Андрей Вознесенский - Тьмать

Тетрадь, найденная в тумбочке

дубненской гостиницы

Аве, Оза. Ночь или жильё,псы ли воют, слизывая слёзы,слушаю дыхание Твоё.Аве, Оза…

Оробело, как вступают в озеро,разве знал я, циник и паяц,что любовь – великая боязнь?Аве, Оза…

Страшно – как сейчас тебе одной?Но страшнее – если кто-то возле.Чёрт тебя сподобил красотой!Аве, Оза!

Вы, микробы, люди, паровозы,умоляю – бережнее с нею.Дай тебе не ведать потрясений.Аве, Оза…

Противоположности свело.Дай возьму всю боль твою и горечь.У магнита я – печальный полюс,ты же – светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу.Я тебя не огорчу собою.Даже смертью не обеспокою.Даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза. пребывай светла.Мимолётное непрекратимо.Не укоряю, что прошла.Благодарю, что приходила.

Аве, Оза…

Женщина стоит у циклотрона —стройно,

слушает замагниченно,свет сквозь неё струится,красный, как земляничинка,в кончике её мизинца,

вся изменяясь смутно,с нами она – и нет её,прислушивается к чему-то,тает, ну как дыхание,

так за неё мне боязно!Поздно ведь будет, поздно!Рядышком с кадыкамиатомного циклотрона 3-10-40.

Я знаю, что люди состоят из частиц,как радуги из светящихся пылинокили фразы из букв.Стоит изменить порядок, и нашсмысл меняется.Говорили ей, – не ходи в зону!А она…

Вздрагивает ноздрями,празднично хорошея,жертво-ли-приношенье?Или она нас дразнит?

«Зоя, – кричу я, – Зоя!..»Но она не слышит. Она ничего непонимает.

Может, её называют Оза?

Не узнаю окружающего.

Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,изменяли очертания, как лампочки иллю —минации на Центральном телеграфе.Связи остались, но направление их изменилось.

Мужчина стоял на весах. Его вес оставался темже. И нос был на месте, только вставленвнутрь, точно полый чехол кинжала. Не —умещающийся кончик торчал из затылка.

Деревья лежали навзничь, как ветвистые озёра,зато тени их стояли вертикально, будто их вырезалиножницами. Они чуть погромыхивалиот ветра, вроде серебра от шоколада.

Глубина колодца росла вверх, как чёрный сноппрожектора. В ней лежало утонувшее ведрои плавали кусочки тины.Из трёх облачков шёл дождь. Они были похожина пластмассовые гребёнки с зубьями дождя.(У двух зубья торчали вниз, у третьго – вверх.)

Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзскойбашни встала колокольня Ивана Великого.На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки.Страницы истории были перетасованы, как картыв колоде. За индустриальной революциейследовало нашествие Батыя.

У циклотрона толпилась очередь. Проходилипрофилактику. Их разбирали и собирали.Выходили обновлёнными.У одного ухо было привинчено ко лбу с дырочкой посредине вроде зеркала отоларинголога.«Счастливчик, – утешали его. – Удобнодля замочной скважины! И видно,и слышно одновременно».

А эта требовала жалобную книгу. «Сердцезабыли положить, сердце!» Двумя пальцамион выдвинул ей грудь, как правый ящикписьменного стола, вложил что-тои захлопнул обратно.

Экспериментщик Ъ пел, пританцовывая.«Е9 – Д4, – бормотал экспериментщик. —О, таинство творчества! От перемены местслагаемых сумма не меняется. Важносохранить систему. К чему поэзия? Будутроботы. Психика – это комбинацияаминокислот…

Есть идея! Если разрезать земной шар по эква —тору и вложить одно полушариев другое, как половинки яичной скорлупы…Конечно, придётся спилить Эйфелеву башню,чтобы она не проткнула поверхностьв районе Австралийской низменности.

Правда, половина человечества погибнет, нозато вторая вкусит радость эксперимента!..»

И только на сцене Президиумсохранял порядок.Его члены сияли, как яйцав аппарате для просвечивания яиц. Они быликруглы и поэтому одинаковы со всех сторон.И лишь у одного над столом вместо туловищаторчали ноги подобно трубам перископа.Но этого никто не замечал.

