Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1
Несколько последних лет помимо чисто литературной работы я занимался еще и кино- и теледокументалистикой. При моем участии были сделаны кинофильмы «Если дорог тебе твой дом…», «Гренада, Гренада, Гренада моя…», «Чужого горя не бывает», «Шел солдат…», «Маяковский делает выставку» и телевизионные фильмы «Солдатские мемуары», «Александр Твардовский», «Какая интересная личность».
1978
СТИХОТВОРЕНИЯ
1936–1939{1}
РАССКАЗ О СПРЯТАННОМ ОРУЖИИ
Им пятый день давали естьСоленую треску.Тюремный повар вырезалИм лучшие куски —На ужин, завтрак и обедПо жирному кускуОтборной, розовой, насквозьПросоленной трески.Начальник клялся, что стократСытнее всех его солдатДва красных арестантаВ его тюрьме едят.А если им нужна вода,То это блажь и ерунда:Пускай в окно на дождик,Разиня рот, глядят.
Они валялись на полу,Холодном и пустом.Две одиночки дали им,Двоим на всю тюрьму,Чтоб в одиночестве ониПрипомнили о том,Известном только им двоимИ больше никому…А чтоб помочь им вспоминать,Пришлось топтать их и пинать,По спинам их гулялиДубинки и ремни,К ним возвращалась память, ноОни не вспомнили одно:Где спрятано оружье —Не вспомнили они.
Однажды старшего из нихПод вечер взял конвой.Он шел сквозь двор и жадным ртомПытался дождь глотать.Но мелкий дождик пролетал,Крутясь над головой,И пересохший рот не могНи капельки поймать.Его втолкнули в кабинет.— Ну как, припомнил или нет? —Спросил его начальник.Л посреди стола,Зовя его ответить «да»,Стояла свежая водаЗа ледяною стенкойВспотевшего стекла.
Сухие губы облизав,Он выговорил: — Да,Я вспомнил. Где-то под землейЕго зарыли мы,Одно не помню только: где? —А чертова водаНад ним смеялась со столаНачальника тюрьмы.Начальник, прекратив допрос,Ему стакан воды поднесК сухим губам вплотнуюИ… выплеснул в окно!— Забыл? Но через пять минутСюда другого приведут.Не ты, так твой товарищПрипомнит все равно!
Начальник вышел. АрестантУслышал скрип дверной,И в дверь ввалился тот, другой,Оковами звеня.Со стоном прислонясь к стенеРаспухшею спиной,Он прошептал: — Я не могу…Они ведь бьют меня…Я скоро сдамся, и тогдаЯзык мой сам подскажет «да»…Я знаю: в сером доме,В подвале, в глубине…— Молчи! — Еще молчу… пока… —А двери скрипнули слегка,И в них вошел начальник:— Ну, кто ж расскажет мне?
И старший арестант шепнулС усмешкою кривой:— Черт с ним, с оружьем! Все равноДела к концу идут.Я все скажу вам, но пускайСначала ваш конвойТого, другого, уведет:Он будет лишним тут. —Солдаты, отодрав с землиТого, другого, унесли,Локтями молча тычаВ его кричащий рот.Тот ничего не понял, ноКричал и рвался; все равноОн знал, что снова будутБить в ребра и в живот.
— Кричит! — заметил арестантИ, побледнев едва,За все, что выдаст, попросилСебе награды три:Стакан воды сейчас же — раз,Свободу завтра — два,И сделать так, чтоб тот, другой,Молчал об этом — три.Начальник рассмеялся: — МыЕго не пустим из тюрьмы.И, слово кабальеро,Что завтра к двум часам…— Нет, я хочу не в два, не в час —Пускай он замолчит сейчас!Я на слово не верю,Я должен видеть сам.
Начальник твердою рукойПридвинул телефон:— Алло! Сейчас же номер семьОтправить в карцер, ноВесьма возможно, что бежатьПытаться будет он…Тогда стреляйте так, чтоб яВидал через окно… —Он с маху бросил трубку: — Ну?И арестант побрел к окнуИ толстую решеткуТряхнул одной рукой.Тюремный двор и гол и пуст,Торчит какой-то жалкий куст,А через двор понуроПлетется тот, другой.
Конвой отстал на пять шагов.Настала тишина.Уже винтовки поднялись,А тот бредет сквозь двор…Раздался залп. И арестантОтпрянул от окна:— Вам про оружье рассказать,Не правда ли, сеньор?Мы спрятали его давно.Мы двое знали, где оно.Товарищ мог бы выдатьПод пыткой палачу.Ему, который мог сказать,Мне удалось язык связать.Он умер и не скажет.Я жив, и я молчу!
1936НОВОГОДНИЙ ТОСТ
Своей судьбе смотреть в глаза надоИ слушать точки и тире раций.Как раз сейчас, за тыщу верст, рядом,За «Дранг нах Остен» — пиво пьют наци.Друзья, тревожиться сейчас стоит,Республика опять в кольце волчьем.Итак, поднимем этот тост стояИ выпьем нынче в первый раз молча,За тех, кому за пулемет браться,За тех, кому с винтовкой быть дружным,За всех, кто знает, что глагол «драться» —Глагол печальный, но порой нужный.За тех, кто вдруг, из тишины комнат,Пойдет в огонь, где он еще не был.За тех, кто тост мой через год вспомнитВ чужой земле и под чужим небом!
1937ГЕНЕРАЛ
Памяти Мате Залки
В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.
Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был — над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамяЕго освящает в бою.И где б он ни бился — он всюдуЗа Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
1937ОДНОПОЛЧАНЕ
