Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»
А вот что в девяностые он оказался бы в патриотическом или по крайней мере в антилиберальном стане ― это для меня практически несомненно, потому что русский либерализм, присвоивший это название без всякого права на него, обесценивал всё то, чем Высоцкий жил: искусство, слово, независимость, правду, нонконформизм. Ни секунды не сомневаюсь, что Шукшин и Тарковский были бы скорее с почвенниками, хотя впоследствии жестоко разочаровались бы в них. Почти уверен, что Трифонов не был бы либералом ― не стал же им Искандер, истово пытающийся примирить идею Родины и личной свободы в своей апологии Дома. Не сомневаюсь, что Абрамов в либералах и почвенниках побывал бы и не задержался бы ― как Астафьев, умерший не только от болезни, но и от разочарования.
Думаю, что Высоцкого можно представить среди защитников Белого дома не только в 1991, но, страшно сказать, и в 1993 году ― эволюция другого таганского артиста, Николая Губенко, в этом смысле весьма показательна. Наконец, почти уверен, что Высоцкий был бы убеждённым противником Ельцина. А потом явился бы Путин, и, поскольку в русской истории (как в любом деградирующем обществе) плохое побеждается только худшим, с годами Высоцкий пересмотрел бы своё отношение к «проклятым девяностым». Страшно представить его в нулевые разочарованным, запутавшимся, призывающим чуму на всех и вся ― и понимающим наконец, что так называемый «советский проект» был для России с её исходными данными далеко не худшим вариантом. Ведь «советское» снимало или по крайней мере отодвигало те вечные и неразрешимые русские противоречия, те противопоставления взаимообусловленных вещей, те самоистребительные местные матрицы, которые рано или поздно губят всякого местного деятеля, а всякого мыслителя сводят с ума.
Высоцкий, дающий ностальгическую серию концертов под эгидой «Радио-шансон» или с нежностью пересказывающий анекдоты о тупости цензуры,― вот действительно горькое зрелище! Почему я это допускаю? Потому что Высоцкий был зависим от публики, от народного обожания, и это было для него естественно ― и как для артиста, и как для барда; вот Окуджава всегда был внутренне одинок и трагичен, и для него изоляция на грани травли в девяностые оказалась, страшно сказать, естественна. А Высоцкий не привык ссориться со своей аудиторией, и потому в какой-то момент мог за ней пойти. Она в то время деградировала. В семидесятые желание нравиться интеллигенции, над которым столько издевался Галич («Я гражданские скорби сервирую к столу», могло тем не менее приводить к замечательным художественным результатам и героическому поведению: оно возвышало. А в девяностые и нулевые желание следовать запросам деградирующей аудитории могло привести бог знает к чему ― мало ли мы знаем провальных сериальных ролей в исполнении великих артистов, мало ли читали подделок под масскульт в исполнении больших писателей? Я не говорю, что это было бы неизбежно; говорю только, что не исключено.
Единственной преградой на пути такого превращения мог стать вкус ― это вообще последнее, что отказывает, это глубже таланта и убеждений, бескомпромиссней совести. Вкус у Высоцкого был. И потому он скорей замолчал бы или опять-таки уехал, нежели впал в ура-патриотизм или попсовость. Пожалуй, он мог бы ― если бы захотел ― помочь нам всем понять советское, осмыслить его феноменологически, без идейных крайностей; но кто бы стал его слушать ― вот вопрос.
Впрочем, это всё остаётся интеллектуальными спекуляциями. Проживи Высоцкий ещё хоть года два ― другими были бы мы все и другой была бы история России. Как знать, может быть, именно его присутствие удержало бы советский мир от распада и перевело его в иной регистр, но для этого он должен был совершить огромный метафизический рывок. Были ли для него силы у Высоцкого в начале восьмидесятых? Судя по тому, что новых песен почти не появлялось,― вряд ли. Впрочем, это мог быть и разбег перед прыжком, пауза перед прорывом, ночь перед рассветом.
