier servente,[16] но с досадыВ стихах клеймит неверность без пощады.

Но даже вы, которые давноИмеете liaison[17] (названье этоНевинной дружбе исстари даноС замужней леди. От упреков светаГименом охраняется оно),Но даже вы послушайтесь совета!Надолго уезжать и вам не след,Поскольку верной дружбы в мире нет.

Но Ламбро, предприимчивый пират,Утонченный знаток морской охоты,Увидев дом, был, несомненно, рад,Хотя не отдавал себе отчетаВ движеньях сердца. Был он грубоват,Но проявлял нежнейшую заботуО дочери, хотя глагол «любить»Не смог бы как философ объяснить.

Он увидал густую зелень садаИ дом красивый, солнцем залитой,Родных дерев тенистую прохладу,Цветущую веселой суетой,Оружья блеск и яркие наряды,Как бабочки, сверкали пестротой;Он услыхал ручья веселый лепет,И дальний лай собак, и листьев трепет.

Но скоро озадачило егоНебудничное это оживленье:Из рощи доносилось до негоВеселое пиликанье и пенье.Еще не понимая ничего,Он слушал, подавляя удивленье,Гитары, барабан и — громче всехСтоль непривычный на Востоке смех.

Спустившись по тропинке до ограды,Пират раздвинул заросли кустовИ увидал цветистые нарядыВеселых, разгулявшихся рабовКак дервиши, кружились до упадуГуляки наподобие волчковВ пиррическом неукротимом танце,Которым увлекаются левантцы.

Как будто нить жемчужин дорогих,Гречанки в хороводе танцевали;Волнами кудри шелковые ихНа мраморные плечи ниспадали(Способные с десяток молодыхПоэтов обольстить); они порхалиПод пение подруги молодой,Ей как бы вторя в пляске хоровой.

Вокруг подносов гости остальныеСидели, ноги под себя поджав,Потягивая вина дорогиеИ кушая отличнейший пилав,Гранаты, апельсины наливные,Живой десерт приветливых дубрав,Изнеженной потворствовали лени,Свисая с веток прямо на колени.

Рога барана, белого как снег,Ребята разукрасили венками;Овечий патриарх — предмет утехПокорно наклоненными рогамиБодался как бы в шутку Детский смехЗвенел вокруг. Спокойными шагамиОн шел за детворой, как чинный друг,И, как ягненок, ел из детских рук!

Их нежных лиц веселое пыланье,Горячий чистый блеск их черных глаз,Их грации живой очарованьеНевольно поразило бы и вас!Невинные счастливые созданьяЗаставили б философа не разВздохнуть о том, что и они с годамиСостарятся, — увы! — как все мы с вами.

Какой — то карлик бойко толковалКружку седых курильщиков почтенныхО чудесах завороженных скал,О тайниках и кладах драгоценных,О том, каких волшебниц он встречалСупругов превращающих мгновенноВ рогатый скот (хотя такой рассказНе удивил бы никого из нас!)

Ну, словом, все земные развлеченья,Приятные для уха и для глаза,Вино и танцы, музыка и пенье,Веселые персидские рассказы,Все было там; но с чувством отвращеньяВзирал на них пират: он понял сразу,Что отощает в самый краткий срокОт этакого пира кошелек.

О боги! Как ничтожен человек!Какие беды смертных поджидают!Счастливейшим за весь железный векДенечек золотой перепадает!Все наслажденья переходят в грехИ, как сирены, в бездну увлекают,Пират пришел и пировавших пыл,Как одеялом пламя, потушил.

Старик не тратил слов и не терялся:Желая дочь приездом удивить,Тайком поближе к дому он подкрался,Дабы врасплох пирующих накрыть!Стоял он долго молча и старалсяВсе высмотреть, понять и оценитьИ удивлялся дочери желаниюСобрать такую шумную компанию.

Не ведал он, что слух прошел о том,Как будто он погиб, — и три неделиБыл в трауре его унылый дом.(Все люди лгут, и лгут без всякой целиВ особенности греки.) Но потомВсе лица оживились, посвежели,Гайдэ забыла слезы, расцвелаИ как хозяйка дело повела.

