Иосиф Бродский - Стихи (2)
Венецианские строфы (2)
Геннадию Шмакову
IСмятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.От пощечины булочника матовая щекаприобретает румянец, и вспыхивает стеклярусв лавке ростовщика.Мусорщики плывут. Как прутьями по оградешкольники на бегу, утренние лучиперебирают колонны, аркады, прядиводорослей, кирпичи.
IIДолго светает. Голый, холодный мраморбедер новой Сусанны сопровождаем припогружении под воду стрекотом кинокамерновых старцев. Два-тригрузных голубя, снявшихся с капители,на лету превращаются в чаек: таков налогна полет над водой, либо – поклеп постели,сонный, на потолок.
IIIСырость вползает в спальню, сводя лопаткиспящей красавицы, что ко всему глуха.Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,и ангелы – от греха.Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.Пена бледного шелка захлетывает, легка,стулья и зеркало – местный стеклянный выходвещи из тупика.
IVСвет разжимает ваш глаз, как раковину; ушнуюраковину заполняет дребезг колоколов.То бредут к водопою глотнуть речнуюрябь стада куполов.Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,крепкий кофе, скомканное тряпье.И макает в горло дракона златой Егорий,как в чернила, копье.
VДень. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,оставляя весь мир – всю синеву! – в тылу,припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,и сдается стеклу.Кучерявая свора тщится настигнуть ворав разгоревшейся шапке, норд-ост суля.Город выглядит как толчея фарфораи битого хрусталя.
VIШлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,как непарная обувь с ноги Творца,ревностно топчут шпили, пилястры, арки,выраженье лица.Все помножено на два, кроме судьбы и кромесамоей Н2О. Но, как всякое в мире «за»,в меньшинстве оставляет ее и кровлипраздная бирюза.
VIIТак выходят из вод, ошеломляя гладьюкожи бугристой берег, с цветком в руке,забывая про платье, предоставляя платьювсплескивать вдалеке.Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнутводорослями, отличаясь от вообще людей,голубей отрывая от сумасшедших шахматна торцах площадей.
VIIIЯ пишу эти строки, сидя на белом стулепод открытым небом, зимой, в одномпиджаке, поддав, раздвигая скулыфразами на родном.Стынет кофе. Плещет лагуна, сотнеймелких бликов тусклый зрачок казняза стремленье запомнить пейзаж, способныйобойтись без меня.
1982Резиденция
Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.Пара чугунных львов с комплексом задних лап.Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,скалит зубы, в которых, короткопалаи близорука, ковыряет средь бела днявнучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,даже в кухне, лоснится, дразня посуду,образ, в масле, мыслителя, чья роднядоживает в Европе. И отсюда – тома Золя,Бальзака, канделябры, балясины, капителии вообще колоннада, в чьем стройном телеразмещены установки класса «земля-земля».
Но уютней всего в восточном – его – крыле.В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,и сверчок верещит, не говоря уже о скворешняхс их сверхчувствительными реле.Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,остаться в одной сиреневой телогрейке.Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,с которой был в молодости знаком,но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,как восьмизначные цифры, составленные в колонку,да предсмертные вопли сознавшегося во всемсына, записанные на пленку.
1983Ария
IЧто-нибудь из другойоперы, типа Верди.Мало ли под рукой?Вообще – в круговерти.Безразлично о ком.Трудным для подражаньяптичкиным языком.Лишь бы без содержанья.
IIСкоро мене полста.Вон гоношится бобрикстриженого куста.Вон изменяет облик,как очертанья льдин,марля небесных клиник.Что это, я – один?Или зашел в малинник?
IIIРозовый истуканздесь я себе поставил.В двух шагах – океан,место воды без правил.Вряд ли там кто-нибудь,кроме солнца, садится,как успела шепнутьаэроплану птица.
IVЧто-нибудь про спиральв башне. И про арабаи про его сераль.Это редкая бабаесли не согрешит.Мысль не должна быть четкой.Если в горле першит,можно рискнуть чечеткой.