Докладчик выпятил грудь. Но голова его,как у целлулоидного пупса, былаповернута вперёд затылком. «Вперёд,к новому искусству!» – призывалдокладчик. Все соглашались.Но где перёд?

Горизонтальная стрелка указателя (не то«туалет», не то «к новому искусству!») торчала вверх на манер десяти минут третьего.Люди продолжали идти целеустремлённойцепочкой по её направлению, какпо ступеням невидимой лестницы.

Никто ничего не замечал.

НИКТОНад всем этим как апокалипсический знакгорел плакат: «Опасайтесь случайных связей!»Но кнопки были воткнуты остриём вверх.НИЧЕГОИссиня-чёрные брови были нарисованы не над,а под глазами, как тени от карниза.НЕ ЗАМЕЧАЛ.Может, её называют Оза?

3

Ты мне снишься под утро,как ты, милая, снишься!..Почему-то под дулами,наведёнными снизу,

ты летишь Подмосковьем,хороша до озноба,вся твоя маскировка —30 метров озона!

Твои миги сосчитанынаведённым патроном,30 метров озона —вся броня и защита!

В том рассвете болотном,где полёт безутешен,но пахнуло полётом,и – уже не удержишь.

Дай мне, Господи, крыльевне для славы красивой —чтобы только прикрыть еёот прицела трясины.

Пусть ещё погуляетсяэтой дуре рисковой,хоть секунду – раскованно.Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастьев доме с умным сынишкой.Наяву ли сейчас ты?И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,в шумном счастье заверчена,до утра? поутру ли? —за секунду до пули.

4

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?И душу удалят, как вредные миндалины?Ужели и хорей, серебряный флейтист,погибнет, как форель погибла у плотин?

Ужели и любовь не модна, как камин?Аминь?Но почему ж тогда, заполнив Лужники,мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?И радостно и робко в нас души расцветают…Роботы,роботы,роботыречь мою прерывают.

Толпами автоматытопают к автоматам,сунут жетон оплаты,вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,в офисы – вагонетки,есть только брутто, нетто —быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:к нему забежала горничная…Утром вздохнула горестно, —мол, так и не поговорили!

Ангел, об чём претензии?Провинциалочка некая!Сказки хотелось, песни?Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотитсяпойманной партизанкою?Сердце как безработица.В мире – роботизация.

Ужас! Мама,роди меня обратно!..Обратно – к истокам неслись реки.Обратно – от финиша к старту заднимходом неслись мотоциклисты.Баобабы на глазах, худея, превращались в пру —тики саженцев – обратно!Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетевпрожжённую дырочку на рубашке, юркну —ла в ствол маузера 4-03986, а тот, свернув —шись улиткой, нырнул в ящик стола…

…Твой отец историк. Он говорит, чточеловечество имеет обратный возраст.Оно идёт от старости к молодости.Хотя бы Средневековье. Старость.Морщинистые стены инквизиции.Потом Ренессанс – бабье лето человечества.Это как женщина, красивая, всё познавшая,пирует среди зрелых плодов и тел.

Не будем перечислять надежд, измен,приключений XVIII века, задумчивой беременности XIX…А начало ХХ века – бешеный ритм революции!..Восемнадцатилетие командармы.«Мы – первая любовь земли…»«Я думаю о будущем, – продолжает историк, —когда все мечты осуществляются. Техникав добрых руках добра. Бояться техники?Что же, назад в пещеру?…»Он седой и румяный. Ему улыбаются дети и собаки.

А не махнуть ли на море?

В час отлива возле чайнойя лежал в ночи печальной,говорил друзьямоб Озе и величье бытия,но внезапно чёрный воронпримешался к разговорам,вспыхнув синими очами,он сказал: «А на фига?!»

Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,человеком вам родиться б,счастье высшее – трудиться,полпланеты раскроя…»Он сказал: «А на фига?!»

«Будешь ты – великий ментор,бог машин, экспериментов,будешь бронзой монументовзнаменит во все края…»Он сказал: «А на фига?!»

«Уничтожив олигархов,ты настроишь агрегатов,демократией заменишькороля и холуя…»Он сказал: «А на фига?!»

Я сказал: «А хочешь – будешьспать в заброшенной избушке,утром пальчики девичьибудут класть на губы вишни,глушь такая, что не слышнани хвала и ни хула…»

Он ответил: «Всё – мура,раб стандарта, царь природы,ты свободен без свободы,ты летишь в автомашине,но машина – без руля…

Оза, Роза ли, стервоза —как скучны метаморфозы,в ящик рано или поздно…Жизнь была – а на фига?!»