Отсюда — танцы, музыка, похмелье,И рис, и мясо, и обилье вин,Прислуги праздной пьяное безделье,Какого старый строгий господинНе допустил бы; буйное весельеИ женщин охватило и мужчин,Кипела жизнь, хотя Гайдэ сначалаВсе время только страсти посвящала.

Вам кажется, читатели, что онВспылил при виде праздничной оравы?Что был он справедливо возмущен?Вы, верно, ожидаете по праву,Что был и кнут и карцер применен,Что учинил он грозную расправуИ все penchants[18] пиратские своиПо-царски проявил в кругу семьи?

Но вы ошиблись: Ламбро отличалсяОт озорных любителей разбояКак джентльмен, пристойно он держалсяИ мог, как дипломат, владеть собою.Мне жаль, что он чрезмерно увлекалсяОпасностями, риском и борьбою:Вращаясь в высшем свете, был бы онВсеобщим уваженьем окружен.

Он подошел к пирующей компанииИ по плечу любезно потрепалБлижайшего — и выразил желаниеУзнать, куда он, собственно, попалИ в честь чего такое ликование?Но грек уже совсем не понималПростейших слов и, весело кивая,Смеялся, новый кубок наливая.

Мотнув отяжелевшей головой,Он протянул бокал с улыбкой пьянойИ молвил: «Я пустою болтовнейНе занимаюсь! Наливай стаканы!»Второй сказал, икая: «Пей и пой!Хозяин умер — я грустить не стану!Спроси-ка у хозяйки, милый мой,Кто новый наш хозяин молодой!»

Гуляки, по случайности, не знали,С кем говорили. Ламбро побледнел,Его глаза зловеще засверкали,Но он порывом гнева овладел;Он попросил, чтоб гости рассказали,Откуда сей наследник залетел,Каких он лет и званья — этот самыйСмельчак — и сделал ли Гайдэ он дамой.

«Не знаю я, — рассказчик отвечал,Откуда он — да мне какое дело?Таким вином никто не угощал,И жирен этот гусь — ручаюсь смело!Ты лучше бы соседа поспрошал:Он сплетничает бойко и умелоИ, болтовню с приятелем любя,Послушает охотно сам себя!»

Мой Дамбро проявил (судите сами)И сдержанность, и редкое терпенье:С французскими он мог бы образцамиВоспитанности выдержать сравненье.Скорбя душою и скрипя зубами,Выслушивал он глупое глумленьеОбжор и пьяниц, за его столомЕго же перепившихся вином.

А если человек повелеваетПокорными и судьбы их вершит,Заковывает в цепи, убиваетИ даже взором подданных страшит,То сдержанность его нас удивляет,Коль самого себя он усмирит;Но, усмирив, он гвельфу уподобитсяИ права править смертными сподобится!

И наш пират имел горячий нрав,Но, будучи в серьезном настроенье,Умел, как притаившийся удав,Готовить на добычу нападенье.Не делал он, терпенье потеряв,Ни одного поспешного движенья;Но если раз удар он наносил,Второй удар уже не нужен был!

Расспросы прекратив, томимый думой,Тропинкой потайной прошел он в дом:Среди веселья общего и шумаСовсем никто не вспоминал о нем.Была ль еще в душе его угрюмойЛюбовь к Гайдэ — не нам судить о том,Но мертвецу, вернувшемуся к жизни,Не по себе на столь веселой тризне.

Когда бы воскресали мертвецы(Что, бог даст, никогда не приключится),Когда бы все супруги и отцыМогли к своим пенатам возвратиться,Вы все — неуловимые лжецы,Умеющие в траур облачитьсяИ плакать над могилами — увы!От воскресений плакали бы вы.

Вошел он в дом, уже ему чужой.Невыносимо скорбное мгновенье!Переживать больнее час такойДля каждого, чем смерти приближенье.Очаг могилой сделался глухой,Погасло все — желанья, впечатленья,Надежды, чувства, страсти дней былых,И грустно видеть серый пепел их.