VДень пролетел. Пчелашепчет по-польски «збродня».Лучше кричать вчера,чем сегодня. Сегодняоттого мы кричим,что, дав простор подошвам,Рок, не щадя причин,топчется в нашем прошлом.
VIАх, потерявши нить,«моль» говорит холстинка.Взгляда не уронитьниже, чем след ботинка.У пейзажа – чертывывернутого кармана.Пение сиротырадует меломана.
<1987>Римские элегии
Бенедетте Кравиери
IПленное красное дерево частной квартиры в Риме.Под потолком – пыльный хрустальный остров.Жалюзи в час заката подобны рыбе,перепутавшей чешую и остов.Ставя босую ногу на красный мрамор,тело делает шаг в будущее – одеться.Крикни сейчас «замри» – я бы тотчас замер,как этот город сделал от счастья в детстве.Мир состоит из наготы и складок.В этих последних больше любви, чем в лицах.Как и тенор в опере тем и сладок,что исчезает навек в кулисах.На ночь глядя, синий зрачок полощетсвой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.И луна в головах, точно пустая площадь:без фонтана. Но из того же камня.
IIМесяц замерших маятников (в августе расторопнатолько муха в гортани высохшего графина).Цифры на циферблатах скрещиваются, подобнопрожекторам ПВО в поисках серафима.Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,потного двойника в зеркале над комодом,пчел, позабывших расположенье ульеви улетевших к морю покрыться медом.Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблоймышцей, играй куделью седых подпалин.Для бездомного торса и праздных граблейничего нет ближе, чем вид развалин.Да и они в ломаном "р" евреяузнают себя тоже; только слюнным раствороми скрепляешь осколки, покамест Времяварварским взглядом обводит форум.
IIIЧерепица холмов, раскаленная летним полднем.Облака вроде ангелов – в силу летучей тени.Так счастливый булыжник грешит с голубым исподнимдлинноногой подруги. Я, певец дребедени,лишних мыслей, ломаных линий, прячусьв недрах вечного города от светила,навязавшего цезарям их незрячесть(этих лучей за глаза б хватилона вторую вселенную). Желтая площадь; одурьполдня. Владелец «веспы» мучает передачу.Я, хватаясь рукою за грудь, поодальсчитаю с прожитой жизни сдачу.И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,лавр шелестит на выжженной балюстраде.И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницахоблака проплывают как память о бывшем стаде.
IVДве молодых брюнетки в библиотеке мужатой из них, что прекрасней. Два молодых оваласталкиваются над книгой в сумерках, точно Музаобъясняет Судьбе то, что надиктовала.Шорох старой бумаги, красного крепдешина,воздух пропитан лавандой и цикламеном.Перемена прически; и локоть – на миг – вершина,привыкшая к ветреным переменам.О, коричневый глаз впитывает без усилиймебель того же цвета, штору, плоды граната.Он и зорче, он и нежней, чем синий.Но синему – ничего не надо!Синий всегда готов отличить владельцаот товаров, брошенных вперемежку(т. е. время – от жизни), дабы в него вглядеться.Так орел стремится вглядеться в решку.
VЗвуки рояля в часы обеденного перерыва.Тишина уснувшего переулкаобрастает бемолью, как чешуею рыба,и коричневая штукатуркадышит, хлопая жаброй, прелымвоздухом августа, и в горячейполости горла холодным перломперекатывается Гораций.Я не воздвиг уходящей к тучамкаменной вещи для их острастки.О своем – и о любом – грядущемя узнал у буквы, у черной краски.Так задремывают в обнимкус «лейкой», чтоб, преломляя в линзесны, себя опознать по снимку,очнувшись в более длинной жизни.