Как сказать ему, подонку,что живём не чтоб подохнуть —чтоб губами тронуть чудопоцелуя и ручья!

Чудо жить – необъяснимо.Кто не жил – что спорить с ними?!

Можно бы – да на фига?

А тебе семнадцать. Ты запыхалась послегимнастики. И неважно, как тебя зовут.Ты и не слышала о циклотроне.

Кто-то сдуру соткнул на приморской набережнойдва ртутных фонаря. Мы идём навстречу. Ты отодного, я от другого. Два света бьют нам в спину.И прежде чем встречаются наши руки,сливаются наши тени – живые, тёплые,окружённые мёртвой белизной.

Мне кажется, что ты всё время идёшьнавстречу!Затылок людей всегда смотрит в прошлое.За нами, как очередь на троллейбус, стоитвремя. У меня за плечами прошлое, как рюкзак,за тобой – будущее. Оно за тобой шумит,как парашют.Когда мы вместе – я чувствую, как из тебяв меня переходит будущее, а в тебя —прошлое, будто мы песочные часы.Как ты страдаешь от пережитков будущего!Ты резка, искренна. Ты поразительноневежественна.Прошлое для тебя ещё может изменитьсяи наступать. «Наполеон, – говорю я, – былвыдающийся государственный деятель».Ты отвечаешь: «Посмотрим!»Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.«Завтра мы пошли в лес», – говоришь ты.У, какой лес зашумел назавтра! До сих пору тебя из левой туфельки не вытряхнуласьсухая хвойная иголка.Твои туфли остроносые – такие уже не носят.«Ещё не носят», – смеёшься ты.Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы тыникогда не разглядела майданеков и инквизиции.Твои зубы розовы от помады.

Иногда ты пытаешься подладиться ко мне.Я замечаю, что-то мучит тебя. Ты что-тоёрзаешь. «Ну что ты?»Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь,как на иностранном языке: «Я получилабольшое эстетическое удовольствие!А раньше я тебя боялась… А о чём тыдумаешь?…»

Может, её называют Оза?

Выйду ли к парку, в море ль плыву —туфелек пара стоит на полу.

Левая к правой набок припала,их не поправят – времени мало.

В мире не топлено, в мире ни зги,вы ещё тёплые, только с ноги,

в вас от ступни потемнела изнанка,вытерлось золото фирменных знаков…

Красные голуби просо клюют.Кровь кружит голову – спать не дают!

Выйду ли к пляжу – туфелек пара,будто купальщица в море пропала.

Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?…

…В мире металла, на чёрной планете,сентиментальные туфельки эти,

как перед танком присели голубки —нежные туфельки в форме скорлупки!…

Друг белокурый, что я натворил!Тебя не опечалят строки эти?Предполагаяподарить бессмертье,выходит, я погибель подарил.

Фельфебель, олимпийский эгоист,какой кретин скатился до приказа:«Остановись, мгновенье. Ты – прекрасно!»?Нет, продолжайся, не остановись!

Зачем стреножить жизнь, как конокрад?Что наша жизнь?Взаимопревращенье.Бессмертье ж – прекращённое движенье,как вырезан из ленты кинокадр.

Бессмертье – как зверинец меж людей.В нём тонут Анна, Оза, Беатриче…И каждый может, гогоча и тыча,судить тебя и родинки глядеть.

Какая грусть – не видеться с тобой,какая грусть – увидеться в толкучке,где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,касается тебя, – какая боль!

Ты-то простишь мне боль твою и стон.Ну, а в душе кровавые мозоли?Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,жуёт бифштекс над этим вот листом!

Простимся, Оза, сквозь решётку строк…Но кровь к вискам бросается, задохшись,когда живой, как бабочка в ладошке,из телефона бьётся голосок…

Люблю я Дубну. Там мои друзья.Берёзы там растут сквозь тротуары.И так же независимы и талычудесных обитателей глаза.

Цвет нации божественно оброс.И, может, потому не дам я дуба —мою судьбу оберегает Дубна,как берегу я свет её берёз.

Я чем-то существую ради них.Там я нашёл в гостинице дневник.