Он в дом вошел бездомный и унылый(Без любящего сердца дома нет!),И вспомнил он, как на краю могилы,Все радостные дни минувших лет:Здесь солнце счастья некогда светило,Здесь милый взор и радостный приветНевинной нежной дочери когда — тоЛаскали чувства старого пирата…

Характером он был немного дик,Но вежлив и приятен в обращенье,Весьма умерен в прихотях своих;В одежде, в пище, даже в поведенье,Умел он быть отважным в нужный мигИ выносить суровые лишенья,И, чтоб рабом в стране рабов не стать,Решил он сам других порабощать.

Любовь к наживе и привычка к власти,Суровые опасности войны,Морские бури, грозные напасти,С которыми они сопряжены,В нем развили наклонности и страстиТакие, что обидчикам страшны.Он был хорошим другом, но, понятно,Знакомство с ним могло быть неприятно!

Эллады гордый дух таился в нем:С героями Колхиды несравненнойОн мог бы плыть за золотым руном,Бесстрашный, беззаботный, дерзновенный.Он был строптив и выносил с трудомПозор отчизны попранной, презреннойИ скорбной. Человечеству в укорОн вымещал на всех ее позор.

Но ионийской тонкостью взыскательнойЕго прекрасный климат наделилОн как — то поневоле, бессознательноКартины, танцы, музыку любил,Он комнаты украсил очень тщательноИ тайную отраду находилВ прозрачности ручья, в цветах и травахИ в прелестях природы величавых.

Но лучшие наклонности егоВ любви к прекрасной дочери, сказались;Они в душе пирата моегоС ужасными делами сочеталисьБез этих чувств, пожалуй, ничегоВ нем не было гуманного: осталисьОдни лишь злые страсти — в гневе онБыл, как Циклоп, безумьем ослеплен.

Всегда страшна для пастуха и стадаТигрица, потерявшая тигрят;Ужасны моря пенные громады,Когда они бушуют и гремят,Но этот гнев о мощные преградыСкорее разобьет свой шумный ад,Чем гнев отца — немой, глубокий, черный,Из всех страстей особенно упорный.

Мы знаем: легкомыслие детейУдел всеобщий, но удел печальный,Детей, в которых утро наших днейНа склоне лет мечтой сентиментальнойМы любим воскрешать, когда грустнейНас греет солнце ласкою прощальной,А дети беззаботно каждый разВ кругу болезней оставляют нас!

Но мне по сердцу мирная картина:Семья, здоровьем пышущая мать(Когда дочурку кормишь или сына,При этом нежелательно тощать),Люблю я у горящего каминаРумяных ангелочков наблюдатьИ дочерей вокруг приятной леди,Как около червонца — кучку меди!

Старик вошел в калитку, постоял,Не узнанный никем, у двери зала;Под равномерный шорох опахалЧета счастливцев юных пировала,И серебро, и жемчуг, и коралл,И бирюза посуду украшала,А на столы причудливой резьбыЗлатые чаши ставили рабы.

Обед необычайный и обильныйИз сотни блюд различных состоял(Пред ними б даже самый щепетильныйИ тонкий сибарит не устоял!).Там — суп шафранный, там и хлеб ванильный,И сладостный шербет благоухал,Там были поросята, и ягнята,И виноград, и сочные гранаты!

В хрустальных вазах розовели тамПлоды и очень пряные печенья,Там кофе подавали всем гостямВ китайских тонких чашках (украшеньяИз тонкой филиграни по краямСпасали от ожогов), к сожаленьюОтнюдь не по рецепту англичан,Был в этом кофе мускус и шафран.

Цветные ткани стены украшали;По бархату расшитые шелками,Цветы на них гирляндами лежали,И золото широкими лучамиБлистало по бордюру, где сиялиЛазурно — бирюзовыми словамиОтрывки гладью вышитых стиховПерсидских моралистов и певцов.

Повсюду, по обычаю Востока,Такие изреченья по стенамО «суете сует» и «воле рока»В веселый час напоминают нам,Как Валтасару — грозный глас пророка,Как черепа — Мемфису: мудрецамВнимают все, но голос наслажденьяВсегда сильней разумного сужденья!