VIОбними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:в пальцах – не больше, чем на стекле, на тюле.Но и птичка из туч вниз не вернется синей,да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,выси и проч. брезгают гладью кожи.Тело обратно пространству, как ни крути педали.И несчастны мы, видимо, оттого же.Привались лучше к кортику, скинь бахилы,сквозь рубашку стена холодит предплечье;и смотри, как солнце садится в сады и виллы,как вода, наставница красноречья,льется из ржавых скважин, не повторяяничего, кроме нимфы, дующей в окарину,кроме того, что она – сыраяи превращает лицо в руину.
VIIВ этих узких улицах, где громоздкадаже мысль о себе, в этом клубке извилинпрекратившего думать о мире мозга,где то взвинчен, то обессилен,переставляешь на площадях ботинкиот фонтана к фонтану, от церкви к церкви– так иголка шаркает по пластинке,забывая остановиться в центре, -можно смириться с невзрачной дробьюостающейся жизни, с влеченьем прошлойжизни к законченности, к подобьюцелого. Звук, из земли подошвойизвлекаемый – ария их союза,серенада, которую время ононапевает грядущему. Это и есть Карузодля собаки, сбежавшей от граммофона.
VIIIБейся, свечной язычок, над пустой страницей,трепещи, пригинаем выдохом углекислым,следуй – не приближаясь! – за вереницейлитер, стоящих в очередях за смыслом.Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише– большую площадь, чем покрывает почерк!Да и копоть твоя воспаряет вышепомыслов автора этих строчек.Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;вечным пером, в память твоих субтильныхзапятых, на исходе тысячелетья в Римея вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,а не точку – и комната выглядит как в начале.(Сочиняя, перо мало что сочинило).О, сколько света дают ночамисливающиеся с темнотой чернила!
IXСкорлупа куполов, позвоночники колоколен.Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.Ястреб над головой, как квадратный кореньиз бездонного, как до молитвы, неба.Свет пожинает больше, чем он посеял:тело способно скрыться, но тень не спрячешь.В этих широтах все окна глядят на Север,где пьешь тем больше, чем меньше значишь.Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,мелкая оспа кварца в гранитной вазе,не способная взгляда остановить равнина,десять бегущих пальцев милого Ашкенази.Больше туда не выдвигать кордона.Только буквы в когорты строит перо на Юге.И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.
XЧастная жизнь. Рваные мысли, страхи.Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.С помощью мятой куртки и голубой рубахичто-то еще отражается в зеркале гардероба.Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.Воздух обложен комнатой, как оброком.Сойки, вспорхнув, покидают купыпиний – от брошенного ненарокомвзгляда в окно. Рим, человек, бумага;хвост дописанной буквы – точно мелькнула крыса.Так уменьшаются вещи в их перспективе, благотут она безупречна. Так на льду Танаисапропадая из виду, дрожа всем телом,высохшим лавром прикрывши темя,бредут в лежащее за пределомвсякой великой державы время.
XIЛесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.Обожженная небом, мягкая в пальцах глина -плоть, принявшая вечность как анонимность торса.Вы – источник бессмертья: знавшие вас нагимисами стали катуллом, статуями, трояном,августом и другими. Временные богини!Вам приятнее верить, нежели постоянным.Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!Белый на белом, как мечта Казимира,летним вечером я, самый смертный прохожий,среди развалин, торчаших как ребра мира,нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;небо бледней щеки с золотистой мушкой.И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,накормившей Рема и Ромула и уснувшей.
XIIНаклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: яблагодарен за все; за куриный хрящики за стрекот ножниц, уже кроящихмне пустоту, раз она – Твоя.Ничего, что черна. Ничего, что в нейни руки, ни лица, ни его овала.Чем незримей вещь, тем оно верней,что она когда-то существовалана земле, и тем больше она – везде.Ты был первым, с кем это случилось, правда?Только то и держится на гвозде,что не делится без остатка на два.Я был в Риме. Был залит светом. Так,как только может мечтать обломок!На сетчатке моей – золотой пятак.Хватит на всю длину потемок.
1981Эклога 4-я (зимняя)