Не к первому попала мне тетрадь:её командировщики листали,острили на полях её усталои засыпали, силясь разобрать.

Вот чей-то почерк: «Автор-абстрактист»!А снизу красным: «Сам туда катись!»

«Может, автор сам из тех, ктотешит публику подтекстом?»«Брось искать подтекст, задрыга!ты смотришь в книгу – видишь фигу».

Оставим эти мудрости, дневник.Хватает комментария без них.

…А дальше запись лекций начиналась,мир цифр и чей-то профиль машинальный.Здесь реализмом трудно потрястись —не Репин был наш бедный портретист.А после были вырваны листы.Наверно, мой упившийся предшественник,где про любовь рванул, что посущественней…А следующей фразой было:ТЫ

Ты сегодня, 16-го, справляешь деньрождения в ресторане «Берлин».Зеркало там на потолке.Из зеркала вниз головой, как сосульки, свисалигости. В центре потолка нежный, как вымя,висел розовый торт с воткнутыми свечами.

Вокруг него, как лампочки, ввёрнутыев элегантные чёрные розетки костюмов,сияли лысины и причёски. Лиц не было видно.У одного лысина была маленькая, как дыркана пятке носка. Её можно было закраситьчернилами. У другого она была прозрачна,как спелые яблоко, и сквозь неё, как зёрнышки,просвечивали три мысли (две чёрные и однасветлая – недозрелая).

Проборы щёголей горели, как щели в копилках.Затылок брюнетки с прикнопленным прозрачнымнейлоновым бантом полз, словно муха но потолку.Лиц не было видно. Зато перед каждым, кактаблички перед экспонатами, лежали бумажки,где кто сидит. И только одна тарелка былабелая, как пустая розетка.

«Скажите, а почему слева от хозяйкипустое место?»«Генерала, может, ждут?», «А может,помер кто?»Никто не знал, что там сижу я. Я невидим.Изящные денди, подходящие тебя поздравить,спотыкаются об меня, царапают вилками.Ты сидишь рядом, но ты восторженночужая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-тоэтакого! Поближе к жизни, не от мира сего…чтобы модерново…»Поэт подымается (вернее опускается,как спускают трап с вертолёта). Голос егостранен, как бы антимирен ему.

Матерь Владимирская, единственная,первой молитвой – молитвой последнею —я умоляю —стань нашей посредницей.Неумолимы зрачки Её льдистые.

Я не кощунствую – просто нет силы,жизнь забери и успехи минутные,наихрустальнейший голос в России —мне ни к чему это!

Видишь – лежу – почернел, как кикимора.Всё безысходно…Осталось одно лишь —грохнись ей в ноги,Матерь Владимирская,может, умолишь, может, умолишь…

Читая, он запрокидывает лицо. И на егобелом лице, как на тарелке, горел нос,точно болгарский перец.Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну итостик!» Слово берёт следующий поэт.Он пьян вдребезину. Он свисает с потолкавниз головой и просыхает, как полотенце.Только несколько слов можноразобрать из его бормотанья:

– Заонежье. Тает теплоход.Дай мне погрузиться в твоё озеро.До сих пор вся жизнь моя —Предозье.Не дай Бог – в Заозье занесёт…

Все замолкают.Слово берёт тамада Ъ.Он раскачивается вниз головой, как длинныймаятник. «Тост за новорожденную».Голос его, как из репродуктора, разноситсяс потолка ресторана. «За её новоерождение, и я, как крестный… Да, а какзовут новорожденную?» (Никто не знает.)Как это всё напоминает что-то!

И под этим подвешенным миром внизурасположился второй, наоборотный, со своимпоэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва не касаютсязатылками друг Друга, симметричные,как песочные часы. Но что это? Где я?В каком идиотском измерении? Что этоза потолочно-зеркальная реальность?Что за наоборотная страна?!Ты-то как попала сюда?Ещё мгновение, и всё сорвётся вниз,вдребезги, как капли с карниза!

Надо что-то делать, разморозить тебя,разбить это зеркало, вернуть тебя в твой мир,твою страну, страну естественности, чувства —где ольха, теплоходы, где доброе зеркалоОнежского озера…Помнишь?