Раскаяньем охваченный порок,Поэт унылый, спившийся с досады,Ударом пораженный старичок,Просящий у всевышнего пощады,Красавица в чахотке — вот урокПревратности судьбы, но думать надо,Что глупое обжорство не вреднейВина, любви и буйных кутежей.

На шелковом узорчатом диванеПокоились Гайдэ и Дон-Жуан.Как величавый трон, на первом планеДве трети помещенья сей диванРоскошно занимал; цветные тканиПылали, как пунцовый океан,И солнца диск лучами золотымиСиял, шелками вышитый, над ними.

Ковров персидских пестрые цветыИ яркие индийские циновки,Фарфор и мрамор редкой красотыУсугубляли роскошь обстановки;Газели, кошки, карлики, шутыПускали в ход лукавые уловки,Чтоб одобренье сильных заслужитьИ лакомый кусочек получить!

Там зеркала огромные сиялиИ столики с узором дорогимИз кости, перламутра и эмали,Бордюром окаймленные витым;Они узором редкостным блисталиИз черепахи с золотом литым,И украшали их весьма картинноШербет во льду и редкостные вина.

Но я займусь моей Гайдэ: онаНосила две джеллики — голубуюИ желтую; вздымалась, как волна,Сорочка, грудь скрывая молодую:Как в облаках прекрасная луна,Она фату накинула цветную,И украшал жемчужин крупных рядПунцово-золотой ее наряд.

На мраморных руках ее блисталиШирокие браслеты без замка,Столь гибкие, что руки облегалиСвободно и упруго, как шелка,Расстаться с ними как бы не желали,Сжимая их любовно и слегка;Металл чистейший на нежнейшей кожеКазался и прекрасней и дороже.

Как подобает дочери владык,Гайдэ на ноги тоже надевалаБраслеты; на кудрях ее густыхБлистали звезды; складки покрывалаЗастежка из жемчужин дорогихНа поясе под грудью закрепляла;Атлас ее шальвар, пурпурно-ал,Прелестнейшую ножку обвивал.

Ее волос каштановые волныПриродный и прелестнейший нарядСпускались до земли, как позлащенныйЛучом зари альпийский водопад;Но локон, сеткой шелковой стесненный,Порою трепетал, свободе рад,Когда ее лицо, как опахало,Дыханье ветра вешнего ласкало.

Она несла с собою жизнь и свет,Прекрасна, как невинная ПсихеяНебесной чистотой счастливых летОна цвела, как юная лилея;Казалось, даже воздух был согретСияньем чудных глаз ее. Пред неюВосторженно колена преклонитьКощунством не сочтется, может быть!

Напрасно, по обычаю Востока,Она свои ресницы начернила:Горячий блеск пленительного окаИх бахрома густая не затмила.Клянусь я небом и звездой пророка,Напрасно хна восточная покрылаЕй розовые ногти: и без хныОни прекрасны были и нежны!

Известно: белизну и нежность кожиВосточная подчеркивает хна,Но для Гайдэ, я отмечаю все же,Она была, бесспорно, не нужна:На гордый блеск снегов была похожаЕе груди и шеи белизна.Шекспир сказал: «Раскрашивать лилеюИ золотить червонец я не смею!»

Жуана белый плащ прозрачен был,И самоцветы сквозь него мерцали,Как Млечный Путь из маленьких светил,И золотой узор на черной шалиГорел огнем; чалму его скрепилОгромный изумруд — и трепеталиАлмазы полумесяца над нимСияньем беспокойным и живым.

Их развлекали плясками девицы,И евнухи, и карлы, и поэтПоследний мог успехами гордитьсяИ думать, что гремит на целый свет.Вельможе не приходится скупиться,Коль хочет быть как следует воспет:Поэтам и за лесть и за сатирыОтлично платят все владыки мира!

Он, вопреки привычке прежних дней,Бранил былое, восхищаясь новым,За сытный пудинг со стола царейСтал антиякобинцем образцовым.Он поступился гордостью своей,Свободной волей и свободным словом,И пел султана, раз велел султан,Правдив, как Саути, и, как Крэшоу, рьян!

