Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

«Когда взошло твое лицо…»

Когда взошло твое лицонад жизнью скомканной моею,вначале понял я лишь то,как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оноособо осветилои в краски мира посвятилонепосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюськонца нежданного восхода,конца открытий, слез, восторга,но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю — этот страхи есть любовь. Его лелею,хотя лелеять не умею,своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.Мгновенья эти — знаю — кратки,и для меня исчезнут краски,когда зайдет твое лицо…

ЗАКЛИНАНИЕ

Весенней ночью думай обо мнеи летней ночью думай обо мне,осенней ночью думай обо мнеи зимней ночью думай обо мне.Пусть я не там с тобой, а где-то вне,такой далекий, как в другой стране, —на длинной и прохладной простынепокойся, словно в море на спине,отдавшись мягкой медленной волне,со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.Пусть день перевернет все кверху дном,окурит дымом и зальет вином,заставит думать о совсем ином.О чем захочешь, можешь думать днем,а ночью — только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,сквозь ветер, тучи рвущий на куски,как надо мне, попавшему в тиски,чтоб в комнате, где стены так узки,ты жмурилась от счастья и тоски,до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя — в тишайшей тишине,или под дождь, шумящий в вышине,или под снег, мерцающий в окне,уже во сне и все же не во сне —весенней ночью думай обо мнеи летней ночью думай обо мне,осенней ночью думай обо мнеи зимней ночью думай обо мне.

«В вагоне шаркают и шамкают…»

В вагоне шаркают и шамкаюти просят шумно к шалашу.Слегка пошатывает шахматы,а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерениееще сегодняшнего дняи медленное воцарениедыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —ее почти не помнишь ты,а от какой-то общей равности,от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.Ты, непосильно весела,за дверью прошлое оставилаи снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломаннои плача где-то в глубине,маслины косточку соленуюгубами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошнейк несуществующему дну,как дети, мы из двух нерадостейхотели радость — хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленоюна верхней полке я лежу.Маслины косточку соленуюя за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,как будто есть чему-то дно.Я уезжаю от бездомности,хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поездев другие движешься края.Прости меня, такая поздняя,за то, что тоже поздний я.

Еще мои восприниманияменя, как струи, обдают.Еще во мне воспоминания,как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,предпосланную всем векам.Над всей вселенною, над вечностьютам руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.Насколько мог, он сблизил их.Но все зазор какой-то чутошныймеж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,как с кем-то много лет назад.Друг к другу руки простираются,и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,где та же, та же немота,не смогут руки наши бедныесоединиться никогда.

ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ

Лежу, зажмурившись,                              в пустынном номере,а боль горчайшая,                                  а боль сладчайшая.Меня, наверное,                              внизу там поняли —ну не иначе же,                         ну не случайно же.Оттуда, снизу,                             дыханьем сосениз окон                  маленького ресторанавосходит,                    вздрагивая,                                         песня Сольвейг.Восходит призрачно,                                 восходит странно.Она из снега,                     она из солнца.Не прекращайте —                                  прошу я очень!Всю ночь играйте мне                                          песню Сольвейг.Все мои ночи!                              Все мои ночи!Она из снега…                            Она из солнца…Пусть неумело                               и пусть несмеловсю жизнь играют мне                                           песню Сольвейг —ведь даже лучше,                                что неумело.Когда умру я, —                              а ведь умру я,а ведь умру я —                                  уж так придется,с такой застенчивостью                                           себя даруя,пусть и под землю                                    она пробьется.Она из снега…                              Она из солнца…Пусть, заглушая все взрывы,                                                        бури,всю смерть играют мне                                           песню Сольвейг,но это смертью                                  уже не будет.

«Мне говорят — ты смелый человек…»

Мне говорят —                                ты смелый человек.Неправда.                     Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.

Смеялся просто над фальшивым,                                                            дутым.Писал стихи.                      Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.

Да,           защищал талантливых людей.Клеймил бездарных,                                     лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.

О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши,                          расправляясь с мерзостью,то время                   очень странное,                                                   когдапростую честность                                    называли смелостью!

ПЕРВАЯ МАШИНИСТКА

Т. С. Малиновской

Машинисток я знал десятки,а быть может,                    я знал их сотни.Те           — печатали будто с досады,те           — печатали сонно-сонно.Были резкие,                              были вежливые.Всем им кланяюсь низко-низко.Но одну не забуду вечно —мою первую машинистку.Это было в спортивной редакции,где машинки как мотоциклетки,где спортивные и рыбацкиена столах возвышались заметки.И пятнадцатилетним мальчиком,неумытый,                    голодный,                                       ушастый,я ходил туда в синей маечке.Я печататься жаждал ужасно!Весь чернилами перемазанный,вдохновенно,                         а не халтурноя слагал стихи первомайские,к Дню шахтера                          и к Дню физкультурника.Был там очень добрый заведующий,мне, наверное, втайне завидующий.Как я ждал того мига заветного,когда он,                   вникая замедленно,где-то в строчке исправив ошибку,скажет,            тяжко вздохнув:                                         «На машинку!»Там сидела Татьяна Сергеевна,на заметки презрительно глядя.В перманенте рыжем серебрянопроступали седые пряди.Было что-то в ней детское,                                              птичье,но какое-то было величьеи была какая-то сила,независимая и едкая,даже в том,                    как она просила:«Одолжите-ка сигаретку!»Она морщилась,                               содрогательнофельетоны беря бородатые,и печатала сострадательномои опусы барабанные.И, застенчив, как будто с Фемидой,я, на краешке стула сев,так просил ее перед фамилиейнапечатать не «Е»,                                      а «Евг».И когда мне мой опус новыйположили с «Н. П.»                                на стол,мне сказала она с жесткой ноткой:«Слава Богу,                       что не пошел!»Но однажды                        листочки скомканныея принес к ней в табачный дым.А она:               «Вроде праздник не скоро…Что — не к празднику?                                        Поглядим!»То же скучное выраженье, —мол, ни холодно,                                 ни горячо.Вдруг затихла машинка:                                           «Женя,а вы знаете — хорошо!»…Стал я редко бывать в той редакции.Просто вырос —                          немудрено.Были «ахи», были ругательства,только это мне все равно.Дорогая Татьяна Сергевна!Я грущу о вас нежно,                                   сердечно.Как вам там                      в машбюро                                           покуривается?Как вам там на машинке постукивается?И несут ли стихи свои мальчики,неумытые,                       в синеньких маечках,ожидая от мира оваций,к Дню Победы и к Дню авиации?!Одного мне ужасно хочется:написать такое-такое,чтоб спасало людей                                     в одиночестве,будто тронула мама рукою.Чтобы я вам принес эту штукуна машинку                      и с тем же дрожаниемя испытывал ту же мукуи за почерк,                    и за содержание.Чтоб затихло каретки движенье.Чтоб читали еще и ещеи сказали мне просто:                                         «Женя,а вы знаете —                            хорошо!»

ГРАД В ХАРЬКОВЕ