Задумавшись, я машинально глотаюбутерброд с кетовой икрой.Но почему висящий напротив, как окорок,периферийный классик с ужасом смотритна мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,а бутерброд реален! Он передвигаетсяпо мне, как красный джемпер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.Слух моментально пронизывает головы,как бусы на нитке.Красные змеи языков ввинчиваются в ушисоседей. Все глядят на бутерброд.«А нас килькой кормят!» – вопит классик.Надо спрятаться! Ведь если они обнаружатменя, кто же выручит тебя, кто жеразобьёт зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусьна красную дорожку пола. Рядом со мной,за стулом, стоит пара туфелек. Они, видимо,жмут кому-то. Левая припала к правой.(Как всё напоминает что-то!)Тебя просят спеть…

Начинаются танцы. Первая пара с хрустомпроносится по мне. Подошвы! Подошвы!Почему все ботинки с подковами?Рядом кто-то с хрустом давит по туфелькам.Чьи-то каблучки, подобно швейноймашинке, прошивают мне кожу на лице.Только бы не в глаза!..Я вспоминаю всё. Я начинаю понимать всё.Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!«Так как же зовут новорожденную?» —надрывается тамада.«Зоя! – ору я. – Зоя!»

А может, её называют Оза?

Знаешь, Зоя, теперь – без трёпа.Разбегаются наши тропы.Стоит им пойти стороною,остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, – в снега застеленную,помнишь Дубну, и ты играешь.Оборачиваешься от клавиш.И лицо твоё опустело.Что-то в нём приостановилосьи с тех пор невосстановимо.

Всяко было – и дождь, и радуги,горизонт мне являл немилость.Изменяли друзья злорадно.Сам себе надоел, зараза.Только ты не переменилась.

А концерт мой прощальный помнишь?Ты сквозь рёв их мне шла на помощь.Если жив я назло всем слухам,в том вина твоя иль заслуга.

Когда беды меня окуривали,я, как в воду, нырял под Ригу,сквозь соломинку белокуруюты дыхание мне дарила.

Километры не разделяют,а сближают, как провода,непростительнее, когдамиллиметры нас раздирают!

Если боли людей сближают,то на чёрта мне жизнь без боли?Или, может, беда блуждаетне за мной, а вдруг за тобою?

Нас спасающие – неспасаемы.Что б ни выпало претерпеть,для меня важнейшее самое —как тебя уберечь теперь!

Ты ль меняешься? Я ль меняюсь?И из леточертанья, что были нами,опечаленно машут вслед.Горько это, но тем не менеенам пора… Вернёмся к поэме.

Экспериментщик, чёртова перечница,изобрёл агрегат ядрёный.Не выдерживаю соперничества.Будьте прокляты, циклотроны!

Будь же проклята ты, громадапрограммированного зверья.Будь я проклят за то, что яслыл поэтом твоих распадов!

Мир – не хлам для аукциона.Я – Андрей, а не имярек.Все прогрессы —реакционны,если рушится человек.

Не купить нас холодной игрушкой,механическим соловейчиком!В жизни главное – человечность —хорошо ль вам? красиво? грустно?

Выше нет предопределения —мирк спасениюпривести!…

«Извиняюсь, вы – певец паровозов?»«Фи, это так архаично…Я – трубадур турбогенераторов!»Что за бред!

Проклинаю псевдопрогресс.Горло саднит от тех словес.Я им голос придал и душу,будь я проклят за то, что в грядущем,

порубав таблеток с эссенцией,спросит женщина тех времён:«В третьем томике Вознесенскогочто за зверь такой Циклотрон?»

Отвечаю: «Их кости ржавы,отпужали, как тарантас.Смертны техники и державы,проходящие мимо нас.

Лишь одно на земле постоянно,словно свет звезды, что ушла, —продолжающееся сияние,называли его душа.

Мы растаем и снова станем,и неважно, в каком бору,важно жить, как леса хрустальныпосле заморозков поутру.И от ягод звенит кустарник.В этом звоне я не умру».

И подумает женщина: «Странно!Помню Дубну, снега с кострами.Были пальцы от лыж красны.Были клавиши холодны.

Что же с Зоей?»Та, физик давняя?До свидания, до свидания.Отчуждённо, как сквозь стекло,ты глядишь свежо и светло.В мире солнечно и морозно…

Прощай, Зоя.Здравствуй, Оза!