Он изменялся, видя измененья,Охотно, как магнитная игла:Но чересчур вертлявой, без сомненья,Его звезда полярная была!За деньги, а порой за угощеньеОн прославлял «великие дела»И лгал с такой готовностью я жаром,Что лавры заслужил себе не даром.

Он был талантлив, если ренегатСпособен быть талантливым: к несчастью,Все «vates irritabiles»[19] хотятПризнанья и похвал из жажды власти!Но где же мы, читатель?! Виноват!Простите, бросил я в разгаре страстиИ третьей песни наших молодыхВ роскошном островном жилище их.

Поэт, весьма умелый и занятный,Любимец многочисленных гостей,Их забавлял игрой весьма приятнойИ мелодичной песнею своей:Порой они считали непонятнойПричудливую вязь его речей,Но шумно выражали одобренье,Ведь таково общественное мненье!

Набравшись вольнодумнейших идейВ своих блужданьях по различным странам,Он был среди порядочных людейПришельцем досточтимым и желанным.Он мог, как в ранней юности своей,Прикрывшись поэтическим туманом,Почти без риска правду говоритьИ ухитряться все же высшим льстить.

Он знал арабов, франков и татар,Он видел разных наций недостатки,Он знал народы, как купцы — товар:Изъяны их, и нравы, и повадки.Он был хитер, хотя еще не стар,И понял, что на лесть все люди падки,И принцип основной уменья житьЧто «в Риме надо римлянином быть».

Умела петь по вкусу разных странЕго весьма покладистая муза:«God save the king!»[20] — он пел для англичанИ «Са ira!»[21] — для пылкого француза.Он знал и высшей лирики дурманИ не чуждался хладного союзаС разумностью; бывал, как Пиндар, онТалантлив, изворотлив и умен.

Треченто воспевал бы он в Италии,Для бриттов написал бы песен том,В Германии (прославила де Сталь ее!)При Гете б состоял учеником;Он сочинил бы в знойной ПортугалииБаллады о герое молодом,В Париже — песни по последней моде,А для Эллады — нечто в этом роде:«О, светлый край златой весны,Где Феб родился, где цвелиИскусства мира и войны,Где песни Сафо небо жгли!Блестит над Аттикой весна,Но тьмою жизнь омрачена.Теосских и хиосских музПевцы — любовник и геройБессмертных радостей союзБессмертной славили игрой,Но на прекрасных островахЗабыт ваш глас, молчит ваш прах!Холмы глядят на Марафон,А Марафон — в туман морской,И снится мне прекрасный сонСвобода Греции роднойМогила персов! Здесь врагуЯ покориться не могу!На гребни саламинских скалВладыка сумрачно глядел,И корабли свои считал,И войску строиться велел;Но солнце село, день угас,И славы Ксеркса пробил час!Но вот и ты, моя страна,Безгласно смотришь на закат;Героев песня не слышна,Сердца геройские молчат!Коснусь ли робкою рукойБессмертной лиры золотой?Но на останках славных делЯ услыхал священный зов,Я песню вольности запелВ толпе закованных рабов;Стыдись за греков, и красней,И плачь о Греции своей!Но стыдно слезы проливать,Где предки проливали кровь!Земля! Верни, верни опятьВеликой Спарты храбрецов!С одною сотой прежних силВернем мы славу Фермопил!Но ты молчишь — и все молчат!О нет! Усопших голоса,Как буря дальняя, звучатИ будят горы и леса:„Вперед! Вперед! Не бойся тьмы!Молчат живые, а не мы!“Вотще взывает к ним война;Забыта честь и смелый бой,Лишь кровь самосского винаСтруится в кубок золотой,И вакханалий дерзкий ревГлушит призывы мертвецов.Пиррийский танец есть у вас,Но Пирровой фаланги нет,Пустой обычай тешит глаз,Но умер прадедов завет.Ужели Кадма письменамДостаться суждено рабам?Пускай зальет печали пылВина самосского фиал:Анакреон его любил,Когда тирана воспевал.Но сей тиран был ПоликратИ эллинам по крови брат.Таким тираном ХерсонесГордится; славный Мильтиад,Могуч и смел, как Геркулес,Свободы доблестный солдат:Он тоже цепи надевал,Но их народ не разрывал!Над морем, у сулийских скал,На диком паргском берегу,Дорийцев гордых я встречал,Не покорившихся врагу:В их жилах Гераклидов кровьНаучит их делам отцов!Не верьте франкам — шпагу ихЛегко продать, легко купить;Лишь меч родной в руках родныхОтчизну может защитить!Не верьте франкам: их обманОпасней силы мусульман!Налейте ж кубок мне полней,Я вижу пляску наших дев,Я вижу черный блеск очейНо в сердце слезы, боль и гнев:Ведь каждой предстоит судьбаБыть скорбной матерью раба!Я с высоты сунийских скалСмотрю один в морскую даль:Я только морю завещалМою великую печаль!Я бросил кубок! Я один,Страна рабов, — тебе не сын!»

