Сильвия Платт - Собрание стихотворений

   И сердце сжимается:

   Даль полей - и конца ей не вижу,

   Прямо в небо грозит увести она,

   В эту беззвёздную и сиротливую

   Тёмную жижу.

   2 декабря 1962, 28 января 1963

МЮНХЕНСКИЕ МАНЕКЕНЫ

   Совершенство жутко: оно бесплодно -

   Снежным дыханьем забиты пути рожденья.

   Едва отрастают побеги тисов,

   Их тут же срезают, как головы гидры.

   Но месяц за месяцем, побег за побегом -

   Толкают соки поток бесцельный,

   Движенье крови - любви движенье.

   И требует жертвы. Совсем безоглядной.

   Нет мол, кроме меня, кумиров!

   Ты и я... Манекены в витринах

   Жёлто-зелёного, серного цвета.

   Тела застыли в нелепых позах...

   Их заколдованные улыбки...

   Мюнхен? Морг меж Парижем и Римом.

   Голые, лысые манекены

   (Мехами едва нагота прикрыта).

   Ржавь леденцов на хромовых палках -

   Невыносима. Без тени мысли.

   Тьма сыплется где-то между снежинок.

   И никого вокруг. А в отелях

   Долго ещё будут чьи-то руки

   За дверь выставлять башмаки - почистить,

   И утром в них широченные ноги...

   А жизнь в домах - занавески, окна,

   Кружавчики детские, да печенье...

   Весомые немцы напыщенно дрыхнут.

   Их чёрные телефоны на стенках

   Мрачно сверкают и переваривают

   Безголосость.

   Снег ведь беззвучен.

   28 января 1963

ТОТЕМ

   Паровоз пожирает рельсы. Рельсы из серебра.

   Они убегают вдаль. Но их всё равно съедят.

   Красота: в предутренних сумерках тонут поля.

   Впереди белые башни. Смитфилд. Мясной рынок.

   Рассвет золотит фермеровR в добротных костюмах,

   Свиноподобных, вместе с вагоном пока -

   чивающихся. На уме у них кровь и окорока:

   Ничто не спасёт от сверкающих мясницких ножей.

   Их гильотина шепчет: "ну как, ну как, ну как?"...

   А дома ободранный заяц лежит в тазу.R И уже

   Его детская головка - отдельно,

   нафаршированная травой.

   Содраны шкурка и человечность. Съедим, съедим,

   Как набор цитат из Платона, съедим, как Христа.

   Эти люди так много олицетворяли собой -

   Их мимика, их улыбки, круглые их глаза...

   И всё это нанизано на палку,

   на змею-трещотку,R на вздор-

   ную бамбуковую погремушку.

   Боюсь ли я капюшона кобры?

   В каждом её глазу - одиночество гор,

   Гор, с которых предлагает себя вечное небо.

   "Мир полон горячей крови,

   в нём каждой личности след!"-

   Говорит мне приливом крови к щекам рассвет.

   Но конечной станции нет - одни чемоданы.

   Из чемодана разворачивается "Я", как пустой костюм,

   Заношенный, потёртый; и набиты карманы

   Билетами, желаньями, шпильками, помехами, зеркалами.

   "Я обезумел!" - зовёт паук, взмахивая множеством рук.

   Этот чёрный ужас множится в глазах мух.

   Мухи синие. Они жужжат, как дети,

   В паутине бесконечности.

   Их привязали разные нити

   К одной и той же смерти.

   28 января 1963

МИСТИЧЕСКОЕ

   Воздух фабрикует крючки.

   Вопросы. И все - без ответов.

   Блестящие, пьяные, как мухи,

   Поцелуи которых жалят невыносимо

   В глубинах чёрного воздуха под соснами летом.

   Я помню

   Мёртвый запах солнца в дощатых каютах,

   Жёсткость парусов -

   Солёных, длинных, натянутых простынь...

   Если хоть раз ты увидел Бога -

   Всё, что потом - уже неизлечимо.

   Если тебя вот так, целиком захватило, - просто

   Так, что не осталось ни крохи;

   Ну чем излечиться,

   Если на асфальте у соборов старых

   Извели тебя, утопили

   В солнечных многоцветных пожарах?

   Что - лекарство? Облатка причастия?

   Или прогулка

   Вдоль тихой воды?

   Или просто память?

   Или черты Христа, по одной,

   Высмотреть в лицах полевых зверюшек,

   Почти ручных, питающихся цветами?

   Так малы их надежды, что им уютно,

   Как гному, в его умытом домишке

   Под листьями вьюнков. Но тогда

   Значит, не бывает любви, а только нежность...

