Колкая малина. Книга вторая - Валерий Горелов
Не видят ни бревна и ни соринки.
Случилось с петухом публичное несчастье,
А его имя — в титуле Римских императоров.
А всё из-за его активного участия
В завоеваниях новых триумфаторов.
Шея
Все мы когда-то были эмбрионами,
А мать для нас была первопричиной.
Мы были человеческими клонами,
Притянутыми нитью-пуповиной.
Мы были иждивенцами по статусу,
В соответствии с законами природы.
Но кто-то прилепился к этому оазису,
Оттуда и качал свои доходы.
Нашейный статус был всегда в цене.
Бесконечно много разных хомутов,
Их на шею надевают, как красивое кашне,
А получается удавка для лохов.
На хорошей шее ехать — не в горбах трястись,
И тебя уже признали в роли кукловодной.
Только обещать побольше не скупись,
Ведь нету шеи крепче, чем народной.
Сидеть удобно, когда свесишь ноги,
Здесь важно правильно на уши нашептать.
И не надо, чтобы было по дороге:
На развилке можно шпорами поддать.
В тропическом лесу орхидеи расцветают,
Они паразитируют на чужом стволе.
Любые иждивенцы чужое отбирают,
Присосавшись к чьей-нибудь судьбе.
Юз
Кого сейчас пугают египетские казни?
Всё — за воздушный поцелуй на рыцарском турнире.
И наплевать на бешенство — болезнь водобоязни,
Когда палата номер шесть в собственной квартире.
Слёзы как вода, чего их там бояться,
Они каплями прозрачными липнут на лицо.
Но если сильно хочется за своё подраться,
Резко тормозни, чтоб юзом повело.
Юз, он и числитель, он и знаменатель,
В итоге дробь становится нулём.
Эту арифметику учит обыватель,
При всех тревогах оставаясь ни при чём.
Лукавили от трусости и от шкурной выгоды,
И от мировоззренческой причины,
А жадная кишка свои диктует выводы
В угоду существующей доктрины.
Проскользнуть, затихориться, невнятно говорить,
Никогда не спорить и глаз не поднимать,
И где только получится, грамотно сьюзить —
По этой схеме многие пытались выживать.
Кого теперь пугают египетские казни,
Когда свою свободу так стали понимать?
Видно, что заразна болезнь светобоязни,
И никто не знает, как с ней воевать.
Безумие
Паутинки трещин на стекле,
За стеклом осенний ветер куролесит.
Я в безумии пытаюсь врать себе,
Что кто-нибудь придёт и поровну отвесит.
В нависших облаках мелькает Баба-яга
В цыганской шали и затертом шушуне.
Она хочет сунуть в печь Ивана-дурака,
А мне, безумному, казалось, что угрожает мне.
Уже давно благоуханные сирени отцвели,
Их голые фигуры ветры загибают.
Если навестить безумных не пришли,
Они от этого не очень и страдают.
Я сам себе поэт и сам себе танцую,
Безумным всё равно — что вальсы, что фокстрот.
Я сам себя люблю и сам себя целую,
А если поведут — пойду на эшафот.
Меня сюда давно определили:
Я пытался с детства звезды подсчитать.
Меня, безумца, закрывали, а сами поучали,
Что выгоднее курицу с перьями сожрать.
По нашим медицинским заключеньям
Народу можно много понабрать,
Но, вопреки лечебной практике и мненьям,
У безумца невозможно свободу отобрать.
Блажь
В поле жёлтое с цветущею сурепкой
Он свою женщину гулять не приведёт,
И не будет угощать простенькой конфеткой,
И в ресторан на «Жигулях» не повезёт.
Не подстелет ей соломки с луговой травы,
А застелет шёлковую простынь «Живанши»,
Из её туфельки шампанского глотнёт,
И, растопырив крылышки, соловьём споёт.
Бизнес-классом самолёт на жаркие Мальдивы,
Кокосовые пальмы и розовый восход —
Это вам совсем не на даче сливы
И не из шиповника оранжевый компот.
И, конечно, никуда без Рима и Парижа,
Это обязательно для общего престижа.
Мир залипает на губах, как сладкая халва,
И кажется — всё это на вечные года.
Но недолго кавалер чешуей блистал,
К чему она его не принуждала.
На мелкие монетки развалился пьедестал,
И жёлтая сурепка в поле хохотала.
Отделите жизнь реальную от блажи,
И не пытайтесь влезть в одежды махараджи.
Вам бы лучше к острову затерянного мира,
Но только по тарифу простого пассажира.
Была нужда
Неужели то, что делали, не имело смысла,
И весь сценарий проклят изначально?
А жизнь и смерть — два груза коромысла,
И как их ни несёшь, всё кончится печально.
Затекла спина под тяжёлым грузом,
И наших откровений давно уже не ждут,
А любые ожидания закончатся конфузом,
А в ощущениях останутся тошнота и зуд.
В дурных приметах нету намерений,
И пусть мерещатся дубовые гробы;
И кто не принимает собственных сомнений,
Точно остановится у заданной черты.
Пыльная дорога, следы от голых ног.
И если ничего больше не мешает,
Проглоти налипшей горечи комок
И знай — тебя никто не провожает.
А всё, что делали, — во всём была нужда:
Нас воспитали драки и разлады,
Нас делала солдатами вражда,
И мы не ждали для себя пощады.
Как бы удержаться от аплодисментов,
Когда они друг друга будут гнать взашей,
Когда с насиженных сдирают постаментов
Самих себя восславивших вождей?
Зарисовка с натуры