Прощай, дневник, двойник души чужой,забытый кем-то в дубненской гостинице.Но почему, виски руками стиснув,я думаю под утро над тобой?

Твоя наивность странна и смешна.Но что-то ты в душе моей смешал.

Прости царапы моего пера.Чудовищна отвественность касатьсячужой судьбы, тревог, галлюцинаций!Но будь что будет! Гранки ждут. Пора.

И может быть, нескладный и щемящий,придёт хозяин на твой зов щенячий.Я ничего в тебе не изменил,лишь только имя Зоей заменил.

На крыльце,очищая лыжи от снега,я поднял голову.

Шёл самолёт.И за нимНа неизменном расстоянииЛетел отставший звук,Прямоугольный,Как прицеп на буксире.

В море морозном, в море зелёномможно застынуть в пустынных салонах.Что опечалилась милый товарищ?Заболеваешь, заболеваешь?

Мы запропали с тобой в теплоходв самый канун годовщины печальной.Что, укачало? Но это пройдёт.Всё образуется, полегчает.

Ты в эти ночи родила меня,женски, как донор, наполнив собою.Что с тобой, младшая мама моя?Больно?

Милая, плохо? Планета пуста,официанты бренчат мелочишкой.Выйдешь на палубу – пар изо рта,не докричишься, не докричишься.

К нам, точно кошка, в каюту войдётзатосковавшая проводница.Спросит уютно: «Чайку, молодёжь,или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, слезами упьюсь,и в годовщину подобных кочевий.выпьемте, что ли, за дьявольский плюсбыть на качелях».

«Любят – не любят», за качку в мороз,что мы сошлись в этом мире киржацком,в наикачаемом из мировважно прижаться.

Пьём за сварливую нашу родню,воют, хвативши чекушку с прицепом.Милые родичи, благодарю.Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина.Благожелатели виснут на шее.Ворот теснит, и удача тошна,только тошнее

знать, что уже не болеть ничему, —ни раздражения, ни обиды.Плакать начать бы, да нет, не начну.Видно, душа, как печёнка, отбита…

Ну а пока что – да здравствует бой.Вам ещё взвыть от последней обоймы.Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

Тишины хочу, тишины…Нервы, что ли, обожжены?Тишины…

Чтобы тень от сосны,щекоча нас, перемещалась,холодящая, словно шалость,вдоль спины, до мизинца ступни.

Тишины…

Звуки будто отключены.Чем назвать твои брови с отливом?Понимание – молчаливо.Тишины.

Звук запаздывает за светом.Слишком часто мы рты разеваем.Настоящее – неназываемо.Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,с впечатленьями, голосами.Для неё музыкально касанье,как для слуха – поёт соловей.

Как живётся вам там, болтуны,на низинах московских, аральских?Горлопаны, не наорались?

Тишины…

Мы в другое погружены.В ход природ неисповедимый,и по едкому запаху дымамы поймём, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипает приварок.Они курят, как тени, тихи.И из псов, как из зажигалок,светят тихие языки.

В чьём ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,но в полночьесть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,и женщина разгневанная – бьёт!

Быть может, ей не подошла компания,где взгляды липнут, словно листья банные?За что – неважно. Значит, им положено —пошла по рожам, как бельё полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!Вмажь майонезом лысому в подтяжках.Бей, женщина!Массируй им мордасы!За все твои грядущие матрасы,

за то, что ты во всём передовая,что на земле давно матриархат, —отбить,обуть,быть умной,хохотать, —такая мука – непередаваемо!

Влепи в него салат из солонины.Мужчины, рыцари,куда ж девались вы?!Так хочется к кому-то прислониться —увы…

Бей, реваншистка! Жизнь – как белый танец.Не он, а ты его, отбивши, тянешь.Поллитра купишь.Как он скучен, хрыч!Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!А можно лив капронахждать в морозы?Самой Восьмого покупать мимозы —можно?!

Виновные, валитесь на колени,колонны, люди, лунные аллеи,вы без неё давно бы околели!

Смотрите,из-под грязного стола —она, шатаясь, к зеркалу пошла.

«Ах, зеркало, прохладное стекло,шепчу в тебя бессвязными словами,сама к себе губами прислоняюсь,и по тебе сползаю тяжело,

и думаю: трусишки, нету сил —меня бы кто хотя бы отлупил!..»

В. Шкловскому