Давид Самойлов - Стихи
Когда речь заходит о Давиде Самойлове, в памяти сразу возникают ставшие уже хрестоматийными строки:
Сороковые, роковые,Свинцовые, пороховые…Война гуляет по России,А мы такие молодые!
"Где бы, — пишет Евгений Евтушенко, — ни звучала эта строфа — на вечере поэзии из уст самого поэта, или на концерте художественной самодеятельности, или в Театре на Таганке, или в глубине нашей памяти, — за ней сразу встает Время. А ведь это только четыре строчки!"
Но как меняется тональность стиха, мажор уступает место минору, когда речь заходит о не вернувшихся с войны друзьях:
Я вспоминаю Павла, Мишу,Илью, Бориса, Николая.Я сам теперь от них завишу,Того порою не желая.Они шумели буйным лесом,В них были вера и доверье.А их повыбило железом,И леса нет — одни деревья.
("Перебирая наши даты…")
Сделаю некоторые пояснения: Павел — это Коган, Миша — Кульчицкий, Илья — Лапшин (в ИФЛИ не учился, но писал стихи), фамилия Бориса — Смоленский, Николая — Майоров. Майоров посещал поэтический семинар И.Л.Сельвинского, куда был зачислен перешедший в Литинститут Давид Самойлов — Дезик, как ласково называли его друзья и родители.
Военная тема, словно осколок, застряла в памяти поэта, и уйти от нее он не смог до конца своих дней. Из попытки в сборнике "Волна и камень" попрощаться с военной темой:
До свидания, память,До свиданья, война,До свидания, камень,И да будет волна!— ничего не вышло.
А сейчас я познакомлю вас, уважаемые читатели, с неизвестным вам стихотворением Д.Самойлова, которое около сорока лет распространялось в списках. Знали его фактически единицы, о нем никто не говорил, не писал, как будто его и не было в природе. Даже в статьях о Самойлове, принадлежащих перу таких серьезных и объективных исследователей современной поэзии, как Сергей Чупринин и Игорь Шайтанов, даже в книге Вадима Баевского "Поэт и его поколение" (1986) нет и намека на стихотворение "Если вычеркнуть войну…". И что более странно: этого стихотворения нет ни в одном из прижизненных самойловских сборников, ибо, с точки зрения официальной идеологии, оно было "крамольным" от начала до конца. Может быть, и сам Самойлов, не желая портить отношений с цензурой и литначальством, не включал это стихотворение в рукописи своих книг…
"Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…" — эти парадоксальные тютчевские строки в аранжировке Самойлова преображены таким образом: счастлив, кто жил в "сороковые, роковые, военные и фронтовые" и, как бы отрешившись от довоенных сталинских кошмаров, был свободен в поступках, в выборе друзей, в самой поэзии.
В самые тяжкие дни ленинградской блокады, зимой 1942 года Ольга Берггольц писала:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,Где смерть, как тень, тащилась по пятам,Такими мы счастливыми бывали,Такой свободой бурною дышали,Что внуки позавидовали б нам.
Эти строки, по странной случайности, "прошли", а вот из стихотворения Семена Гудзенко "Я был пехотой в поле чистом…" (1946) цензура вычеркнула две строки:
С какой свободой я дружил —Ты памяти не тронь…
Об этом после Самойлова написали и прошедший войну Борис Слуцкий:
Хорошо было на войне.С тех порТак прекрасно не было мне, —
и Александр Межиров, чувствующий, как он сам признался, "лютую тоску по той войне":
Муза тоже там жила,Настоящая, живая.С ней была не тяжелаТишина сторожевая,Потому что в дни потерь,На горючем пепелище,Пела чаще, чем теперь,Вдохновеннее и чище, —
и Евтушенко — мальчик в военные годы:
Война была несчастьем для народа,а для поэтов —
љљљљљљљљљљљљсчастием не врать… -
и другие поэты, но ведь Самойлов был первым, кто обнажено, без намеков, "открытым текстом" написал:
Если вычеркнуть войну,Что останется — не густо.Небогатое искусствоБередить свою вину.Что еще? Самообман,Позже ставший формой страха.Мудрость — что своя рубахаБлиже к телу. И туман…Нет, не вычеркнуть войну.Ведь она для поколенья —Что-то вроде искупленьяЗа себя и за страну.Простота ее начал,Быт жестокий и спартанский,Словно доблестью гражданской,Нас невольно отмечал.Если спросят нас гонцы,Как вы жили, чем вы жили?Мы помалкиваем илиКажем шрамы и рубцы.Словно может нас спастиОт упреков и досадыПравота одной десятой,Низость прочих девяти.Ведь из наших сорокаБыло лишь четыре года,Где прекрасная свободаНам, как смерть, была близка.