Так пел — вернее, так бы должен петь!Наш современный эллин, внук Орфея.(С Орфеем состязаться надо сметь!Мы все великих праотцев слабее.)Поэта чувства могут разогретьСердца людей. Но, право, я робею:Все эти чувства — так устроен свет,Как руки маляра, меняют цвет!

Слова весьма вещественны: чернила,Бессмертия чудесная роса!Она мильоны мыслей сохранилаИ мудрецов почивших голосаС мильонами живых соединила.Как странно поступают небесаС людьми: клочок бумаги малоценнойПереживет поэта непременно!

Исчезнет прах, забудется могила,Умрет семья, и даже весь народВ преданьях хронологии унылойПоследнее пристанище найдет;Но вдруг из-под земли ученый хилыйОстатки манускрипта извлечетИ строчки возродят померкший разум,Века забвенья побеждая разом!

«Что слава?» — усмехается софист.Ничто и Нечто, облако, дыханье!Известно, что историк — казуистЕе распределяет по желанью.Приам воспет Гомером, Хойлем — вист,Прославленного Мальборо деяньяЗабыли бы мы все, когда б о немНаписан не был Кокса то петый том.

Джон Мильтон — князь поэзии у нас:Учен, умерен, строг — чего вам боле?Тяжеловат бывает он подчас,Но что за дар! И что за сила воли!А Джонсон сообщает, что не разСего любимца муз стегали в школе,Что был он скучный муж, хозяин злойИ брошен был хорошенькой женой!

Имели Тит и Цезарь недостатки.О приключеньях Бернса знает мир.Лорд Бэкон брал, как полагают, взятки,Стрелял чужих оленей сам Шекспир,И Кромвеля поступки были гадки,Любой великой нации кумирИмеет нежелательные свойства,Вредящие традициям геройства!

Не каждый же, как Саути, моралист,Болтавший о своей «Пантисократии»,Или как Вордсворт, что, душою чист,Стих приправлял мечтой о демократия!Когда — то Колридж был весьма речист.Но продал он теперь газетной братияСвой гордый пыл и выбросил, увы,Модисток Бата вон из головы.

Их имена теперь являют намБотани-бэй моральной географии;Из ренегатства с ложью пополамСлагаются такие биографии.Том новый Вордсворта — снотворный хламКакого не бывало в типографии,«Прогулкой» называется и мне,Ей-богу, омерзителен втройне!

Он сам нарочно мысль загромождает(Авось его читатель не поймет!),А Вордсворта друзья напоминаютПоклонников пророчицы Сауткотт:Их речи никого не поражаютИх все — таки народ не признает.Плод их таланта, как видали все вы,Не чудо, а водянка старой девы!

Но я грешу обильем отступлений,А мне пора приняться за рассказ;Такому водопаду рассужденийЧитатель возмущался уж не раз.Теряя нить забавных приключений,Я прихожу в парламентский экстаз,Мне в сторону увлечься очень просто,Хоть я не так велик, как Ариосто!

Longueurs[22] — у нас такого слове нет,Но, что ценней, есть самое явленье;Боб Саута, наш эпический поэт,Украсил им бессмертные творенья.Таких longueurs еще не видел свет!Я мог бы доказать без затрудненья,Что эпопеи гордые своиПостроил он на принципах ennui.[23]

«Гомер порою спит», — сказал Гораций.Порою Вордсворт бдит, сказал бы я.Его «Возница», сын унылых граций,Блуждает над озерами, друзья,В тоске неудержимых ламентаций:Ему нужна какая-то «ладья»!И, слюни, словно волны, распуская,Он плавает, отнюдь не утопая.

