Фьезоланские нимфы - Боккаччо Джованни

CXXVIIА тут же и Амурово шептанъе:«Что мне Диана? Не боюсь ее.Раз увенчать бы страстное желанье —Век было б сердце счастливо мое.И кончится пускай существованье, —Я бога восхвалю за бытие.Но за нее крушился б я душою:Из-за меня ей смерть была бы злою».CXXVIIIОдно другим сменяя рассужденья,Здесь Африко немало пребывал,Не в силах разрешить свои сомненья, —Амур его, лелея, обольщал.И наконец-то, ради сожаленьяК отцу, что крепко дома тосковал,Идти домой решил он поневолеИ в путь пустился, полн великой боли.CXXIXТак возвращался Африко, тоскуя,И, что ни шаг, оглядывался он,Стоял и слушал, мысль одну милуя:«Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлен,Что за глупец, что за тоску несу яБессменную, всего теперь лишен!Ты здесь осталась, Мензола», — взывая,Метанья длил он без конца и края.СХХХНо речь о том, как он один металсяПри каждом легком шелесте листкаВзад и вперед, и снова возвращался,И снова шел, была б не коротка.Каким страданьем в сердце он терзался,Поймет ведь каждый, — какова тоскаПути возвратного! Сказать короче,Домой с тоски едва дошел он к ночи.CXXXIВот наконец в своей каморке малой,Родителями не замечен, онНа узкую постель упал усталыйИ чует — уж у сердца Купидон,Стрелой его сразивший многожалой, —И жадно жаждет он его полон,В тоске простившись с радостью земною,Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.CXXXIIИ Африко, простертый на постели,Вздыхая тяжело, лежит ничком.Уколы шпор любовных так горели,И трижды он вскричал в жару таком:«Увы! Увы!» — что вопли долетелиДо слуха матери. Вскочив, бегомОна наружу в садик устремилась,Расслышала его и возвратилась.CXXXIIIИ сына милого воскликновеньяУзнавши, в комнатку к нему спешит;Сама вся не своя от изумленья,Вдруг видит — он, простерт, ничком лежит.И обняла, и шепчет утешенья,А голос обрывается, дрожит:«Скажи, сыночек, что тебе так больно?Чем душенька твоя так недовольна?CXXXIVСкажи скорей, сыночек ты мой милый,Где у тебя болит, любимый мой?Дай полечу. Я рада всею силойТебе помочь. Ведь снимет как рукой.Да повернись, мой голубь сизокрылый,Мне молви хоть словечко, мой родной!Своей я грудью ведь тебя вскормила,Под сердцем девять месяцев носила».CXXXVУслышал Африко — к нему прокраласьМать нежная, и рассердился он:Как бы о чем она не догадалась!Но он в любви лукавству научен —И отговорка в мыслях уж слагалась;Подняв лицо — заплакан, истомлен, —Он молвил: «Матушка, я торопилсяС утра домой, упал и весь разбился.CXXXVIЯ поднялся, но с болью небывалойВ боку, — и вот едва добрел домой,Настолько ослабелый и усталый,Что уж едва владел самим собой,Бессилен, словно снег на солнце талый,И лег в постель, чтоб дать себе покой,И, кажется, теперь полегче стало,Потише боль, что так меня терзала.CXXXVIIИ если любишь ты меня немного,Скорей отсюда, матушка, уйди.Не огорчайся этим, ради бога:Мне говорить — такая боль в груди!Иначе не пройдет моя тревога;Послушайся, больному угоди,Ступай к себе, мне говорить не надо:Ведь это для меня опасней яда».CXXXVIIIОн замолчал и, тяжело вздыхая,Склонился на подушку головой.Такие речи слыша, мать седаяЗадумалась, пошла, сама с собойБезмолвно и любовно рассуждая:«Должно быть, как он слышит голос свой,Так болью звук в груди и отдается, —И словно бы она на части рвется».CXXXIXИ вышла из каморки, где в томленьеМетался сын и горестно стонал.Почувствовав свое уединенье,Он от любви еще сильней страдал,И груди непривычное мученьеВсе возрастало, пламень сожигалВсе яростней; взывал он: «Почему жеЛюбовь, что миг, терзает больше, хуже?!CXLЯ чувствую, что весь внутри сгораюЛюбовным пламенем: я слышу-грудьИ сердце жжет он с краю и до краю;Себе помочь не властный как-нибудь,Беспомощный, бессильный, замираю.И лишь одна могла б в меня вдохнуть,Чуть пожелай, мир и забвенье болиИ сделать все со мной, что ей по воле.