Написанное на рубеже 50-60-х годов, стихотворение впервые было опубликовано в 1990 году в журнале "Юность" (#5) без указания фамилии публикатора (Самойлов уже три месяца как умер), с произвольно-неоправданной правкой (то ли цензор постарался, то ли редактор перестраховался!) в предпоследней строфе: вместо слова "правота" дали слово "красота", а резкое слово "низость" заменили на обтекаемое "слабость". Ну и замена, скажу я вам!
На "втором перевале" с еще большей силой обострилось у поэта чувство истории. К сожалению, не все читатели улавливают политический подтекст в исторических сюжетах Самойлова. В стихотворении "Пестель, поэт и Анна" можно увидеть не только противопоставление сверхсерьезных разговоров о политике живой жизни, чарующей песне молдаванки Анны ("Стоял апрель. И жизнь была желанна. / Он вновь услышал — распевает Анна. / И задохнулся: "Анна! Боже мой!"), но и радикализм Пестеля ("…если трон / Находится в стране в руках деспота, / Тогда дворянства первая забота / Сменить основы власти и закон").
Но, видимо, главное в подтексте стихотворения — это то, как автор с явным негативным оттенком воспроизводит мысль Пестеля о том, что талант Пушкина расцветет "при должном направленье" (ох, сколько лет нам твердили о "руководящей роли"!), а Пушкин с язвительным укором говорит декабристскому вожаку о том, что им, Постелем, любовь "тоже в рамки введена".
Похожий подтекст улавливается и в самойловском стихотворении "Шуберт Франц":
Шуберт Франц не сочиняет —Как поется, так поет.Он себя не подчиняет,Он себя не продает.
Уж не отсюда ли финальные строки "Книжного бума" Андрея Вознесенского:
Ахматова не продается,Не продается Пастернак.
Да не о Шуберте написал Самойлов, а о поэтах наших времен…
В стихотворении "На смерть Ивана" гулким гулом переливается колокольная песня свободы:
А на колокольне, уставленной в зарю,Весело, весело молодому звонарю.Он по сизой зареРаспугал сизарей.
И далее следуют строки, изымавшиеся цензурой в течение многих лет:
— А, может, и вовсе не надо царей?— Может, так проживем, безо всяких царей?Что хошь — твори!Что хошь — говори!Сами себе — цари,Сами — государи…
А один из фактов пушкинской биографии (невозможность выехать в течение трех осенних месяцев 1830 года из Болдина ввиду эпидемии холеры) стал для Самойлова предлогом, чтобы в начале стихотворения "Болдинская осень":
Везде холера, всюду карантины,И отпущенья вскорости не жди… —и в конце его:Благодаренье богу — ты свободен,В России, в Болдине, в карантине… —
дать не только характерные приметы 1961 года ("хрущевская оттепель" уже сменилась "заморозками"), но и утвердить мысль о несгибаемой воле поэтов в условиях политической несвободы. Такой Самойлов вряд ли всем известен…
И вот в жизни поэта настала пора, о которой он скажет так: "Я уже за третьим перевалом…" После 8-летнего проживания в подмосковной деревне Опалиха (подальше от литературных игрищ и сборищ!) Самойлов в 1975 году поселился в небольшом эстонском городке Пярну, и это был вызов системе официальных координат:
Я сделал свой выбор.Я выбрал залив,Тревоги и беды от нас отдалив,А воды и небо приблизив.Я сделал свой выбор и вызов.
Очевидно, прибалтийский пейзаж — даже в непогоду — приносил поэту ощущение легкости и жизненной свободы:
Что за радость! Непогоды!Жизнь на грани дня и тьмы,Где-то около природа,Где-то около судьбы.
Здесь, в Пярну, поэта не оставляли элегические мысли о конечности земного бытия:
