Велимир Хлебников - Том 1. Стихотворения 1904-1916

1909

Погонщик скота, сожранный им*

В ласкающем воздуха леготе,О волосы, по плечу бегайте.Погонщик скота Твердислав,Губами, стоит, моложав.Дороги железной пред ним полотно,Где дальнего поезда катит пятно.Или выстукивай лучше колеса,Чтоб поезд быстрее и яростней несся,Или к урочному часу спешиИ поезду прапором красным маши.Там, за страною зеленой посева,Слышишь у иволги разум напева:Юноша, юноша, идем, и тыМне повинуйся и в рощу беги,Собирай для продажи цветы.Чугунные уж зашатались круги.Нет, подъехал тяжко поезд –Из железа темный зверь, –И, совсем не беспокоясь,Потянул погонщик дверь.Сорок боровов взвизгнуло,Взором бело-красных глаз,И священного разгулаТень в их лицах пронеслась.Сорок боровов взвизгнуло,Возглашая: смерть надежде!Точно ветер, дуя в дуло,Точно ветер, тихий прежде.Колеса несутся, колеса стучат:Скорее, скорее, скорей!Сорок боровов молчат,Древним разумом зверей урчат!И к задумчивому воюПримешался голос страсти:Тело пастыря живоеБудет порвано на части.

<1909–1910>

«Были вещи слишком сини…»*

Были вещи слишком сини,Были волны – хладный гроб.Мы под хохот небесиниПили чашу смутных мроб.Я в волне увидел брата,Он с волною спорил хлябей,И туда, где нет обрата,Броненосец шел «Ослябя».Над волной качнулись трубы,Дым разорван был в кольцо.Я увидел близко губы,Брата мутное лицо.Над пучиной, емля угол,Толп безумных полон бок,И по волнам, кос и смугол,Шел японской роты бог.И тогда мои не могут более молчать уста!Перун толкнул разгневанно ХристаИ, млат схватив, стал меч ковать из руд,Дав клятву показать вселенной,Что значит русских суд!В бурунах пучины седых,В зелено-тяжких водахПловцы бросают смертный дых,И смерть была их отдых.Было человечественнойСыто море пеной,Оно дрожало ходуномИ голосом всплеснуло до вселенной:«Измена, братия, измена!»Карая на наш род багром,Бойтесь, о бойтесь, монголы!И тщитесь в будущем узреть Ниппон,Свои поля от жертвенных чертогов голы,А над собой наш ликующий закон.Было монистом из русских жизнейВ Цусиме повязано горло морей.Так куритесь же, ниппонские тризны,Когда на вас подунет снова Борей.Быть ожерельем из русских смертей –Цусимы сладостный удел.Что Руси рок в грядущем чертит,Не ужаснулся, кто глядел.Ее вздымается главаСквозь облаков времена,Когда истлевшие словаСтали врагов ее имёна.Слушайте, слушайте, дети, тревогаПусть наполняет бурые лица.Мы клятву даем:Вновь оросить своей и вашейКровию сей сияющийБеспредельный водоем.Раздается Руси к морю гнев:«Не хочешь быть с Россией, с ней?Так чашей пучины зазвенев,Кровями общими красней!»Так и ты, Ниппон, растерзан <будь> ее орлиным лётом.И чтения о тебе – лекарством от зубной боли с крысиным наравне пометом.Зубной боли!Чего ж ты хочешь более?Туда, туда она направит лёт орлицы!Бледнейте, смуглые японцев лица.

<1909–1910>

Перуну*

Над тобой носились беркута,Порой садясь на бога грудь,Когда миял[1] ты, рея, омута,На рыбьи наводя поселки жуть.Бог, водами носимый,Ячаньем встречен лебедей,Не предопределил ли ты ЦусимыРоду низвергших тя людей?Не знал ли ты, что некогда восстанем,Как некая вселенной тень,Когда гонимы быть устанемИ обретем в времёнах рень?Сил синих снём,Когда копьем мужья встречали,Тебе не пел ли: «Мы не уснемВ иных времен начале»?С тобой надежды верных плыли,Тебя провожавших зовом «Боже»,И, как добычу, тебя поделили были,Когда взошел ты на песчаной рени ложе.Как зверь влачит супруге снедиТекущий кровью жаркий кус,Владимир не подарил ли так РогнедеТвой золоченый длинный ус?Ты знаешь: путь изменит пря,И станем верны, о Перуне!Когда желтой и белой силы пряПеред тобой вновь объединит нас в уне.Навьём возложенный на сани,Как некогда ты проплыл Днепр, –Так ты окончил, Перунепр,Узнав вновь сладость всю касаний.

<1909–1910>

Памятник*

Далеко на острове, где русской державеВновь угрожал урок или ущерб,Стал появляться призрак межавый,Стаи пугая робких нерп.Они устремлялись с плачем прочь,Белое пятно имея наездником,Меж тем как сверху слепо ночьИм освещала путь отзвездником.Синеокая дочь молокан,Зорко-красные губки,«Ишь, какой великан!» –Молвив, пошла, поплыла в душегубке.Вон ладья и другая:Японцы и Русь.Знаменье битвы: грозя и ругая,Они подымают боя брусь.Тогда летели друг к другу лодки,Пушки блестели, как лучины.Им не страшен голод глоткиБездной разверзнутой пучины.Рев волн был дальше, глуше,Ревели, летели над морем олушиГрузно, освещая темь и белые,Как бы вопрошая: вы здесь что делая?Тюлени взглядывали глазами мужа,Отца многочисленного семейства.И голос волн был уже, туже,Точно застывший в священнодействе.Зеленое море, как нива ракит,Когда закат и сиз и сивчИз моря плюется к небу кит,Без смысла темен и красив.Тогда суровые и гордые глазаУзнали близко призрак смерти,Когда увидели: победы что лозаВ руках японцев и ею вертят.С коротким упорным смешком –«Возвратись, к черноземному берегу чали,Хочешь ли море перейти пешком?» –Японцы русскому кричали.И воины, казалось, шли ко дну,Смерть принесла с собой духи «Смородина».Но они помнили ее одну –Далекую русскую родину!По-прежнему ветров пищали,В прах обращая громадные глыбы.Киты отдаленно пищали,И пролетали летучие рыбы.Они походили на старушек,Завязанных глухим платком,Которых новый выстрел из пушекЗаставит плакать – по ком?Но в этот миг сорвался, как ядро,Стоявший на брегу пустынном всадник.И вот, худое как ведро,Пошел ко дну морей посадник.И русским выпал чести жребий,На дно морское шли японцы.«Иди, иди», – звал голос рыбий.Склонялось низко к морю солнце.Последний выстрел смерти взоромНа небе сумрачно блеснул,И кто на волнах был сором,Пошел ко дну, уснул.И воины, умирая, трепетали.Они покорно принимали жизни беды,Но они знали, что они талиГрядущей русского победы.И всадник кверху взмыл, исчез.Его прочерчен путь к закату,Когда текло, струясь, с небесНа море вечернее злато.Меж тем на ЗнаменьиПеред изваяньем – создатель Трубецкой, –Когда на отдых шел росам иней,Молниепутной окруженный цкой,Стоял наряд наружной стражи.По-прежнему блистал, как зеркало, валун,В себе отразив и страхование от кражиИ взоры неги серебряные лун.Но памятник был пуст,На нем в тот миг стоял никто.И голос вещий вылетел из уст:«Здесь дело с нечистью свито!»Когда из облаков вдруг тяжко пал,Копытами ударив звонко в камень,Тот, кто в могиле синей закопалВрага, грозившего руками.И ропот объял негодующий народ,И памятник вели в участок,Но он не раскрыл свой гордый ротИ в лике скачущего застыл.И, оттираясь жирно, в сале,Ему в участке приписалиНа площадь оную вернутьсяИ пребывать на ней и впредь без гривы, дела, куцо.От конного отобрали медежа расписку,Отмеченную такой-то частью.И конь по-прежнему склоняет низкоГлаву, зияющую пастью.По-прежнему вздымает медьПамятник зеркальный и блестящий,Ружье не перестает в руках иметьВоин отставной, блюстящий.Толпа беседует игриво.Взором слабеющим взирает часовой на них.И кто-нибудь, подсмеиваясь над гривой,Советует позвать портних.И пленному на площади вновь тесно и узко.Толпа шевелится, как зверя мех,Беседуют по-французски,Раздается острый смех.

1909–1910