   А как же море? Или всё-таки хоть вода

   Помнит Того, кто по ней ходил?

   Но каждая молекула обречена на протеканье -

   Память вытекла.

   Трубы города дышат, потеет окно.

   Дети барахтаются в кроватках.

   А солнце -

   только цветок герани.

   А сердце?

   Ведь всё-таки не остановилось оно!

   1 февраля 1963

СЛОВА

   Удары

   Топоров, и деревья звенят всё сильней.

   Эхо за эхом -

   Разбегается в стороны топот коней.

   Сок сосен - как слёзы,

   Он хлещет уже водопадом,

   Чтобы озеро скрыло скалы

   И снова зеркалом стало.

   А рядом -

   Белый череп когдатошней жизни.

   Зелёными сорняками

   Его заплетает трава...

   Через годы и годы

   На дороге встречаю всё те же слова.

   Но они постарели...

   Вроде так же копыта стучат,

   И разносится топот, совсем как тогда...

   А на самом деле

   Эту жизнь направляют

   Неподвижные звёзды со дна пруда.

   1 февраля 1963  

ЛУНА И ТИС

Это свет рассудка. Космический. Голубой.

Черные деревья рассудка залиты холодной судьбой.

Травы, слагая свои горести к моим ногам,

Колют лодыжки, поклоняются мне, как своим богам.

Дымные, пьянящие испарения тишины

От моего ненадежного дома отделены

Только полосками надгробных камней, одна другой ниже,

Где выход отсюда, что будет за ним — я просто не вижу...

Луна — не дверь. Это лицо.

Горестное, тревожное, белое...

Луна утаскивает море, спокойно свое черное дело делая,

И рот ее как безнадежное “О”.

Я живу тут.

Колокола, потрясая небо по воскресеньям —

Восемь огромных языков (а я одна!), —

Дважды в день объявляют о Воскресении,

И деловито вызванивают свои имена.

Готический тис остро глядит в вышину.

Взгляд, по нему скользя, обнаруживает луну.

Мачеха моя луна,

Она не Мария, она не бывает нежна,

Летучих мышей и сов выпускают ее голубые одежды,

Как бы хотелось мне отвернуться от них — к нежности

Лица на фреске, смягченного колебаньем свечей,

Лица, склоняющего ко мне взор кротких очей.

Я, наверное, свалилась оттуда. Где звезды. Издалека.

Голубым и таинственным светом цветут облака.

Тут церкви святые холодно-невесомы при свете луны,

Их руки и лица от святости закостенели,

скамейки внизу холодны.

Луна сюда не глядит,

Пустынная в пустоте.

И тис твердит

Только о молчании и черноте.

1961 

ПОСЛЕСЛОВИЕ (к переводу В.Бетаки)

Иосиф Бродский считал Сильвию Плат одним из лучших англоязычных поэтов 20 века. Практически только поэтому ее имя стало известно русскому читателю. Хотя по-русски ее стихи и мелькали в антологиях, а потом вышла и книга. Но мне кажется, что поэзию Сильвии Плат еще не прочли и не оценили по-настоящему не только в России, но и в странах английского языка, где ее заслонил Тед Хьюз, ее муж — поэт, на мой взгляд, более слабый, во всяком случае, более обычный. Когда-то нечто подобное произошло с Ахматовой и Гумилевым. Есть сходство в этих двух парах: и разница талантов, когда женщина — куда значительнее поэт, чем её муж, и то, что при этом муж претендует какое-то время на роль учителя.

Сильвия Плат писала всего семь лет, с 1956 по 1963 г. Но в полном собрании ее стихов — изд. 1992 года — 224 стихотворения в основном корпусе книги! (И еще с полсотни ранних, «юношеских» стихов.)

Еще будучи аспиранткой в Кембридже, в июне 1956 г., она вышла замуж за Теда Хьюза, тогда тоже начинающего поэта. Жили они то в Англии, то в Америке, порой преподавали в университете, порой жили на литературные стипендии, или еще по-всякому подрабатывали. Вполне естественная жизнь для людей, которым исполнилось двадцать в середине 50-х годов. Этому поколению удалось прожить юность, полную разнообразных надежд, когда казалось, что счастливая осмысленная жизнь — вот она, только руку протяни… И когда у Сильвии Плат читаешь стихи об артистической колонии в Яддо, остро чувствуешь эту юность, полную надежд, эту повседневную радость. В стихах у нее есть еще одна «странность»: в них все время слышится соучастник-собеседник. И этот соучастник-собеседник — всегда ее муж Тед Хьюз.