Пегасу трудно «Воз» такой тащить,Ему и не взлететь до Аполлона;Поэту б у Медеи попроситьХоть одного крылатого дракона!Но ни за что не хочет походитьНа классиков глупец самовлюбленный:Он бредит о луне, и посемуВоздушный шар годился бы ему.

«Возы», «Возницы», «Фуры»! Что за вздор!О, Поп и Драйден! До чего дошли мы!Увы, зачем всплывает этот сорИз глубины реки невозмутимой?Ужели глупых Кэдов приговорНад вами прозвучал неумолимо?Смеется туповатый Питер БеллНад тем, кем сотворен Ахитофел!

Но кончен пир, потушены огни,Танцующие девы удалились,Замолк поэт, и в розовой тениНа бледном небе звезды засветились,И юные любовники одниВ глубокое молчанье погрузились.Ave Maria? Дивно просветленТвой тихий час! Тебя достоин он!

Ave Maria! Благодатный миг!Благословенный край, где я когда-тоВеличье совершенное постигПрекрасного весеннего заката?Вечерний звон был благостен и тих,Земля молчала, таинством объята,Затихло море, воздух задремал,Но каждый лист молитвой трепетал.

Ave Maria! — это час любви!Ave Maria! — это час моленья!Благословенье неба призовиИ сына твоего благоволеньеДля смертных испроси! Глаза твоиОпущены и голубя явленьеПредчувствуют — и светлый образ твойМне душу озаряет, как живой.

Придирчивая пресса разгласила,Что набожности мне недостает,Но я постиг таинственные силы,Моя дорога на небо ведет.Мне служат алтарями все светила,Земля, и океан, и небосводВезде начало жизни обитает,Которое творит и растворяет.

О, сумерки на тихом берегу,В лесу сосновом около Равенны,Где угрожала гневному врагуТвердыня силы цезарей надменной!Я в памяти доселе берегуПреданья Адриатики священной:Сей древний бор — свидетель славных летБоккаччо был и Драйденом воспет!

Пронзительно цикады стрекотали,Лесной туман вставал со всех сторон,Скакали кони, травы трепетали,И раздавался колокола звон,И призраки в тумане возникали,И снился мне Онести странный сон:Красавиц ужас, гончие собакиИ тени грозных всадников во мраке!

О Геспер! Всем отраду ты несешьГолодным ужин и приют усталым,Ты птенчикам пристанище даешь,Ты открываешь двери запоздалым,Ты всех под кровлю мирную зовешь,Ты учишь всех довольствоваться малым,Всех сыновей земли под кров роднойПриводишь ты в безмолвный час ночной.

О сладкий час раздумий и желаний!В сердцах скитальцев пробуждаешь тыЗаветную печаль воспоминаний,И образы любимых, и мечты;Когда спокойно тающий в туманеВечерний звон плывет и темнотыЧто эта грусть неведомая значит?Ничто не умерло, но что-то плачет!

Когда погиб поверженный Нерон,Рычал, ликуя, Рим освобожденный:«Убит! Убит убийца! Рим спасен!Воскрешены священные законы!»Но кто — то, робким сердцем умилен,На гроб его с печалью затаеннойПринес цветы и этим подтвердил,Что и Нерона кто-нибудь любил.

Нерон… но это снова отступленье:Нерон и всякий родственный емуНелепый шут венчанный — отношеньяК герою не имеют моему!Я собственное порчу сочиненьеИ осрамлюсь по случаю сему!(Мы в Кембридже смеялись над бедняжкамиИ звали отстающих «деревяшками».)

Но докучать я не желаю вамЭпичностью моей — для облегченьяЯ перережу песню пополам,Чтоб не вводить людей во искушенье!Я знаю, только тонким знатокамЗаметно будет это улучшенье:Мне Аристотель дал такой совет.(Читай его «Поэтика», поэт!)

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