Несомненно одно: Высоцкий сегодня для нас ― не местный, не здешний. Он выглядит титаном, а в России всё измельчало до небывалой второсортности. Фигуру такого масштаба в нашем времени не представишь: была бы фигура ― другим было бы и время. Если б кто-нибудь сумел внятно объяснить советской власти самоубийственность её мероприятий по охране собственной безопасности ― глядишь, она могла бы мирно превратиться во что-нибудь человекообразное. Но с тем, что осталось у страны к 1985 году, перестраиваться ― в чистом виде попытка с негодными средствами, и результаты этой попытки мы расхлёбываем не первый год. Может, это и имел в виду Окуджава, сочиняя возмутившие Галича гениальные стихи «Берегите нас, поэтов»…
№ 28, июль 2010 года
Циклон по имени Россия
Поводом для этих заметок стал недавний разговор с Фазилем Искандером, которого я имел счастье повидать на его переделкинской даче в разгар жары. Искандер, как и положено абхазцу, переносил её легче прочих, не утрачивая ни важности речей, ни остроты ума.
В разговоре я его спросил, понятна ли ему теперь загадочная страсть москвичей к прогнозам погоды, описанная им в знаменитом рассказе «Начало». Я его даже процитирую. «Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной неразгаданной,― это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.
― Тише!― встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору.― Погоду передают.
По-моему, тут есть какая-то тайна».
― Это и тогда не было тайной,― пожал плечами Искандер.― Это была единственная новость, которую передавали в тех новостях. По-моему, об этом сказано прямо. Вообще, о погоде говорят тогда, когда говорить больше не о чем, когда уходят серьёзные темы, когда люди теряют сюжет и смысл существования… и надеюсь, мы с вами эту тему минуем.
После чего мы перешли к вещам куда более серьёзным ― например Кавказу.
Но Искандер навёл меня на мысль скорее мрачную, не имеющую отношения к его давнему весёлому сочинению.
В самом деле, в сегодняшней России именно погода ― с её недавней катастрофической жарой и сменившими её ураганами ― становится главной темой для обсуждения, но виновата в этом не катастрофическая жара, а полное отсутствие прочей повестки дня. Она частью запрещена, частью скомпрометирована и заболтана, а частью недоступна населению в силу всё более заметной интеллектуальной деградации. В результате люди хотят поговорить о совершенно других вещах ― например о том, что деревня является архаичной и весьма опасной формой хозяйствования, что недавний закон о лесах был несовершенен, что в России отсутствует вертикальная управляемость, которой мы столько гордились, и наблюдается дефицит самых необходимых кадров. Но говорят исключительно о том, что торфяники горят и на улице очень жарко. Столь же болезненный интерес к погоде наблюдался, отчётливо помню это, в 1972 году, когда все тоже ощущали подспудное неблагополучие, но в силу разных обстоятельств не могли говорить о нём прямо.
Как раз в разгар московской жары, чувствуя себя дезертиром, я отправился во Францию, часть которой затопило, но это было далеко не главным сюжетом новостей, которые там по старой привычке всё ещё состоят из политики.
― А у нас, знаете,― сказала замечательная русская француженка,― три года назад две недели кряду было 41. И даже местами 42. Так что ничего ужасного у вас там, по-моему, не происходит ― по крайней мере, в смысле температуры. Вы лучше расскажите про…
И она назвала несколько московских фамилий, хорошо известных на Западе в связи с тамошним непреходящим интересом к делам нашей оппозиции. Если бы нашу оппозицию так же хорошо знали в России, как на Западе, «другая была бы история России», как говаривал Александр Исаевич.
Я, конечно, всё понимаю ― и про пожары, и про жертвы, и про задымления, и про отсутствие своевременной медицинской помощи, и даже про переполненные московские морги ― правда, сообщения на эту тему носили характер панический и официально не подтверждались, но что у нас сейчас официально подтверждается? Дожили, верим уже любой ерунде из блогов ― поскольку официальной информации не верит вообще никто.
Но давайте тогда уж говорить не об аномальной жаре, а о том, что обводнение торфяников из года в год откладывается; что МЧС не хватает мотопомп; что российская сельская местность живёт в семнадцатом веке… Вот что представляет интерес, а не капризы погоды. Но именно эти её капризы и становятся предметом главной паники ― тогда как, ей-Богу, в Волгограде каждое лето под сорок, и это не мешает его жителям работать и даже, вы не поверите, совокупляться. Между тем это не Средняя Азия и даже не Ближний Восток, а вполне себе русское Поволжье.
